Библиотека научного социализма

дает историческому материализму другое «объяснение». Именно: «там значится, что послед­ние ¹) причины всех общественных перемен и переворотов надлежит искать не в головах лю­дей, а в изменениях способа производства и обмена. Но последние причины не исключают одновременно действующих других причин,— причин второй, третьей и других степеней,— и ясно, что чем значительнее ряд таких причин, тем сильнее ограничивается как качественно, так и количественно определяющая сила последних причин. Факт влияния их остается, но окончательная форма вещей зависит не от него одного ²).

Первая из них гласит: «Таким образом, имеются бесчисленные, взаимно-скрещиваю­щиеся силы, бесконечная группа параллелограмов сил, дающих равнодействующую,— исто­рическое событие,— которая сама опять может рассматриваться, как продукт силы, рабо­тающей, как целое, без сознания и воли, ибо то, что каждый в отдельности желает, встречает помеху со стороны всех других, и то, что получается, есть нечто, чего не желал никто» (письмо 1890 г.).

Во второй цитате мы читаем следующее: «Политическое, пра­вовое, философское, рели­гиозное, литературное, художественное и проч. развитие покоится на экономическом. Но все они реагируют одно на другое и на экономический базис» (письмо 1895 года).

Сделав эти цитаты, г. Бернштейн замечает: «Читатель согла­сится, что это звучит не­сколько иначе, чем приведенное в начале место из Маркса» ³).

«Вначале» им приведено место из знаменитого предисловия к «Zur Kritik», говорящее о том, что способ производства материаль­ной жизни обусловливает собою процесс социаль­ной, политической и умственной жизни. Допустим на минуту, что место это действительно «звучит» иначе, чем вышеприведенные цитаты из писем Энгельса, и

¹) Русский переводчик вместо «последних» причин поставил «конечные» причины, о которых в теории Маркса не может быть и речи.

²) Ibid., стр. 9.

³) Ibid., стр. 9.

посмотрим, как «звучит» «Манифест», написанный за одиннадцать лет до выхода в свет книги «Zur Kritik der politischen Ökonomie».

Мы уже обращали внимание читателя на то, что развитие производительных сил при­знается там самой глубокой причиной общественного развития. В этом отношении точка зрения «Мани­феста» тождественна с точкой зрения предисловия к «Zur Kritik». А как об­стоит дело с «параллелограммами сил» и с взаимодействием различных «факторов» общест­венного развития?

«Манифест» показывает, каким образом успехи буржуазии в экономической области вели ее к политической борьбе и к политическим завоеваниям, которые, в свою очередь, ло­жились в основу ее дальнейших успехов в области экономии. Он объявляет, что всякая клас­совая борьба есть борьба политическая, и указывает пролетариату на захват им политиче­ской власти, как на необходи­мое условие его экономического освобождения. Словом, насчет поли­тического «фактора» мы читаем здесь то же самое, что и в письме Энгельса 1895 г.,— политическое развитие покоится на экономическом, но вместе с тем реагирует на экономи­ческий базис.

Выходит, что взгляд, который кажется г. Бернштейну довольно поздним результатом эволюции исторической теории Маркса и Эн­гельса, в действительности, был еще высказан с 1848 г., т. е. в такое время, когда, по гипотезе г. Бернштейна, Маркс и Энгельс должны бы были быть,— если здесь можно так выразиться,— «чистыми эконо­мистами».

Но ведь это выходит пока еще только по отношению к поли­тическому «фактору», а по отношению к другим это, может быть, и неверно?

Посмотрим. «Манифест» говорит, что умственная деятельность преобразуется вместе с материальной: «Когда древний мир пришел в упадок, древние религии были побеждены хри­стианством. Когда хри­стианские идеи уступали место просветительным идеям XVIII в., фео­дальное общество вело борьбу на жизнь и смерть с революцион­ной тогда буржуазией». Уже в этих словах заключается признание взаимодействия между экономическим развитием об­щества, с одной стороны, и умственным его развитием — с другой. Но признание остается здесь скрытым, и потому его еще можно оспаривать. Но последняя глава «Манифеста» не оставляет уже ровно никакого сомнения на этот счет. В этой главе, выясняя отношение ком­мунистов к другим рабочим партиям, авторы говорят, что коммунисты стремятся выра­ботать в умах рабочих как можно более ясное сознание враждебной

противоположности интересов буржуазии и пролетариата. Почему же коммунисты делают это? Очевидно потому, что признают значение идей. Впрочем авторы и сами спешат пояс­нить их цель. «Коммуни­стическая партия,— говорят они,— хочет, чтобы общественные и политические условия, которые принесет с собой господство буржу­азии, могли послужить немецким рабочим оружием против той же буржуазии, чтобы борьба против нее началась тотчас же после паде­ния реакционных классов в Германии». Здесь обнаруживается совер­шенно тот же взгляд на значение умственного «фактора», который мы отметили по отноше­нию к «фактору» политическому; умственное развитие основывается на экономическом, но затем, в свою очередь, влияет на него (через посредство социально-политической деятель­ности людей). Выходит, что и идейный «фактор» был признаваем Марксом и Энгельсом не только во время полемики с Дюрингом, но еще в 1848 г.— и даже не только в 1848 г., а еще в эпоху издания «Deutsch-Französische Jahrbücher». По крайней мере, относительно Маркса это ставят вне всякого сомнения следующие замечательные строки из его статьи о гегелевской философии права:

«Ни один класс не может сыграть этой (освободительной) роли, не вызвав на время эн­тузиазма в себе и в массе. В течение этого времени он братается со всем обществом, его при­знают всеобщим представителем, ему сочувствуют, как таковому; в течение этого времени права и требования этого класса являются правами и тре­бованиями всего общества, а сам он — головой общества и его сердцем».

Как видите, общественно-преобразовательная роль сознания вообще и даже энтузиазма в частности признается здесь самым ка­тегорическим образом. Психический «фактор» реаги­рует на обще­ственные (а, следовательно, и экономические) отношения. А затем Маркс пояс­няет, каким образом указанное им отношение всего об­щества к «классу-освободителю» вы­растает на почве борьбы классов: «чтобы одно сословие явилось сословием-освободителем par excellence, нужно, чтобы какое-нибудь другое сословие явилось в общем созна­нии, на­оборот, сословием-поработителем. Отрицательно-универсальное значение французского дво-рянства и духовенства обусловливало поло­жительно-универсальное значение стоявшего рядом с ними и против них класса буржуазии» ¹).

Вывод: уже с самого начала своей деятельности основатели научного социализма вы­ражали тот же взгляд на взаимное отношение

¹) «Deutsch-Französische Jahrbücher», S. 82.

различных «факторов» исторического развития, какой мы встречаем в выписках, делаемых г. Бернштейном из писем Энгельса, писанных в девяностых годах. Да иначе и быть не могло: если бы в начале своей политической карьеры Маркс и Энгельс в самом деле не придавали значения политическому и духовному «факторам» и не допускали бы воздействия их на эко­номическое развитие общества, то их практи­ческая программа была бы совершенно другая: они не говорили бы, что рабочий класс не может освободиться от экономического ига бур­жуазии, не захватив в свои руки политической власти. И точно так же они не говорили бы о необходимости развития самосознания рабочих: зачем развивать его, если оно не играет ни­какой роли в общественном движении, и если все делается в истории независимо от созна­ния, одною силою экономической необходимости? Но кто же не знает, что развитие само­сознания рабочих было ближайшей прак­тической задачей Маркса и Энгельса с самого на­чала их обществен­ной деятельности? А г. Бернштейну, как бывшему «марксисту», не ме­шало бы также знать и то, что энергичная умственная работа, совершавшаяся в начале соро­ковых годов в среде французских и английских рабочих, служила Марксу одним из главных доводов про­тив тех писателей, которые, подобно Бруно Бауэру, не хотели знать «массы» и возлагали все свои упования на «критически-мыслящих личностей» ¹).

Попробуем построить другую гипотезу: в начале своей деятель­ности Маркс и Энгельс смотрели на «факторы» теми самыми глазами, какими смотрел на них Энгельс в девяностых годах. А в средине этой деятельности, около времени выхода книги «Zur Kritik», Маркс — один или вместе с Энгельсом — почему-либо изменили этот свой взгляд и впали в ту край­ность, которой ожидал г. Бернштейн в предисло­вии к названной книге.

Но и эта гипотеза не выдерживает критики. Не выдерживает по той причине, что в на­званном предисловии высказывается как раз тот же взгляд на «факторы», который, по мне­нию г. Бернштейна, возник лишь в результате эволюции исторической теории Маркса. Чита­тель без труда согласится с нами, если даст себе труд вдуматься в ту самую цитату, на кото­рую ссылается наш глубокомысленный «критик». «Способ производства материальной жизни вообще обу­словливает собою процесс социальной, политической и умственной жизни». Это значит, что социальный, политический и умственный «факторы» вырастают на экономической почве.

Далее: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с суще­ствующими производственными отношениями или... с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Эти от-ношения перестают быть формами, способствовавшими развитию про­изводительных сил, и становятся препятствием для него. Тогда на­ступает эпоха социальной революции.

Имущественные отношения относятся к области права. В данное время данные имуще­ственные отношения способствуют развитию производительных сил. Это значит, что право­вые формы, выросшие на данном экономическом базисе, в свою очередь, реагируют на раз­витие экономики. Потом,— и между прочим, благодаря этому реаги­рованию,— наступает такое время, когда данные правовые формы на­чинают мешать развитию производительных сил. Это опять значит, что эти формы реагируют, хотя теперь уже в обратном смысле, на развитие общественно-экономических отношений. Вследствие про­тиворечия между произ­водительными силами и имущественными от­ношениями наступает эпоха социальной рево­люции. Что достигается этой революцией? Какая цель преследуется ею? Устранение старых и установление новых отношений производства, новых правовых учреждений. Для чего же нужно это устранение и это установление? Для дальнейшего развития производительных сил. Это снова и снова означает, что правовые формы, выросшие на данной экономической основе, с своей стороны влияют на эту основу. Неужели это не то же самое, что говорилось в «Манифесте», повторялось почти во всех других сочинениях Маркса и было указано в цити­руемых г. Бернштейном письмах Энгельса?

А психический «фактор»? Может быть, о нем в предисловии говорится не то, что в дру­гих сочинениях Маркса и Энгельса? О нем мало говорится в предисловии, но то, что гово­рится там, нисколько не противоречит тому, что сказано в письмах Энгельса. Развитие про­изводительных сил ставит людей в известные отношения производ­ства, ведет к возникнове­нию известных правовых форм. Данным пра­вовым формам соответствуют известные право­вые понятия людей. С дальнейшим ростом производительных сил, по мере того, как их со­стоянию перестают соответствовать старые правовые формы, в головах тех людей, интересы которых нарушаются таким несоответ-

ствием, возникает сомнение в пригодности и справедливости старых правовых учреждений; у них являются новые понятия о праве и о справедливости, соответствующие вновь достиг­нутой обществом сту­пени развития производительных сил. В сторону этих новых понятий о праве и о справедливости направляется критическая деятельность борцов против старого по­рядка, ведущая к созданию новых правовых учреждений, дающих новый толчок развитию производительных сил, и т. д., и т. д. Это говорится в предисловии, и мы спрашиваем бес­пристрастного читателя, противоречит ли это хоть на волос тому, что высказал Энгельс в своих письмах?

Конечно, не противоречит. Но предисловие написано более от­влеченным языком и при­том по совершенно другому поводу. Именно, в предисловии Маркс хотел оттенить, что об­щественные отношения «не объясняются ни своей собственной природой, ни так называе­мым общим развитием человеческого духа». С этой целью он выставлял на вид преимущест­венно экономическую основу развития названных отношений. А Энгельс в своих письмах об­ращался к человеку, кото­рый,— подобно многим из наших соотечественников,— думал, что в теории «экономического материализма» нет места для действия по­литического, правового и духовного «факторов», а потому он, мимо­ходом указав на экономическую основу всех этих «факторов», осо­бенно оттенял то обстоятельство, что эти «факторы», выросши на экономи­ческой почве, воздействуют на нее с своей стороны. Вот только и всего. Если бы г. Берн­штейн был способен пойти хоть не­много дальше слов разбираемой им теории и проникнуть в ее содер­жание, то он с большою легкостью понял бы, что исторические взгляды, изложен­ные в предисловии «Zur Kritik», оставляют ровно столько же места для действия «причин второй, третьей и т. д. сте­пени», как и учение, содержащееся в «Анти-Дюринге, а заклю­чающееся в письме от 1890 г. рассуждение Энгельса о том, что исторические события могут рассматриваться, как продукт силы, работающей бес­сознательно, есть то же самое, что в предисловии говорит Маркс о действии основной причины общественного развития, незави­симой от сознания и воли людей. Здесь полнейшее тожество, а г. Бернштейн ухитрился по­нять слова Энгельса, как нечто, изменяющее смысл преди­словия и дополняющее его. О, «критик»!

В другом месте своей брошюры наш «критик» указывает на преувеличенную оценку Марксом «творческой способности револю­ционной силы в деле социалистического преобра­зования современного общества»! Но революционная сила есть сила политическая. Выходит,

стало быть, что Маркс грешил преувеличенной оценкой творческой способности политиче­ской силы. Но тот же Маркс, в то же время и по словам того же «критика», грешил тем, что не придавал значения никаким другим «факторам», кроме экономического. Пойми, кто мо­жет!

Г. Бернштейн критикует не только историческую теорию Маркса и Энгельса, но также и их учение о борьбе классов. По его словам, борьба классов ставит в настоящее время перед пролетариа­том уже не те практические задачи, на какие указывали авторы «Манифеста». Борьба пролетариата с буржуазией в наиболее paзвитых странах цивилизованного мира не может повести теперь к диктатуре пролетариата, и потому разговоры о ней становятся про­стым фразерством. Но пусть лучше говорит сам г. Бернштейн.

«Имеет ли, например, смысл повторять фразу о диктатуре про­летариата в такое время, когда во всевозможных учреждениях пред­ставители социал-демократии практически стано­вятся на почву пар­ламентской борьбы, пропорционального представительства и народ­ного законодательства, противоречащих диктатуре? Она в настоящее время настолько пережита, что иначе нельзя согласить ее с действительностью, как путем отнятия у слова «диктатура» его истинного значения и придания ему какого-нибудь смягченного смысла» ¹).

Во второй половине 80-х годов у нас появился особый вид «социалиста», главная и, можно сказать, мучительная забота кото­рого заключалась в том, чтобы не испугать либерала. Призрак ис­пуганного либерала до такой степени пугал социалистов этого вида, что вносил несказанную путаницу во все их теоретические рассужде­ния. Г. Бернштейн очень напоми­нает таких «социалистов». Его глав­ная забота состоит в том, чтобы как-нибудь не испугать демокра­тическую буржуазию. Если он отказывается от материализма и реко­мендует вер­нуться к Канту, то единственно потому, что кантианизм оставляет место для религиозного суеверия, а г. Бернштейну не хо­чется шокировать религиозные суеверия современного бур­жуа. Если г. Бернштейн восстает против материалистического учения о необ­ходимости, то лишь потому, что, будучи применено к общественным явлениям, это учение не оставляет никакого места для упований пролетариата на благожелательность буржуазии, а, следова­тельно, и для взаимного сближения этих двух классов. Наконец, если г. Бернштейн не любит «фразы» на счет диктатуры пролетариата, то это

опять-таки единственно потому, что она неприятно режет слух даже самой «демократиче­ской» буржуазии. Но людям, не пугающимся призрака испуганных буржуа, вопрос о дикта­туре пролетариата пред­ставляется совсем не в том свете, в каком видит его г. критик.

Диктатура всякого данного класса означает,— как это пре­красно знал еще Минье,— господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для прямого или косвенного подавления всех тех обще­ствен­ных движений, которые нарушают эти интересы ¹). В этом смысле можно сказать, что, на­пример, французская буржуазия добилась диктатуры еще в эпоху первого Учредительного Собрания и затем, с некоторыми перерывами, продолжала пользоваться ею вплоть до наших дней, когда даже так называемый Жоресом социалистический министр Мильеран не может воспрепятствовать расстреливанию ра­бочих, осмеливающихся не повиноваться капитали­стам. При таком положении дела задача французского пролетариата состоит прежде всего в том, чтобы устранить «условия возможности» этой дикта­туры буржуазии. К числу важней­ших из этих условий принадлежит неразвитость классового самосознания производителей, значительная часть которых до сих пор еще находится под влиянием эксплуататоров. Одна из важнейших практических задач партии заключается поэтому в просвещении непросве­щенных, в подталкивании отсталых, в доразвитии неразвитых. Парламентская и всякая дру­гая легальная политическая деятельность представителей социал-демократии содей­ствует осуществлению этой важной задачи и потому заслу­живает всякого уважения и одобрения. Но она хороша тем, что устраняет духовные «условия возможности» диктатуры буржуазии и создает духовные «условия возможности» будущей диктатуры проле­тариата. Она не проти­воречит диктатуре пролетариата; она подго­товляет ее. Называть фразой указание рабочим на необходимость диктатуры их класса может только тот, кто утратил всякое пред­ставление об «окончательной цели» (Endziel) и думает лишь о «дви­жении» (Bewegung)... в сторону буржу­азного социализма.

Но, по словам г. Бернштейна, классовая диктатура принадлежит к более низкой куль­туре, «и... надобно признать за шаг назад, за политический атавизм мысль о том, будто пере­ход из капиталисти­-

ческого общества в социалистическое должен непременно совершить­ся под формами разви­тия эпохи, которой еще незнакомы были или знакомы были лишь в самой несовершенной форме современные ме­тоды пропаганды и проведения законов и недоставало необходимых к тому органов» ¹).

Диктатура данного класса есть, как мы сказали, господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для по­давления всех обще­ственных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам. Спрашивается, можно ли назвать политическим атавизмом стремле­ние к такому господству того или другого класса современного об­щества? Нет, нельзя. В этом обществе существуют классы. Там, где существуют классы, неизбежна классовая борьба. Там, где есть клас­совая борьба, необходимо и естественно стремление каждого из борющихся классов к полной по­беде над своим противником и к полному над ним господству. Буржуазия и ее идеологи мо­гут осу­ждать — во имя «нравственности» и «справедливости» — такое стремле­ние всякий раз, когда пролетариат обнаруживает его с заметной силой. Но мы знаем, что уже в январе 1848 г. Гизо называл клас­совую борьбу стыдом и горем Франции. Но мы знаем также, что это осуждение классовой борьбы и завоевательных стремлений рабо­чего класса было под­сказано буржуазии лишь инстинктом самосо­хранения, и что классовая диктатура представ­лялась ей совсем в другом свете, когда она еще вела свою многовековую тяжбу с аристо­кра­тией и была твердо убеждена в том, что ее корабля не потопит никакая буря. Рабочему классу не может и не должна импонировать та будто бы нравственность и та якобы справед­ливость, к которым взывают буржуа времен упадка ²). Минье говорил, что только силою

1) Там же, стр. 159.

²) И это тем более, что диктатура пролетариата положит конец существованию классов, а, следовательно, их борьбе со всеми вызываемыми ею и теперь неизбежными страданиями. Но буржуазия не хочет и, по своему общественному положению, не может понять этого. Она стремилась к диктатуре и находила ее необходимым и вполне позволительным средством достижения цели во время своей борьбы с аристократией. Но она стала осу­ждать это средство и находит его излишним с тех самых пор, как зашла речь о диктатуре рабочего класса. Это напоминает дикаря, следующим образом пояснившего различие между добром и злом: «Добро — это когда я что-нибудь отниму у других, а зло — это когда у меня что-нибудь отнимут». И нужно иметь много доброй воли, чтобы, подобно г. Бернштейну, находить убедительными доводы буржуазии, пугающейся мысли о дикта­туре пролетариата.

можно добиться признания своих прав, и что до сих пор нет дру­гого верховного владыки, кроме силы. Это было как нельзя более справедливо в наше время борьбы пролетариата с буржуазией. Если бы мы вздумали уверять рабочих, что в буржуазном обществе сила уже не имеет того значения, какое она имела при старом «порядке», то мы сказали бы им явную и вопиющую неправду, которая — как и всякая неправда — только удлинила бы и увеличила бы «мучения родов».

Правда, сила и насилие совсем не одно и то же. В междуна­родных политических отно­шениях значение каждого государства опре­деляется его силой, но из этого вовсе не следует, что признание прав сильного в каждом отдельном случае предполагает насильствен­ные дей­ствия. То же — и в междуклассовых отношениях. Значение каждого данного класса всегда определяется его силой, но для при­знания его значения далеко не всегда нужно насилие. Роль насилия иногда суживается, иногда расширяется в зависимости от полити­ческого устройства данной страны. Г. Бернштейн думает, что в со­временных демократических странах рабочий класс для достижения своих целей не имеет надобности в насилии. Это слишком оптими­сти­ческий взгляд, внушенный нашему «критику» его постоянной за­ботой о том, чтобы не испу­гать буржуазных демократов. Современ­ная Франция обладает демократической конститу­цией, и, однако, никто из людей, знакомых с внутренней жизнью этой страны, не поручится за то, что ее пролетариат не будет вынужден сопроти­вляться открытой силой насилию, ис­пытываемому им со стороны бур­жуазии. Более того. Всякий знакомый с конституцией Франции скажет, что в этой стране к восстанию пролетариата легко может привести сама ло­гика избирательного права ¹). Или возьмите хоть Соединенные Штаты Северной Америки. Это — тоже демократическая страна. Но в этой демократической стране освобождение негров могло быть куплено лишь ценою междоусобия, и нельзя поручиться за то, что американ­скому пролетариату не придется насилием рас­чищать себе путь к своему экономическому освобождению. По мнению г. Бернштейна, «вся практическая деятельность социал-демокра­тии сводится к тому, чтобы создать такие обстоятельства и условия, которые сделали бы возможным и необходимым переход современ­ного общественного строя в высший без кон­вульсивных потрясений» ²).

¹) Ср. J. Jaurès, «Le Socialisme français»