Басыр зайцев виктор коротаев: поэт-чаша

Как-то раз, рассеянно перебирая книги в библиотеке моего друга, я наткнулся на два небольших сборника стихов совершенно мне доселе неизвестного поэта, изданных лет пятнадцать назад небольшими тиражами на русском языке (причем одна из них – где-то в медвежьем углу этой необъятной страны) и с тех пор, видимо, не переиздававшихся. За исключением скудных и безличных фраз в аннотации, никаких сведений об авторе в них не было. И впоследствии, когда я уже решил писать о нем, ничего нового разыскать все равно не удалось. Я спрашивал знакомых букинистов, библиофилов и библиотекарей в Париже, Нью-Йорке и Лондоне – безрезультатно. Даже в Библиотеке Конгресса нет его книг…

В «Перекатах» этот момент звучит еще отчетливее: Я не заживусь на этом свете (П,64); Я знаю: скоро грянет час (П,103).

Смерть неизбежна, и потому нет причин цепляться за сомнительные жизненные блага, отказываясь от подвижнического труда «ворочать в сердце слово / словно глыбу» (П,51), от которого это самое сердце «в клочья все давно» (П,40). Так, видно, и не успел Виктор Коротаев сказать своего главного – предчувствие его не обмануло. Но и того, что есть, достаточно, чтобы говорить и говорить без конца. Мне же хотелось обратить внимание лишь на некоторые моменты его творчества, которые не столь проявлены, не столь отчетливы, но от этого еще более интересны. Они имеют отношение к структуре того «я», от лица которого написано большинство текстов Коротаева, точнее, к той его части, которая ответственна за процесс стихосложения.

Вылив душу в добрые деянья… (П,77).

У Коротаева есть и другие образы для души: тут и душа, наматываемая на кулак (Ч,85), и роща (П,45). Но мотив сосуда, наполненности-опустошенности все же доминирует, причем иногда гиперболизируется до «зияющей» (П,70) «бездны» (Ч,208). В этом отношении Коротаева можно сравнить с Блоком, который, правда, лишь «довольствовался» ролью «пассивного вместилища получаемого свыше подарка» ( по словам Э.Райса).
…Что же преимущественно помещается в душе-чаше?
Помимо обычных для поэзии боли (П,67) и радости (Ч,92) там есть, например, глина (Ч,175), которую поэт просит вынуть оттуда, как нечто чужеродное, ибо основное содержание все-таки должно быть жидким – радость туда «наливается» (Ч,92), «там бродят думы вековые, как камни по морскому дну» (П,119), и даже зло, которого в душе поэта нет, и то измеряется «каплями» (Ч,165).
Коротаев оперирует прямо-таки натурфилософскими категориями, причем влага для него имеет положительный смысл, а сухость и пустота воспринимаются как негативные: упомянутое сравнение души с рощей неспроста снабжено определением «выжженная».
Помимо души Коротаев… описывает и сердце. Являя полную противоположность душе, оно «в железе, огне и крови» (П,65), «горящее» (Ч,57), но «не сгоревшее дотла» (Ч,192); в отличие от чаши-души, имеющей тенденцию стать бездонной, сердце, наоборот, иногда сжимается (Ч,23), и если что и может войти в него – так только насильственно, как нож:

Лишь слова обидные
Вошли
В сердце самое
По рукоятку (П,62).
Наполненность сердца – совсем иного рода:
Заполнить погреба сердец,
До нетерпенья накалиться (Ч,95).


Итак, вырисовывается следующая картина: сосуд души над костром сердца и в сосуде том… рождается поэзия.
Такая наполненность чревата взрывом, извержением…
Топливом для костра служит, как это ни трагично, само поэтово тело:


Мы с рождения уже
Самосожженцы (Ч,70).