Автопортрет анкета

В дневниках, мемуарах, записках, будто бы «для себя», людей непубличных, общественного внимания не удостоенных, есть почти всегда что-то фальшивое и даже жалкое. В такой же мере, в какой выглядит со стороны заурядный человек, что-то «воображающий» перед зеркалом, не зная, что за ним наблюдают. Признаю правомерность подобных ощущений у случайных (но втайне предполагаемых) читателей нижеследующего, но, как у Твардовского: «… и всё же, всё же, всё же …». И уж если это произойдёт, пусть оно будет прочитано вместе с двумя другими его частями (с позволения сказать, файлами), которые дорисуют то, что нельзя выразить простым описанием отдельных событий рядовой жизни.

1. 
   Анкета
   

С 1957 года до выхода на пенсию с 1.01.2005 года являлся научным работником в научно-исследовательских организациях Академии Наук СССР, Минсредмаша СССР, Минатома России, Госкомчернобыля России и МЧС России. Все переходы осуществлялись не по моей инициативе, переводами в результате многочисленных реорганизаций, выполнявшихся на основании постановлений органов государственной власти. Занимал должности научных сотрудников (от младшего до ведущего) и руководителей научных подразделений. Кандидат технических наук.

В 2007 году с большим запозданием начал читать произведения А.И.Солженицына и, как замечено выше, захотелось вспомнить события своей жизни, которые, в общем-то, накладывались на тот же «фон», так полно, страшно и мрачно им описанный. Поскольку, как известно, сатана проявляется в деталях, а из того, что написано выше, они не видны, далее – об этих деталях в границах сообщённых здесь анкетных данных.

2. 
   Родители
   

3-го ноября 1938 г. он был арестован. Каких-либо контактов, хотя бы в виде писем или записок, семья с ним больше не имела. По данным, которые можно было получить от «органов», позволявших или не позволявших денежные передачи (насколько я помню – 50 рублей в месяц) в то или иное место заключения, он находился до 1940 г. сперва на Лубянке, затем в Лефортово. В конце этого срока было разрешено передать ему теплые вещи (что и было сделано). Было то ли - сказано, то ли - предположено домашними: осуждён на 10 лет без права переписки. Затем – война и полная неизвестность до 1956 года, «эпохи реабилитанса», как грустно шутила интеллигенция.

В том году была получена Справка от Военной коллегии Верховного Суда СССР (от 28 марта 1956 г.) о прекращении «дела» и об отмене приговора (какого – не известно) «по вновь открывшимся обстоятельствам». И было получено Свидетельство о смерти, оформленное 20 декабря 1955 г., в котором указывалась дата смерти 2 января 1943 г. без записи ее причины и места.

Новая информация была получена только после начала «перестройки». Надо сказать, что, учитывая должность отца и появившуюся в печати массу разоблачительных публикаций, я не ждал по его адресу ничего для семьи утешительного. Полагал, что его служебная близость к руководству прокуратуры СССР и, вообще, причастность к карательной системе тех лет в любом случае не позволяла ему остаться не запачканным в том безобразии. Но – далее привожу содержание некоторых документов, полученных семьей, а также опубликованных в центральной печати.

В письме Начальника секретариата Военной коллегии Верховного Суда СССР А.Никонова на моё имя, в частности, сказано: «Гродко А.С. был необоснованно осужден 9 июня 1941 г. … к расстрелу. Приговор, вероятнее всего, был приведён в исполнение в тот же день в г. Москве. … В ходе дополнительной проверки, проводившейся в 1955 – 56 гг. выяснилось, что Гродко А.С. был осуждён необоснованно, в суде он категорически отверг предъявленные ему обвинения и заявил, что вынужден был оговорить себя в результате физического воздействия. … Сведениями о месте захоронения … не располагаем».

В 1993 г. письмом в Управление ЗАГС г. Москвы из той же организации предлагалось «перерегистрировать смерть Гродко А.С.» и свидетельство выслать в адрес семьи. Таким образом, имеется два таких Свидетельства. Во втором (от 20 апреля 1993 г.) дата смерти – 10 июня 1941 г., причина – расстрел, место – Москва.

Из газеты «Комсомольская правда» от 21 августа 1988 г., статья «Герои из 37-го», беседа обозревателя газеты А.Афанасьева с генерал-лейтенантом юстиции в отставке Б.А.Викторовым. «… По моим только данным, 74 военных прокурора, не дав санкций на незаконный арест, были подвергнуты репрессиям. Среди них И.Гей, Г.Суслов, А.Гродко, В.Малкис, П.Войтеко, И.Стурман … К великому сожалению, об их мужестве и стойкости страна не узнала».

Из журнала «Родина», издание газеты «Правда», № 4, 1989 г., беседа «Пенсне для фемиды», собеседники те же, что и в предыдущем случае: «За противодействие массовым арестам офицеров в ОКДВА на Дальнем Востоке был арестован заместитель главного военного прокурора Красной Армии А.С.Гродко. Берия начертал резолюцию: «Арестовать и допрашивать крепко». Что это значило – понятно. Гродко был ни за что расстрелян …».

К этому можно добавить: в 1993 г. мне позволили ознакомиться с «делом», из которого стало понятно, в чём его решили обвинить. В исходном материале (доносе) сказано: «Организатор боевых террористических групп на ДВК, подготовлявших провокационное убийство японских представителей, в чём изобличён рядом прокуроров ДВК. … Гродко сообщил мне, что по центру уже начались аресты (Сокольников, Серебряков, Радек) и что единственным выходом является ускорение войны на западе и востоке …». А в многократных «личных показаниях», среди признаний и отрицаний, было: «В НКЮ я провёл вредительскую работу, заключавшуюся в задержке издания учебников для юридических институтов и школ».

Такой вот диапазон злодейских замыслов – от инициирования мировой войны, до мелкого саботажа в учебном процессе подготовки юристов.

В связи с арестом отца следует отметить:

насколько мне известно, ей никогда и никем не предлагалось от него отказаться;

сама она в каком-либо явном виде не подвергалась преследованиям со стороны «органов», продолжая работать в ЦВГ в воинском звании майора м\с;

после реабилитации отца она «в установленном порядке» получила денежную «компенсацию» в сумме, определённой для вдов генералов, погибших во время Отечественной войны.

Поскольку всё это, в известной степени, противоречило печально сложившейся практике, когда, вслед за мужем, арестовывали и жену (была даже грустная шутка: любимых жён – на 8 лет, нелюбимых – на 5), при знакомстве с «делом» отца я пытался увидеть хотя бы косвенные намёки на причину такой нетипичной ситуации, но они полностью отсутствовали. Кстати, можно обратить внимание ещё на одну «нетипичность»: после традиционного обыска (арест был произведён на работе) квартира не была опечатана, «изъяты» были только облигации займов, моё пневматическое мелкокалиберное ружьё и фотоаппарат ФЭД, которым пользовался только я (в ту пору – четырнадцатилетний), надо полагать – не в качестве «вещдоков».

В угаре «дела врачей» в 1953 г., в бытность матери врачом районной больницы Киевского р-на Москвы, на неё поступила жалоба от больной, что она, больная, «часто и длительно подвергалась рентгеновским процедурам с целью кастрации». Но жалоба опоздала – до медицинского начальства она дошла лишь в апреле 53-го г. и эту жалобу просто отдали в руки предполагаемому преступнику.


3. От времени обретения памяти до начала Отечественной войны

Устойчиво память начала свою работу в возрасте 4 – 5 лет. Семья с момента переезда в Москву проживала в доме № 7 по Потаповскому (тогда Большому Успенскому) переулку. Считалось, что дом принадлежит военному ведомству, но жили в нём люди самых разных профессий и слоёв «тогдашнего» общества. Ранее, до революции дом действительно был военным: на его первом этаже размещалась какая-то военная служба, а на втором проживали два генерала – начальник этой службы и его заместитель. В описываемое время это была большая «коммуналка», в которой вперемешку жили военнослужащие различных должностных уровней, рабочие, служащие, мелкие кустари, а также «бывшие», в частности, служившие ранее в этом доме. Носители «ромбов» (по-нынешнему – генералы) Бокис, Троянкер, Шиганов, Краснощеков и др. жили, как все, в двух – трёх комнатах с общими кухнями и «удобствами», никакими коммунальными преимуществами не обладали. И – главное – все ещё работали, и, думается, не догадывались о своей невесёлой судьбе, которая не минула никого из них.

Было много детей, жизнь которых протекала во дворе в условиях полной свободы, демократии и интернационала. Никаких «сословных» трений не было и следа (правда, двор находился в состоянии перманентной войны с «домпятскими» - детским населением соседнего дома № 5). Наибольшим авторитетом во дворе пользовались отец четырёх сыновей шофёр Кадыков, у которого был собственный мотоцикл с коляской, и бывший «при царе» швейцар этого дома старик Харуто, добровольно и бескорыстно исполнявший, в меру своих сил, те же обязанности и любивший потолковать с детьми на разные философские и общественно-политические темы. Главным занятием был футбол без ограничения временем, большинством известных правил и сезонными неудобствами (дождь, снег, холод).

В семилетнем возрасте я был определён в нулевой класс 24-ой школы Бауманского р-на, находившейся в Б. Вузовском переулке (затем получившей наименование 327-ой школы Красногвардейского р-на). Учительница Вера Александровна Богородицкая ко мне благоволила и до четвёртого класса учебных проблем у меня не было.

Первое приобщение к большой политике – разговоры об убийстве Кирова, которые захватили и наш второй класс. Разумеется, никаких сомнений относительно официальной версии не возникало, но, в её пределах, были определённые разночтения и дискуссии. Главный вопрос – чья вражеская рука это сделала? И понимание того, что классовая борьба внутри страны разгорается.

В 1936 г. отец получил квартиру в доме для высшего «комсостава» Красной Армии на Лубянском проезде (дом № 17). Уже началась «прополка» его рядов, и квартиры в этом доме начали, потихоньку сперва, освобождаться. Она и продолжалась, набирая всё больший темп, и достигла нашей квартиры 3-го ноября 38-го года, о чём уже было сказано выше. Отца арестовали на работе, а в квартиру в ночь на 4-е явились три человека из НКВД в форме лейтенантов (хотя, кажется, их звания назывались иначе) делать обыск. Поскольку я в это время спал, то увидел их и понял что произошло только тогда, когда они меня разбудили, чтобы перетрясти мою постель. Вели они себя, впрочем, вполне прилично, ничего не швыряли, не грубили, были не особенно долго, естественно, ничего не нашли и ушли, прихватив с собой все облигации займов, которые нашли в отцовском столе (те, на которые работающие граждане ежегодно подписывались добровольно-принудительно в размере месячной зарплаты), моё духовое ружьё и мой фотоаппарат. Каких-либо актов или протоколов, насколько я знаю, не составляли, расписок тоже не оставили.

Здесь стоит сказать об общей атмосфере, в которой жили в ту пору окружающие меня люди, как она представлялась мне, четырнадцатилетнему подростку. Поразительно, но она, по крайней мере внешне, была спокойной. Люди, достаточно близкие к высшей власти, находившиеся внутри той мясорубки, с которой мир, не столкнувшийся с ней непосредственно, ознакомился во всей полноте лишь спустя много лет, жили спокойно, пользовались благами, предоставляемыми им служебным положением, и явно не беспокоились за свою судьбу. Могу судить об этом по личным впечатлениям от общения, например, с семьёй Н.С.Розовского, Главного военного прокурора Красной Армии, проживавшей в том же доме, этажом выше. Да и с некоторыми другими жителями этого дома (не говоря уж о своей семье). На моей памяти – лишь один случай нервного срыва, когда сестра отца плакала и просила отца объяснить: что происходит? Ответ был стандартно-спокойный: тому, кто ни в чём не виноват, беспокоиться не о чем. И это в условиях, когда на глазах у всего дома, один за одним, исчезали хозяева квартир. Что до своих личных размышлений и переживаний того времени, то они, с одной стороны, определялись спокойствием возможных объектов верховного неблагорасположения, а, с другой, - подсознательно исходили из того, что все они, эти «объекты», находятся в равном положении перед высшими силами и вероятность неблагоприятного исхода для каждого из них равновероятна, как, например, болезнь или естественная смерть, а, следовательно, раньше времени беспокоиться надобности нет. Когда же это время наступало, все члены семьи неудачливого «объекта» как бы выпадали полностью из поля зрения остального дома – все контакты (включая желание поздороваться при встрече в подъезде или во дворе) прекращались, причём по взаимному «порыву» сторон. (Мать отца на другой день после его ареста, встретив в подъезде его давнего товарища Н.С.Розовского, в нарушение этого «порядка» пыталась что-то у него спросить, но тот шарахнулся от неё, как от привидения). Что было, то было.

Разумеется, в короткое время мы с матерью оказались в одной комнате коммунальной квартиры в Военном городке в Покровском-Стрешневе (Щукинская улица, д 26, корп. 14, кв. 644)., что в «традициях» тех лет, в сложившейся для нас ситуации, было великим и необъяснимым счастьем. Началась другая жизнь, но, надо сказать, значительно более благополучная, чем у большинства других семей «врагов народа». Здесь уже было сказано, что главная загадка этого благополучия тò, что мать осталась не просто «на воле», но и работать в Центральном военном госпитале, в котором лечили высокопоставленных работников центрального аппарата МО СССР и членов их семей. Объяснения этой аномалии не нашлось в «деле» отца, трудно было предположить и то, что у нее был могущественный заступник. Во-первых, даже у Молотова, Калинина, Кагановича, Хрулева не хватило могущества защитить своих домашних, а во-вторых, матери в то время было 42 года и она не отличалась ни внешними данными, ни темпераментом, ни обширными знакомствами. При этом, она положила много сил на хождение «по инстанциям», пытаясь что-то узнать, носила, по очереди со мной, денежные передачи, писала различные просьбы.

Школьные дела шли своим чередом. Надо сказать, что я ничего не сообщил в школе о произошедшем в семье событии, а там, если кто и знал или догадывался (а как и не догадаться, если, вместо того, чтобы идти из школы домой на Лубянский проезд, я ехал в Покровское-Стрешнево?), тоже не давали мне этого знать. До тех, правда, пор, пока не подошло время вступать в комсомол. Одноклассники, те, у которых не было особых соображений или обстоятельств, вступили, я – нет, и никто не заинтересовался – почему? Но в конце 40-го года вдруг спросили. (Это было время, когда, после «разоблачения» Ежова, показалось, что что-то изменится). Я объяснил, что, мол, недостоин. Тогда спросили: а ты, что – против советской власти? Нет, не против. Ну так вступай. И я вступил.

На мой взгляд, восприятие международных событий в той среде, в которой я «вращался», в чём-то было сходно с восприятием внутренних: уже шла Вторая мировая война, уже прошла финская кампания, вовсю пели «Если завтра война …», были в центре внимания неприятные контакты с Гитлером, а войны никто по серьёзному не ждал и не боялся. И когда она вдруг наступила, это тоже было воспринято (но уже всеми сразу), я бы сказал – покорно, - ну, что ж, не повезло. При этом, разумеется, никто и помыслить не мог – насколько «не повезло». Только что был закончен девятый класс, впереди было лето и пора бы, кажется, повернуться к лучшему … Насчёт того, что знала, думала и собиралась делать верховная власть, впоследствии были разные мнения, но несомненно одно: она неслучайно перед самой войной «подчищала» свои «заделы» в отношениях с арестованными военными кадрами: нужных для войны возвращали в строй, ненужных остро, например, юристов - ликвидировали. (10 июня 41-го года был расстрелян и мой отец). Видать, всё-таки знали и по-своему готовились.

Через несколько дней после начала войны (когда люди как-то освоились с новой ситуацией) я, как и подавляющее число подростков, не подлежавших в ближайшее время призыву, пошёл в райком комсомола проситься в армию. Кого-то туда и направляли, многих – на рытьё оборонительных сооружений (противотанковых рвов, окопов), мне достались курсы автослесарей. Поначалу я думал, что такое мирное задание связано с моей «запачканной» биографией. Но, по зрелом размышлении, эту мысль отверг: они там, в райкоме, меня не знали, анкет никаких не спрашивали и, вообще, им явно было не до всех нас, у них своих забот было по горло. Так я оказался на краткосрочных курсах при 1-ой автобазе УАГТМ (Управления автогрузового транспорта Моссовета), где в течение 2 – 3 месяцев изучал грузовик ЗИС-5 и был направлен на работу на 5-ую автобазу этого ведомства по 4-му разряду. Не знаю, что на самом деле должен был уметь делать слесарь такой квалификации, но мне была поручена только одна операция: изготовление из подручного картона прокладки для конкретного фланцевого соединения в системе охлаждения двигателя и сборка этого соединения «на масляной краске». Дело в том, что «штатных» прокладок не было и в помине, а самодельных картонных, даже и на краске, хватало только на несколько часов работы двигателя. Они начинали гореть и герметичность соединения нарушалась. Картон, кстати, ещё надо было находить. Условия работы, по военному времени, были суровыми: рабочее время составляло 12 часов в сутки, с 18 часов до 6 часов следующих суток, без выходных дней. Грузовой транспорт отправлялся на работу в 6 часов утра, возвращался к 18-ти часам в почти полностью неработоспособном состоянии и к следующему утру обязан был быть готовым к работе. В дополнение к такой «напряжёнке», на базе строго соблюдалась светомаскировка, все окна и ворота были занавешены брезентом, а в большом помещении ангарного типа почти непрерывно заводились и работали двигатели. Атмосфера внутри помещения была близка к атмосфере внутри «душегубки», и опытные рабочие часто выходили на улицу покурить и просто подышать. Будучи некурящим и стараясь выполнять задания (что, при отсутствии рабочей закваски, было нелегко), я, ещё ничего не зная о душегубках, вообще не выходил на улицу и продержался в таком режиме работы не более двух месяцев (точно сейчас не помню). Затем получил довольно сильное отравление. Моя болезнь подоспела к октябрьским дням, когда Москва оказалась на осадном положении и, по крайней мере на уровне невоенных объектов, торговых и коммунальных предприятий, а также обывателей, переживала состояние, близкое к панике. Началась плановая и неплановая эвакуация. В двадцатых числах октября, вместе с семьями сотрудников, собрался в Свердловск (передислоцировался!) Центральный военный госпиталь, военную службу в котором проходила моя мать. Оказавшись вне какого-либо организованного коллектива и не найдя на своём месте райкома комсомола, я отправился в эвакуацию вместе с матерью.

Эшелон с госпиталем добирался до Свердловска (разумеется, никто, кроме может быть начальника госпиталя П.В.Мандрыка, не знал места назначения) очень долго, не меньше двух недель. Морозы по пути следования всё более крепчали, порядка на станциях больше не становилось. Но, сразу за Волгой прекратилась светомаскировка, и это для москвичей было уже совершенно непривычно и вызывало противоречивые чувства, у многих – сбежали-таки от войны. Госпиталь разместили около «Уралмаша» в помещении гостиницы «Мадрид». Он «разворачивался», почему-то, не спеша, скорее всего потому, что «центральный аппарат» оказался совсем в другом месте. Сразу, после первых успехов наших войск под Москвой начались разговоры о том, что есть команда возвращаться, а после Нового года снова начались сборы и, также эшелоном, в середине января госпиталь вернулся на своё место в Серебряный переулок, так и не приняв за время своего вояжа ни одного больного или раненого. В то же время, когда в Свердловске началась погрузка госпитального имущества в поданные поблизости вагоны, его место начал занимать «обычный» тыловой госпиталь. При этом, его имущество вносилось в помещения одновременно с ранеными (на носилках или как придётся).

Надо сказать, что, несмотря на тяжелую в целом обстановку на фронтах, призывной возраст не понижался и, таким образом, до планового призыва в армию (в августе 1942 г.) у меня оставалось много времени. Возвращаться на автобазу мне, прямо скажем, не хотелось. Хотелось в армию, причём – в авиацию. Ещё в Свердловске, когда все врачи и их семьи жили рядом, в одном коридоре, в бывших гостиничных номерах, что способствовало почти непрерывному общению всех со всеми, это моё желание поддержала коллега матери, молодой военврач, красивая, достаточно молодая женщина, генеральская жена. Вместе со мной она убедила мать, что авиационные техники находятся в относительной безопасности, а без меня - что есть такие училища и что у неё есть хороший знакомый – генерал авиации, начальник управления учебных заведений ВВС, которому определить меня туда ничего не стоит. Она сдержала своё слово и, вернувшись в Москву, организовала встречу с ним в его управлении. Не знаю, какие подробности моей биографии она сообщила (надо сказать, что в известной мне среде было довольно распространённым мнение, что когда кончится война, само собой - успешно, все проблемы с НКВД у всех «заслуженных» людей будут сняты), но генерал, не прогоняя меня, начал «тянуть резину». Сперва, естественно, мне дали заполнить анкету, где я написал «всё как есть», затем он сказал, что надо закончить среднюю школу, что я сделал относительно быстро – сдал кое-как экзамены экстерном, потом он знакомил меня с каким-то полковником, которого всё не было на службе. По всем этим делам я приходил к нему на работу много раз, и меня уже стали узнавать сержанты из бюро пропусков. Наконец, время подошло к августу, и генерал сказал мне, что теперь мимо призывной комиссии он действовать не может, но что если я на комиссии выражу желание поступить в такое училище, никто мне в этом не откажет. До сих пор для меня загадка: зачем он тратил своё время на какого-то мальчишку с подмоченной анкетой, хотя мог в один момент как прекратить неприятное общение, так и – определить куда-нибудь по своей линии с глаз долой. Таким образом, к августу 42 г. я подошёл с «троечным» аттестатом об окончании средней школы (661-ая школа, в которую собрали со всего района учителей и учеников, остававшихся к этому времени в Москве), готовый для военной службы.

Призывной пункт для лиц, прописанных в Покровском-Стрешневе, был в Шебашевском переулке, в школьном здании. Явился я туда в сопровождении матери и школьного приятеля Лёвы Вейнрейха, который ещё не получил повестки и хотел посмотреть – как это происходит. Попрощались, однако, мы ненадолго. Меня «оформили», отобрали паспорт (разумеется, о том, чтобы выслушивать от призывников какие-либо пожелания, не могло быть и речи), но, дав пачку повесток, велели разнести их по адресам, а потом отпустили домой до следующего дня. На следующий день повторилась та же военная служба, но судьба внесла в неё новый поворот. Завершив разноску повесток, я, очень торопясь домой (ведь мать не знала, как будут развиваться события), перебегая через Ленинградское шоссе к остановке трамвая, попал под автомобиль. Я был полностью виноват, крови не было, но ушибы были явные и сильные, машина была военная и время было военное. Поэтому, без всякой милиции (да и где бы её взять?), люди, ехавшие в этой машине, забрали меня с собой и отвезли в свой медпункт, недалеко от места происшествия. Осмотрев меня, какие-то медицинские девочки определили вывих ключицы и начали её вправлять, что им не удалось, т.к. это был перелом. Что со мной делать дальше, они не знали и отпустили меня домой. Самочувствие было паршивое, но я своим ходом (на метро) до дома добрался. Тут надо сказать, что в это время мы с матерью жили около «её» госпиталя в Серебряном переулке, где нас временно поселили в комнату, принадлежащую какой-то эвакуированной семье, т.к. весь наш корпус в Покровском-Стрешневе был законсервирован. И так я в первый раз во время войны попал в ЦВГ, куда меня положили и как почти военнослужащего, и как члена семьи его сотрудника. Пробыл в нём я недолго и был признан годным к строевой службе.