Арсений Александрович Тарковский
жүктеу/скачать 85 Kb.
|
| Арсений Александрович Тарковский
(12 июня 1907, Елисаветград Херсонской губ. – 27 мая 1989, Москва) 29 стих.
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке, Всё никак не мог проститься и листок держал в руке. Свет растёкся по брусчастке. На ресницы и на мех, И на серые перчатки начал падать мокрый снег. Шёл фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажёг, Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок. И рассыпался неловкий, бестолковый разговор, Легче пуха, мельче дроби... Десять лет прошло с тех пор. Даже адрес потерял я, даже имя позабыл И потом любил другую, ту, что горше всех любил. А идёшь – и капнет с крыши: дом и ниша у ворот, Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живёт? Есть особые ворота и особые дома, Есть особая примета, точно молодость сама.
Если правду сказать, я по крови – домашний сверчок, Заповедную песню пою над печною золой, И один для меня приготовит крутой кипяток, А другой для меня приготовит шесток золотой. Путешественник вспомнит мой голос в далёком краю, Даже если меня променяет на знойных цикад. Сам не знаю, кто выстругал бедную скрипку мою, Знаю только, что песнями я, как цикада, богат. Сколько русских согласных в полночном моём языке, Сколько я поговорок сложил в коробок лубяной, Чтобы шарили дети в моём лубяном коробке, В старой скрипке запечной с единственной медной струной. Ты не слышишь меня, голос мой – как часы за стеной, А прислушайся только – и я поведу за собой, Я весь дом подыму: просыпайтесь, я сторож ночной! И заречье твоё отзовётся сигнальной трубой!
Стол накрыт на шестерых – Розы да хрусталь... А среди гостей моих – Горе да печаль. И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат. Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка. И вино поёт из тьмы, И звенит стекло: «Как тебя любили мы, Сколько лет прошло». Улыбнётся мне отец, Брат нальёт вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она: «Каблучки мои в пыли, Выцвела коса, И звучат из-под земли Наши голоса».
С утра я тебя дожидался вчера, Они догадались, что ты не придёшь, Ты помнишь, какая погода была? Как в праздник! И я выходил без пальто. Сегодня пришла, и устроили нам Какой-то особенно пасмурный день, И дождь, и особенно поздний час, И капли бегут по холодным ветвям. Ни словом унять, ни платком утереть... 2 января 1941 * * * [Я6мж; Я5] Когда купальщица с тяжёлою косой Выходит из воды, одна в полдневном зное, И прячется в тени, тогда ручей лесной В зелёных зеркальцах поёт совсем иное. Над хрупкой чешуёй светло-студёных вод Сторукий бог ручьёв свои рога склоняет, И только стрекоза, как первый самолёт, О новых временах напоминает.
Невысокие, сырые, Были комнаты в дому. Называть её Марией Трудно сердцу моему. Три окошка, три ступени, Тёмный дикий виноград, Бедной жизни бедный гений Из окошка смотрит в сад. И десятый вальс Шопена До конца не дозвучит, Свежескошенного сена Рядом струйка пробежит. Не забудешь, не изменишь, Не расскажешь никому? А потом был продан «Рениш», Только шёлк шумел в дому. Синий шёлк простого платья, А душа ещё была От последнего объятья Легче птичьего крыла. В листьях за ночь облетевших Невысокое крыльцо, И на пальцах похудевших Бирюзовое кольцо, И горячечный румянец, Сине-серые глаза, И снежинок ранних танец, Почерневшая лоза. Шубку на плечи, смеётся, Не наденет в рукава, Ветер дунет, снег взовьётся... Вот и всё, чем смерть жива.
Мне в чёрный день приснится Высокая звезда, Глубокая криница, Студёная вода И крестики сирени В росе у самых глаз. Но больше нет ступени – И тени спрячут нас. И если вышли двое На волю из тюрьмы, То это мы с тобою, Одни на свете мы, И мы уже не дети, И разве я не прав, Когда всего на свете Светлее твой рукав. Что с нами ни случится, В мой самый чёрный день, Мне в чёрный день приснится Криница и сирень, И тонкое колечко, И твой простой наряд, И на мосту за речкой Колёса простучат. На свете всё проходит, И даже эта ночь Проходит и уводит Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти Вернуть свою зарю? На собственное счастье Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? – Мария. – Отворишь дверь. – Кто там? – Ответа нет. Живые Не так приходят к нам, Их поступь тяжелее, И руки у живых Грубее и теплее Незримых рук твоих. – Где ты была? – Ответа Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой – это Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой, Где светится звезда, И кануло колечко В криницу навсегда.
Я надену кольцо из железа, Подтяну поясок и пойду на восток. Бей, таёжник, меня из обреза, Жахни в сердце, браток, положи под кусток. Схорони меня, друг, под осиной И лицо мне прикрой придорожной парчой. Чтобы пахло мне душной овчиной, Восковою свечой и медвежьей мочой. Сам себя потерял я в России. 1957 Конец навигации [Я5ж, м] В затонах остывают пароходы, Чернильные загустевают воды, Свинцовая темнеет белизна, И если впрямь земля болеет нами, То стала выздоравливать она – Такие звёзды плещут над снегами, Такая наступила тишина, И – Боже мой! – из ледяного плена Едва звучит последняя сирена. 1957 Стихи из детской тетради [Ан3ж] ...О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний...
Почему захотелось мне снова, Как в далёкие детские годы, Ради шутки не тратить ни слова, Сочинять величавые оды, Штурмовать олимпийские кручи, Нимф искать по лазурным пещерам И гекзаметр без всяких созвучий Предпочесть новомодным размерам? Географию древнего мира На четвёрку я помню, как в детстве, И могла бы Алкеева лира У меня оказаться в наследстве. Надо мной не смеялись матросы. Я читал им: «О, матерь Ахайя!» Мне дарили они папиросы, По какой-то Ахайе вздыхая. За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Чёрный хлеб двадцать первого года. Значит, шёл я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня ещё сгинул со света. Босиком, но в будённовском шлеме, Бедный мальчик в священном дурмане, Верный той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане. Ямб затасканный, рифма плохая – Только бредни, постылые бредни, И достойней: «О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний...»
Мы шли босые, злые, И, как под снег ракита, Ложилась мать Россия Под конские копыта. Стояли мы у стенки, Где холодом тянуло, Выкатывая зенки, Смотрели прямо в дуло. Кто знает щучье слово, Чтоб из земли солдата Не подымали снова, Убитого когда-то?
Мы звёзды меняем на птичьи кларнеты И флейты, пока ещё живы поэты, И флейты – на синие щётки цветов, Трещотки стрекоз и кнуты пастухов. Как странно подумать, что мы променяли На рифмы, в которых так много печали, На голос, в котором и присвист и жесть, Свою корневую, подземную честь. А вы нас любили, а вы нас хвалили, Так что ж вы лежите могила к могиле И молча плывёте, в ладьях накренясь, Косарь и псалтырщик, и плотничий князь?
Я кончил книгу и поставил точку И рукопись перечитать не мог. Судьба моя сгорела между строк, Пока душа меняла оболочку. Так блудный сын срывает с плеч сорочку, Так соль морей и пыль земных дорог Благословляет и клянёт пророк, На ангелов ходивший в одиночку. Я тот, кто жил во времена мои, Но не был мной. Я младший из семьи Людей и птиц, я пел со всеми вместе И не покину пиршества живых – Прямой гербовник их семейной чести, Прямой словарь их связей корневых.
Это не мы, это они – ассирийцы, Жезл государственный бравшие крепко в клешни, Глинобородые боги-народоубийцы, В твёрдых одеждах цари, – это они! Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горла, И невозможно пресытиться жизнью, когда В дыхало льву пернатые вогнаны свёрла, В рабьих ноздрях – жёсткий уксус царёва суда. Я проклинаю тиару Шамшиадада, Я клинописной хвалы не пишу всё равно, Мне на земле ни почёта, ни хлеба не надо, Если мне царские крылья разбить не дано. Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней, Чтобы заполнить глотающий кости провал. В башенном городе у ассирийцев на тризне Я хорошо бы с казнёнными попировал. Я проклинаю подошвы царских сандалий. Кто я – лев или раб, чтобы мышцы мои Без воздаянья в солёную землю втоптали Прямоугольные каменные муравьи?
Кто, ещё прозрачный школьник, Учит Музу чепухе И торчит, как треугольник, На шатучем лопухе? Головастый внук Хирона, Полувсадник-полуконь, Кто из рук Анакреона Вынул скачущий огонь? Кто, Державину докука, Хлебникову брат и друг, Взял из храма ультразвука Золотой зубчатый лук? Кто, коленчатый, зелёный Царь, циркач или божок, Для меня сберег калёный, Норовистый их смычок? Кто стрекочет, и пророчит, Пятки времени щекочет, Как пружинками часов? Мой кузнечик, мой кузнечик, Герб державы луговой! Он и мне протянет глечик С ионийскою водой.
Шах с бараньей мордой – на троне. Самарканд – на шахской ладони. У подножья – лиса в чалме С тысячью двустиший в уме. Розы сахаринной породы, Соловьиная пахлава. Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова. Полуголый палач в застенке Воду пьёт и таращит зенки. Всё равно. Мертвеца в рядно Зашивают, пока темно. Спи без просыпу, царь природы, Где твой меч и твои права? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова. Да пребудет роза редифом, Да царит над голодным тифом И солёной паршой степей Лунный выкормыш – соловей. Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова. Зазубрил ли ты, переводчик, Арифметику парных строчек? Каково тебе по песку Волочить старуху-тоску? Ржа пустыни щепотью соды Ни жива шипит, ни мертва. Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова.
У человека тело Одно, как одиночка, Душе осточертела Сплошная оболочка С ушами и глазами Величиной в пятак И кожей – шрам на шраме, Надетой на костяк. Летит сквозь роговицу В небесную криницу, На ледяную спицу, На птичью колесницу И слышит сквозь решётку Живой тюрьмы своей Лесов и нив трещотку, Трубу семи морей. Душе грешно без тела, Как телу без сорочки, – Ни помысла, ни дела, Ни замысла, ни строчки. Загадка без разгадки: Кто возвратится вспять, Сплясав на той площадке, Где некому плясать? И снится мне другая Душа, в другой одежде: Горит, перебегая От робости к надежде, Огнём, как спирт, без тени Уходит по земле, Оставив на столе. Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах.
Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье, Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья С той стороны зеркального стекла. Когда настала ночь, была мне милость Дарована, алтарные врата Отворены, и в темноте светилась И медленно клонилась нагота, И, просыпаясь: «Будь благословенна!» – Я говорил и знал, что дерзновенно Моё благословенье: ты спала, И тронуть веки синевой вселенной К тебе сирень тянулась со стола, И синевою тронутые веки Спокойны были, и рука тепла. А в хрустале пульсировали реки, Дымились горы, брезжили моря, И ты держала сферу на ладони Хрустальную, и ты спала на троне, И – Боже правый! – ты была моя. Ты пробудилась и преобразила Вседневный человеческий словарь, И речь по горло полнозвучной силой Наполнилась, и слово «ты» раскрыло Свой новый смысл и означало «царь». На свете всё преобразилось, даже Простые вещи – таз, кувшин, – когда Стояла между нами, как на страже, Слоистая и твёрдая вода. Нас повело неведомо куда. Пред нами расступались, как миражи, Построенные чудом города, Сама ложилась мята нам под ноги, И птицам с нами было по дороге, И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами... Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.
Жил на свете рыцарь бедный... А.С. Пушкин В коридоре Госиздата Подарил один поэт; Книга порвана, измята, И в живых поэта нет. Говорили, что в обличье У поэта нечто птичье И египетское есть; Было нищее величье И задёрганная честь. Как боялся он пространства Коридоров! постоянства Кредиторов! Он как дар В диком приступе жеманства Принимал свой гонорар. Так елозит по экрану С реверансами, как спьяну, Старый клоун в котелке И, как трезвый, прячет рану Под жилеткой на пике. Оперённый рифмой парной, Кончен подвиг календарный, – Добрый путь тебе, прощай! Здравствуй, праздник гонорарный, Чёрный белый каравай! Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался, Встречных с лёту брал в зажим, Одиночества боялся И стихи читал чужим. Так и надо жить поэту. Я и сам сную по свету, Одиночества боюсь, В сотый раз за книгу эту В одиночестве берусь. Там в стихах пейзажей мало, Только бестолочь вокзала И театра кутерьма, Только люди как попало, Рынок, очередь, тюрьма. Жизнь, должно быть, наболтала, Наплела судьба сама.
I Предчувствиям не верю, и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет: Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят. Есть только явь и свет, Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идёт бессмертье косяком. II Живите в доме – и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нём. Вот почему со мною ваши дети И жёны ваши за одним столом, – А стол один и прадеду и внуку: Грядущее свершается сейчас, И если я приподымаю руку, Все пять лучей останутся у вас. Я каждый день минувшего, как крепью, Ключицами своими подпирал, Измерил время землемерной цепью И сквозь него прошёл, как сквозь Урал. III Я век себе по росту подбирал. Мы шли на юг, держали пыль над степью; Бурьян чадил; кузнечик баловал, Подковы трогал усом, и пророчил, И гибелью грозил мне, как монах. Судьбу свою к седлу я приторочил; Я и сейчас в грядущих временах, Как мальчик, привстаю на стременах. Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла. За верный угол ровного тепла Я жизнью заплатил бы своевольно, Когда б её летучая игла Меня, как нить, по свету не вела.
Тогда ещё не воевали с Германией, Тринадцатый год был ещё в середине, Неведеньем в доме болели, как манией, Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне. У матери пахло спиртовкой, фиалкою, Лиловой накидкой в шкафу, на распялке; Всё детство моё, по-блаженному жалкое, В горящей спиртовке и пармской фиалке. Зато у отца, как в Сибири у ссыльного, Был плед Гарибальди и Герцен под локтем. Ванилью тянуло от города пыльного, От пригорода – конским потом и дёгтем. Казалось, что этого дома хозяева Навечно в своей довоенной Европе, Что не было, нет и не будет Сараева, И где они, эти мазурские топи?
Пляшет перед звёздами звезда, Пляшет колокольчиком вода, Пляшет шмель и в дудочку дудит, Пляшет перед скинией Давид. Плачет птица об одном крыле, Плачет погорелец на золе, Плачет мать над люлькою пустой, Плачет крепкий камень под пятой.
Отнятая у меня, ночами Плакавшая обо мне, в нестрогом Чёрном платье, с детскими плечами, Лучший дар, не возвращённый Богом, Заклинаю прошлым, настоящим, Крепче спи, не всхлипывай спросонок, Не следи за мной зрачком косящим, Ангел, оленёнок, соколёнок. Из камней Шумера, из пустыни Аравийской, из какого круга Памяти – в сиянии гордыни Горло мне захлёстываешь туго? Я не знаю, где твоя держава, И не знаю, как сложить заклятье, Чтобы снова потерять мне право На твоё дыханье, руки, платье.
I Как сорок лет тому назад, Сердцебиение при звуке Шагов, и дом с окошком в сад, Свеча и близорукий взгляд, Не требующий ни поруки, Ни клятвы. В городе звонят. Светает. Дождь идёт, и темный, Намокший дикий виноград К стене прижался, как бездомный, Как сорок лет тому назад. II Как сорок лет тому назад, Я вымок под дождем, я что-то Забыл, мне что-то говорят, Я виноват, тебя простят, И поезд в десять пятьдесят Выходит из-за поворота. В одиннадцать конец всему, Что будет сорок лет в грядущем Тянуться поездом идущим И окнами мелькать в дыму, Всему, что ты без слов сказала, Когда уже пошёл состав. И чья-то юность, у вокзала От провожающих отстав, Домой по лужам как попало Плетётся, прикусив рукав. III
Хвала измерившим высоты Небесных звёзд и гор земных, Глазам – за свет и слёзы их! Рукам, уставшим от работы, За то, что ты, как два крыла, Руками их не отвела! Гортани и губам хвала За то, что трудно мне поётся, Что голос мой и глух и груб, Когда из глубины колодца Наружу белый голубь рвётся И разбивает грудь о сруб! Не белый голубь – только имя, Живому слуху чуждый лад, Звучащий крыльями твоими, Как сорок лет тому назад. 1969 * * * [Ан3жм] Мне другие мерещатся тени, Мне другая поёт нищета. Переплётчик забыл о шагрени, И красильщик не красит холста, И кузнечная музыка счётом На три четверти в три молотка Не проявится за поворотом Перед выездом из городка. За коклюшки свои кружевница Под окном не садится с утра, И лудильщик, цыганская птица, Не чадит кислотой у костра, Златобит молоток свой забросил, Златошвейная кончилась нить. Наблюдать умиранье ремёсел – Всё равно что себя хоронить. И уже электронная лира Сочиняет стихи Кантемира, Чтобы собственным кончить стихом.
Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла. Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мёртвой пыли Горит печать добра и зла. Поверх земли метутся тени Сошедших в землю поколений; Им не уйти бы никуда Из наших рук от самосуда, Когда б такого же суда Не ждали мы невесть откуда.
Влажной землёй из окна потянуло, Уксусной прелью хмельнее вина; Мать подошла и в окно заглянула, И потянуло землёй из окна. – В зимней истоме у матери в доме Спи, как ржаное зерно в чернозёме, И не заботься о смертном конце. – Без сновидений, как Лазарь во гробе, Спи до весны в материнской утробе, Выйдешь из гроба в зелёном венце.
Меркнет зрение – сила моя, Два незримых алмазных копья; Глохнет слух, полный давнего грома И дыхания отчего дома; Жёстких мышц ослабели узлы, Как на пашне седые волы; И не светятся больше ночами Два крыла у меня за плечами. Я свеча, я сгорел на пиру. Соберите мой воск поутру, И подскажет вам эта страница, Как вам плакать и чем вам гордиться, Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть, И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.
=====
* * * [Ан2жм] Мне послышался чей-то Затихающий зов, Бесприютная флейта Из-за гор и лесов. Наклоняется ива Над студёным ручьём, И ручей торопливо Говорит ни о чём, Осторожный и звонкий, Будто веретено То всплывает в воронке, То уходит на дно. жүктеу/скачать 85 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|