Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

3 октября 1933 года, незадолго до своего последнего переезда через Атлантику, Эйнштейн выступил на многолюдном митинге в поддержку Британского комитета помощи ученым-беженцам. Тогда же Вейцман уговаривал его подать им пример, переехав в Иерусалим. Перед отъездом из Европы Эйн­штейн испытал сильную депрессию. Его совершенно сразила весть о самоубийстве близкого друга Пауля Эренфеста. Он чувствовал, что больше никогда не увидит своего больного сына, ко всему этому присоединялись мучительные мысли о «европейской ночи».

9 сентября Эйнштейн покидал Европу — теперь уже навсегда. Он уезжал из Саутгемптона с Эльзой, Элен Дюкас и Вальтером Майером.

Воспоминания людей, встречавших Эйнштейна в конце 1933 года, рисуют его крайне удрученным. Грация Шварц — жена бывшего герман­ского консула, встретившая Эйнштейна в октябре 1933 года в Америке, вспоминает: «Как будто что-то умерло в нем. Он сидел у нас в кресле, накручивая на палец белые пряди своих волос, говорил задумчиво о различных предметах... Он больше не смеялся.

Последняя пристань — Принстон

И те, кто знать при жизни не хотели
Его заслуг, упорно с ним борясь,
Его могучей силой закипели,
В его волшебном круге заключась.
Он воспарил, вознесся к высшей цели,
Со всем, что ценно, тесно породнясь.

И.-В. Гёте
Я благодарен судьбе за то, что она сделала жизнь волнующим переживанием, так что жизнь показалась осмысленной.

А. Эйнштейн

7 октября 1933 года Эйнштейн с женой, секретарем и ассистентом прибыли в Америку. Приезд отмечался как большое событие: в порту их встречали попечители Института высших исследований, вручившие Эйнштейну ­послание от Флекснера, директора института, затем президент Рузвельт пригласил супругов в Белый дом. На специально присланном буксире новоприбывших перевезли в Бэттери, откуда переправили в Принстон, где им были заказаны комнаты в гостинице П и к о к И н. Через несколько дней Эйн­штейн с Элен Дюкас переселились в арендованный на Лайбрери-плейс дом.

В октябре Эйнштейн приступил к работе. Под его началом оказалась небольшая группа молодых ученых, в которую входили приехавший с ним Вальтер Майер, Натан Розен, Петер Бергман, Валентин Баргман (созвучие фамилий двух по-следних стало неиссякаемым источником шуток). В послевоенные годы в группу Эйнштейна также входили Эрнст Штраус, Джон Кемени, Робер Крайхман и Брурия Кауфман. Эйнштейн не имел никаких обязанностей, кроме научной работы, что поначалу вызывало у него неловкость, — он привык к тому, что средства к существованию приносила работа, не связанная непо­средственно с исследовательской деятельностью. Получать деньги за удовле­творение собственного любопытства было не в стиле Эйнштейна.

Л. Инфельд:

Он много раз говорил мне, что охотно работал бы физически, занимался каким-нибудь полезным ремеслом, например сапожным (вспомним Л. Н. Толстого), но не хотел бы зарабатывать, преподавая физику в университете. За этими словами кроется глубокий смысл. Они выражают своего рода «религиозное чувство», с каким он относился к научной работе. Физика — дело столь великое и важное, что нельзя выменивать ее на деньги. Лучше зарабатывать на жизнь трудом, например, смотрителя маяка или сапожника и держать физику в отдалении от вопросов хлеба насущного. Хотя такая позиция должна казаться наивной, она, тем не менее, характерна для Эйнштейна.

Положение Эйнштейна в Институте высших исследований приблизительно соответствовало его статусу в Берлинской Академии, за исключением того, что он был полностью освобожден от всех «совместительств». Все его усилия теперь сосредоточились на создании единой теории поля. Еще в 1930-м Эйнштейн и Майер отправили в печать работу с изложением совершенно новой идеи: сохранив идеологию единой теории поля, предложенную математиком и лингвистом Теодором Калуца, который распространил понятие пространства-времени на пятимерное многообразие, они попытались вернуться в рамки представлений о четырехмерном пространстве-времени. Впоследствии от этого направления работ пришлось отказаться, и Эйнштейн с сотрудниками занялись поиском новых геометрических структур и математического аппарата, которые можно было бы использовать в разработке новой теории.

За годы работы в Принстоне Эйнштейну не раз казалось, что его поиски единой теории поля увенчались успехом, а в 1949 году он даже публично заявил, что такой вариант теории, наконец, найден, однако каждый раз возникали новые трудности, а предложенные уравнения приводили к неприемлемым следствиям, так что убедить коллег в правильности того или иного пути так и не удалось. На долгое время поиски единой теории поля вылились в хитроумные математические игры, увлекшие многих теоретиков, предлагавших все новые и новые варианты конкурирующих моделей.

Э. Штраус:

Первая теория, над которой мы работали, когда я стал его ассистентом, разрабатывалась самим Эйнштейном уже более года, и мы продолжали работать над ней еще около девяти месяцев. Однажды вечером я нашел некоторый класс решений уравнений поля, и на следующее же утро оказалось, что эта теория лишилась своего физического содержания. Все утро мы ворочали ее и так, и этак, но неизбежно приходили все к тому же выводу. Мы отправились домой пораньше. Должен сказать, что я был совершенно удручен случившимся. Интересно, думал я, если чувст­вует себя так скверно из-за того, что разрушилось воздвигнутое здание, простой рабочий, то как же должен чувствовать себя архитектор! Но когда на следующее утро я пришел на работу, Эйнштейн был взволнован и полон энергии: «Послушайте, я думал над этим всю ночь, и мне кажется, что правильно было бы...» Так было положено начало разработке совершенно новой теории, которая также через полгода превратилась в кучу макулатуры и над которой скорбели не дольше, чем над предыдущей.

Б. Хофман:

Когда поветрие стало проходить, Эйнштейн продолжал работу в этом направлении. Но ему никак не удавалось найти никакого основополагающего физического принципа, способного указать направление поисков; обычно чудодейственная интуиция подводила его; и в связи с этим многие физики наблюдали за его долгими поисками с едва скрываемым презрением. Однако Эйнштейну было что вспомнить: те десять лет неустанного напряженного труда (тогда точно так же приходилось все время решительно отказываться от, казалось бы, перспективных идей), которые ушли у него на создание общей теории относительности. Всё, на что Эйнштейн мог опираться в поисках единой теории поля, — это только его уникальный жизненный опыт и глубочайшее убеждение, что такая теория должна существовать (или, как говорили древние иудеи, что Бог един). Этого было достаточно для того, чтобы в течение более 30 лет поддерживать в нем готовность продолжать научный поиск, невзирая на бесконечные разочарования. Правда, он не поспевал за новейшими до­стижениями физики. Правда, его вдохновение стало изменять ему. Правда, идеи уже не зарождались у него в таком изобилии, как раньше, когда он был молод. Но они все же появлялись, и поиски единой теории поля характеризовались тем неукротимым упорством и настойчивостью, с которыми Эйнштейн всегда проводил свои идеи в жизнь.

Величие научного замысла Эйнштейна на сей раз вступило в противоречие если не с человеческими возможностями или самой природой, то с его силами. Ему не только не удалось создать единую теорию поля, но за десятилетия поиска он ушел далеко в сторону от столбовой дороги развития физики. Впрочем, череда неудач мало сказалась на славе и популярности ­Эйн­штейна. В Принстоне его приняли радушно, он сразу же стал местной достопримечательностью. «Быть может, то, что Эйнштейн полностью игнорировал условности, и удивляло местных жителей, но казалось им милым и привлекательным». Впрочем, он тоже относился к добропорядочным обывателям университетского городка со свойственным ему юмором:

Принстон — замечательное местечко, забавный и церемонный поселок маленьких полубогов на ходулях. Игнорируя некоторые условности, я смог создать для себя атмосферу, позволяющую работать и избегать того, что отвлекает от работы. Люди, составляющие здесь то, что называется обществом, пользуются меньшей свободой, чем их европейские двойники. Впрочем, они, как мне кажется, не чувствуют ограничений, потому что их обычный образ жизни уже с детства приводит к подавлению индивидуальности.

Спасшись от фашизма, укрывшись от угрозы преследования в маленьком университетском городке Америки, Эйнштейн и отсюда продолжал свою антифашистскую деятельность, активно помогая многим попавшим в беду людям. Его вмешательство не только давало американский приют беженцам, но позволяло совершенно незнакомым людям избежать преследований нацистов. Хотя в первые годы эмиграции он не злоупотреблял публичными выступлениями — его даже назвали «великим молчальником», — тем не менее, он материально поддержал созданную антифашистами «Немецкую радиостанцию свободы» и совместно с Томасом Манном выступил с инициативой присуждения Нобелевской премии мира томившемуся в фашистском концлагере демократу и пацифисту Карлу фон Осецкому.

До 1935 года сам Эйнштейн проживал в Штатах по временной визе. В 1935-м, съездив на Бермудские острова (это был последний выезд за пределы США), члены семьи Эйнштейна возвратились с постоянными визами. В том же году Эйнштейн купил дом по Мерсер-стрит, который стал его по­следним пристанищем. Вскоре в этом доме поселились сестра Эйнштейна Майя Винтелер и дочь Эльзы Марго. Майя приехала из Италии, покинув по­сле принятия Муссолини закона о чистоте расы имение под Флоренцией, купленное для нее братом.

Уже вскоре после переезда в Принстон из Парижа пришло известие о тяжелой болезни Ильзы — Эльза должна была срочно возвращаться в Европу. Смерть дочери подкосила ее, она сразу постарела на десятилетие, в глазах появилась смертельная тоска. Назад в Принстон ее сопровождала Марго. Горе не ходит одно. После возвращения Эльзу уложили в постель, но ей становилось день ото дня хуже. Каковы бы ни были отношения между супругами, Эйнштейн, чувствуя, что теряет Эльзу, ходил подавленный, бледный и с тоской во взгляде. Незадолго до смерти Эльза успела написать подруге: «Я никогда не подумала бы, что так дорога ему, и сейчас рада этому».

И в США обаяние Эйнштейна притягивало к нему людей. В январе 1934 году он с Эльзой гостил у Рузвельта в Белом доме и провел ночь в комнате Франклина. К нему по-прежнему то и дело обращались с просьбами, на выполнение которых уходило много времени и сил. Просили, например, написать письмо, чтобы заложить в капсулу, которую предполагалось зарыть в землю на территории Нью-Йоркской всемирной ярмарки и открыть в 6369 году (Эйнштейн сделал и это). Но все же Принстон, маленький благовоспитанный Принстон, ничем не напоминал огромного, полного жизни и противоречий Берлина времен Веймарской республики, и даже Эйн-штейну, который жил напряженной внутренней жизнью, приходилось привыкать к новому окружению. И он делал это весьма успешно. Более спокойная жизнь постепенно оказывала свое воздействие. В доме зазвучала музыка. Он нашел старых друзей и завел новых. Иногда его можно было видеть на озере Карнеги на меленькой купленной им яхте, которую Элен Дюкас окрестила «Тиннеф» (в переводе с идиш это значит «дешевая»); название привилось. Водить он не умел, и машины у него никогда не было. Иногда Эйнштейн ездил в Нью-Йорк или куда-нибудь еще. Отпуск проводил на побережье острова Лонг-Айленд или в Адирондакских горах.

Последнее лето с женой Эйнштейн провел в Канаде — снял красивый дом в окрестностях Монреаля на берегу озера. Здесь Эльза почувствовала себя немного лучше, Эйнштейн позволил себе даже возобновить прогулки на яхте. Хотя в молодые годы Эйнштейну доставляли удовольствие горные прогулки, в зрелом, по свидетельству Ганса Альберта, «вид любой горы» действовал отцу на нервы. Он полюбил «морские просторы, открытую взору бескрайнюю даль», говоря, что горы закрывают горизонт, мешают видеть дали. Как и Шелли, зрелый Эйнштейн полюбил пустынные места, где «душе возможность веровать дана, что бесконечна, как они, она».

У него появилась надежда на выздоровление жены, резко улучшилось настроение. Эльза в одном из последних писем к Антонине Валлентен, давней своей подруге, свидетельствовала:

Он в прекрасной форме и в последнее время решил важные задачи. Пройдет много времени, прежде чем освоят всё, что он сделал, и начнут этим пользоваться. Сам он думает, что новые результаты — самое великое и глубокое из всего, что им создано.

Надежды не оправдались — ни на результаты, ни на выздоровление жены. Как и мать Эйнштейна, Эльза умирала тяжело. Сотрудник профессора Питер Бергман вспоминал, что они работали в кабинете, а в соседней комнате стонала умирающая жена. Бергман не выдерживал ее исполненных муки воплей, но профессор был полностью поглощен работой. Он уже научился уходить от реальности, находил в работе лучший способ абстрагироваться от мира. 20 декабря 1936 года Эльза умерла от болезни сердца. Смерть второй жены Эйнштейн перенес как обстоятельство, усложнившее ему жизнь, — так он написал Гансу Альберту. «Но пока я в состоянии работать, я не должен и не буду жаловаться, так как работа — это единственное, что наполняет жизнь смыслом».

После смерти жены Эйнштейн прожил почти 20 лет, но это был уже другой человек, утративший былую жизнерадостность и надежды, питаемые людьми его склада. У него и раньше случались депрессии, теперь чувства грусти и одиночества редко покидали его. Утраты близких и трагические мировые события сломили оптимиста, привыкшего смотреть на чело- века как на вершину разума.

В 1938 году в США эмигрировал сын Эйнштейна Ганс Альберт. Он тоже закончил Цюрихский политехникум, а в 1936-м получил степень доктора наук. В 1930-м у Ганса Альберта и Фриды Кнехт родился первый внук Эйнштейна Бернард Цезар. В Америке Ганс Альберт многие годы проработал профессором гидравлики Калифорнийского университета. Отношения сына и отца, судя по всему, отмечены налетом отчуждения. Об этом можно, в частности, судить по следующему высказыванию Эйнштейна-младшего:

Возможно, единственный проект, от которого он отказался, был я. Он пытался давать мне советы, но скоро понял, что я слишком упрям и что это лишь пустая трата времени.

22 июня 1940 года, по окончанию обязательного для эмигрантов пятилетнего срока «постоянного жительства», Эйнштейн, Марго и Элен Дюкас прошли необходимую проверку для получения американского гражданства и 1 октября были приведены в Трентоне к присяге. В это время «битва за Англию» была в самом разгаре.

Работа всегда много значила для Эйнштейна. Теперь, после перенесенных утрат, он нуждался в ней, как никогда. Постаревший, осунувшийся, изнуренный бесплодными поисками единой теории поля, он уходил с головой в работу, видя в ней бесценное противоядие против тягот жизни.

Еще в 1921-м Эйнштейн признался одному из друзей: «Большие открытия — дело молодых… так что для меня это уже позади». И в этом он оказался прозорливцем, однако, одно дело признание и другое — жизнь. Эйн­штейн продолжал интенсивно заниматься физикой. В 1939 году институт переехал из «старого» Файн-холла Принстонского университета во вновь построенное здание, но Эйнштейн продолжал посещать факультетские семинары и с удовольствием встречался со всеми, желавшими обсудить с ним научные проблемы.

Любопытно, что во всех без исключения книгах об Эйнштейне последнее двадцатилетие его жизни описано скороговоркой, буквально на последних страницах. Если не считать проблемы атомной бомбы, то получается, что даже биографы, не считавшие эти годы бесплодными в научном отношении, не находят предметов для разговора. Частная жизнь ученого тоже как бы ускользает от внимания, что в высшей степени удивительно для биографии мыслителя, «копящего мудрость». Я не ставил себе задачу разобраться в этом странном феномене, но обращаю на него внимание будущих исследователей, дабы понять причины «молчания волхвов».

Судя по всему, в эти годы Эйнштейн сильно изменился. Он стал реже высказываться на политические темы, хотя и возобновил такие высказывания после войны. После прихода к власти фашистов и сталинских непо­требств, страшные слухи о которых докатывались до Америки, он распрощался со своим пацифизмом, прекратил призывы к всеобщему разоружению и уклонению от воинской службы: «Организованной силе может противостоять только организованная сила. К моему великому сожалению, другого выхода нет». Во время войны он согласился консультировать Бюро артиллерии ВМФ США.

Здесь я вплотную подошел к проблеме атомной бомбы и роли Эйнштейна в ее создании. Среди трагических противоречий и парадоксов Эйнштейна причастность величайшего гуманиста и миротворца к созданию оружия судного дня занимает отнюдь не последнее место. Впрочем, несмотря на огромную литературу по сему поводу, роль Эйнштейна в инициировании атомного проекта до конца не прояснена, и спектр мнений по этому вопросу простирается между двумя крайностями: что роль писем Эйнштейна к Рузвельту была незначительной, с одной стороны, и что атомная программа была развернута Рузвельтом благодаря этим письмам. В данном случае правда не лежит посередине: я склоняюсь к первому мнению, несмотря на то, что сам Эйн­штейн брал значительную часть ответственности за трагедию в Хиросиме и Нагасаки на себя.

До конца не выяснен даже вопрос, написаны ли письма Рузвельту самим Эйнштейном или он только подписал принесенный ему текст. Поскольку вся эта история хорошо освещена, я ограничусь телеграфным изложением существа проблемы.

Под рождество 1938 года О. Ган и Ф. Штрасман обнаружили образование ядер бария при бомбардировке урана медленными нейтронами. О своем открытии О. Ган поделился с Лизой Мейтнер, а та обсудила эту проблему со своим племянником Отто Фришем, бежавшим от нацистов. Они пришли к выводу, что налицо новое явление — деление ядер урана при захвате ими нейтронов. Далее события разворачивались с кинематографической быстротой. Фриш рассказал об этом уезжающему в Америку Бору и вскоре провел решающий эксперимент, подтверждающий деление ядер урана и выделение при таком делении большой энергии. Бор привез эту информацию в Америку, где она тотчас была подтверждена еще до того, как Фриш опубликовал свои результаты. Э. Ферми высказал предположение, что среди осколков деления ядер урана могут наличествовать новые нейтроны, способные вызвать дальнейшее деление ядер урана, так что процесс деления может принять характер цепной реакции, при которой может выделяться огромная энергия. Оказалось, что последнее предположение было высказано еще за шесть лет до указанных событий Лео Сцилардом.

Эйнштейн ничего не знал о делении урана и о том, что выделяющаяся при таком делении энергия описывается его знаменитым уравнением, выведенным за два с лишним десятилетия до этих событий. В июле 1939 года Лео Сцилард, к тому времени экспериментально доказавший образование дополнительных нейтронов при делении ядра урана, и Юджин Вигнер, профессор теоретической физики Принстонского университета, близко знавший Эйнштейна, приехали к высшему авторитету в области теоретической физики. Эйнштейн в это время отдыхал на Лонг-Айленде в захолустном Нассау-Пойнт. Визит Сциларда и Вигнера к Эйнштейну преследовал две цели: рассказать ему об опасности оружия, основанного на цепной реакции деления ядер урана, и просить ученого воспользоваться своим влиянием на бельгий­скую королеву с тем, чтобы предотвратить возможность захвата нацистами урановой руды Бельгийского Конго.

Л. Сцилард:

Возможность цепной реакции в уране не приходила в голову Эйн­штейну. Но почти сразу же, как я начал рассказывать ему о ней, он оценил возможные последствия и изъявил готовность помочь нам. Но нам казалось все же целесообразным до обращения к бельгийскому правительству информировать о предполагаемом шаге Государственный департамент в Вашингтоне. Вигнер предложил составить проект письма к бельгийскому правительству и послать копию его в Государственный департамент. На этом Вигнер и я покинули дачу Эйнштейна.

К этому времени стало также известно о запрете Германии на продажу урана из чешских рудников и прикомандировании сына заместителя министрa иностранных дел фон Вейцзекера к институту кайзера Вильгельма в Берлине, где работали крупнейшие ученые-атомщики Германии.

Сцилард сыграл в атомном проекте Соединенных Штатов Америки гораздо большую роль, чем Эйнштейн. Именно он первым повидался с другом и неофициальным советником Рузвельта финансистом Александром Саксом, который, быстро поняв тревогу ученого, предложил следующий ход: Эйнштейн, пользующийся большим авторитетом у Президента, должен информировать того о происходящем, а он, Сакс, берется довести эту информацию — письмо Эйнштейна — Рузвельту. Это письмо, получившее впоследствии огромную известность, датировано вторым августа 1939 года. В этот день произошла встреча на даче в Нассау-Пойнт Лео Сциларда, Эдварда Теллера и Альберта Эйн­штейна. Свидетельства Теллера и Сциларда об авторстве письма к Президенту расходятся: Теллер утверждал, что Эйнштейн подписал привезенное ими письмо, тогда как Сцилард, что Эйнштейн надиктовал Теллеру два варианта письма на немецком, а затем выбрал более длинный вариант. Текст письма известен — в нем Президента информируют о возможности создания сверхбомбы огромной разрушительной силы («Одна бомба этого типа…, взорванная в порту, полно- стью разрушит порт с прилегающей территорией) и предостерегают об опасности создания такой бомбы в нацистской Германии. Эйнштейн обращает внимание Президента на необходимость ускорения экспериментальных работ по созданию такого оружия.

Независимо от того, какую роль сыграло письмо Эйнштейна Рузвельту в развертывании программы атомной бомбы, единственной причиной согласия великого пацифиста инициировать разработку сверхоружия в Америке был страх — страх перед возможностью создания такого оружия нацистами. Сам Эйнштейн, разъясняя свою роль в создании оружия судного дня, позже писал:

Мое участие в создании атомной бомбы состояло в одном-единственном поступке: я подписал письмо Президенту Рузвельту, в котором подчеркивалась необходимость проведения в крупных масштабах экспериментов по изучению возможности создания атомной бомбы. Я полностью отдавал себе отчет в том, какую опасность для человечества означал бы успех этого мероприятия. Однако вероятность того, что над той же самой проблемой с надеждой на успех могли работать и немцы, заставила меня решиться на этот шаг. Я не имел другого выбора, хотя всегда был убежденным пацифистом.

Другая дьявольская ирония истории, если считать первой «отцовство» Эйн­штейна, заключалась в том, что некрофил Гитлер — отнюдь не из гуманистических побуждений — пресек инициативу немецких ученых по созданию атомного оружия летом 1942 года, когда, по словам Гейзенберга, «компетентные органы решили отказаться от попытки создания атомных бомб». Для меня во всем этом заключен яркий символ неотделимости зла от добра, спорности веры, согласно которой на дне бытия лежит добро, еще — символ того, что и на дне бытия благие намерения способны привести к Коциту.

Впрочем, повторяю, «отцовство» Эйнштейна и трагедия человека, «нажавшего на кнопку» сильно преувеличены. Письмо Эйнштейна, попавшее к Рузвельту лишь в октябре 1939-го, не произвело на Президента большого впечатления даже после рассказа Сакса о том, как Наполеон прогнал Фултона, предложившего проект парохода для вторжения в Англию. Рузвельт тогда создал консультативный комитет по урану в составе трех человек и ответил на письмо Эйнштейна, но на том всё дело и ограничилось. Не возымело действия и второе письмо Эйнштейна к Рузвельту (март 1940 года), в котором вновь сообщалось о возросшем интересе Германии к урану. Решение о развертывании масштабной программы создания атомной бомбы принято в США лишь полтора года спустя и не в результате писем Эйнштейна, а после получения сведений о работе англичан в этом направлении. Трудно поверить и в то, что после бомбардировки Хиросимы Эйнштейн мог произнести приписываемую ему фразу: «Я нажал кнопку». Даже если он и ощущал собственную ответственность за создание бомбы, как автор писем к Рузвельту или творец теории материи, стилистика выражения «Я нажал кнопку» далеко не эйнштейнов­ская: во-первых, он не разделял представления о зависимости истории от единичной человеческой личности, и, во-вторых, никогда не причислял себя к ее творцам. Что до бомбы, то Эйнштейн не числил себя среди ее создателей: