Борис Телков Подводная одиссея капитана Новикова

Борис Телков

Подводная одиссея капитана Новикова

- Вчера, в это же время вышел из казармы - старшина в столовку за мясом послал - а над сортиром - северное сияние! Словно тряпку цветную в воздухе полощут! Краси-и-иво... - каптерщик Щелкунчик, опустив на ладонь тяжёлую челюсть, прикрыл глаза. - Я об этом родичам в деревню напишу - пусть дивятся...

- Но не завидуют. Это только первые полгода всё в диковинку: и северное сияние, и волки на помойке, и то, что крысы в морозы под одеяло, как кошки, залазят, и белые ночи, и грибы выше ёлок, - дежурный по роте сержант Криничный глотнул из пол-литровой банки тягучего и чёрного, как лак, чифиря и передвинул фигуру по шахматной доске. - Всё, мат тебе, к дембелю научишься играть, а пока иди спать. Через пару часиков я тебя разбужу, подменишь меня до подъёма...

Щелкунчик с мощно развитым торсом, звериной силы длинными руками и короткими кривыми ногами, лениво выбрался из-за стола и уже почти дошел до дверей ленкомнаты, как издалека, от самых ворот въезда в воинскую часть, раздалось бряканье цепи. В морозном разряженном воздухе звуки разносятся далеко.

- Кого-то в гости принесло, - подхватив шапку, сержант кинулся к окну. - Топчи фазу! Щелкунчик гориллой скакнул к выключателю и шлёпнул его лопатообразной ладонью.

На ярко освещённый плац перед казармой вылетели тёмные «Жигули» и волчком закружились по площади, потом их снесло с центра, и они боком пихнули сугроб. Снежная пыль взрывом поднялась в воздух и, оседая, заискрилась под лучами прожектеров. В салоне громко играла музыка.

- Ух, ты! Как в кино... - наполненный детским восторгом, пролепетал Щелкунчик. Он обрадовался так, как будто увидел инопланетный корабль.

- Та-ак! Про сон можно позабыть, - буркнул Криничный, стремительно выходя из ленкомнаты и поправляя под ремнём гимнастёрку.

В коридоре возле тумбочки дневального никого не было.

-Усманов! - прорычал сержант сквозь зубы, боясь разбудить спящую роту. - Усманов, убью!

Как из-под земли выскочил маленький солдатик и столбиком замер у тумбочки: коричневые щёки надуты до белизны, испуганные глаза с красноватыми белками шныряют по сторонам.

- От тумбочки ни на шаг, суслик ты маринованный!

Вскоре в "предбаннике" затопали, отряхивая снег, следом раздался странный приглушенный смех, потом тишина. Криничный вытер о галифе вспотевшие ладони.

Наконец, обитая войлоком, оледенелая понизу дверь казармы распахнулась, и на пороге появился капитан Новиков. Его всегда тщательно уложенные до лакированного блеска чёрные волосы, взвихрены, запорошены снегом, парадный китель распахнут, в углу нервного рта дымится сигарета. Но более всего сержанта поразила золотая печатка с прозрачным камушком на мизинце правой руки офицера.

Командир роты капитан Новиков, стремительный, с дерзкими редкими усиками, в узкой длинной шинели, высоких блестящих сапогах, фуражке со вздернутым верхом и надвинутой на глаза, казался всей части воплощением армейского изящества и аскетизма. Многие, особенно офицеры-первогодки, старались ему подражать, чаще всего внешне, а в остальном - дальше двух-трех завтраков в солдатской столовой и одной пробежки по заснеженной тундре дело не заходило.

Существовала стойкая, но никем не подтвержденная легенда о том, что Новиков - бывший моряк. Его якобы выгнали с флота за драку - у капитана худые, жилистые руки боксёра легкого веса, нос, слегка примятый посередине прямым ударом профессионала. В мрачных глазах Новикова вечно курится белесоватый огонёк безумия. Он справедлив к солдатам, но не добр. Его обожает и, кажется, слегка побаивается комбат, старая развалина Полторацкий, тоже уволенный с флота, только за пьянку, и прозванный с чьей-то лёгкой руки Поллитрацким.

Кроме мужественных красивых легенд вокруг Новикова порхали, как мохнатые ночные мотыли, грязные сплетни - капитану изменяет жена, маленького роста миловидная комячка, пухленькая, податливая на уговоры, с лучистыми ласковыми глазками и ямочками на щеках. Она работала в военной прокуратуре и обожала молоденьких штабистов.

Сержант Криничный не ожидал увидеть своего командира таким, да ещё свалившимся невесть откуда среди ночи, поэтому, слегка замешкав, всё же отрапортовал, как положено:

- Товарищ капитан! За время дежурства никаких происшествий не было. Дежурный по...

- Тихо, сержант. В роте посторонние есть? - спросил Новиков, и Криничный вновь поразился переменам в командире. Обычно говорил он громко, чётко выговаривая, почти впечатывая слова вплоть до последней буквы и придавая рубленым фразам звон мерзлого металла. Сейчас он задал сержанту вопрос скороговоркой веселящегося хулигана. Криничному даже показалось, что Новиков совсем по-граждански картавит.

- Никак нет! - по привычке каркнул, как ворон, сержант.

- Тихо, я сказал! - почти по-домашнему цыкнул на него капитан, толкнул дверь, просунул голову в проём и позвал кого-то: «Лиза, заходи!»

Морозный воздух струился в казарму, и в его клубах, как фея, неожиданно возникла девушка в черной шубке, наброшенной на плечи поверх красного короткого платья, и в сапожках на высоком каблуке. Она ладонями убрала к ушам длинные белокурые пряди, которые тяжелыми шторками закрывали её смеющееся лицо с блестящими от вина и ночных приключений глазами...

- Здравствуйте, мальчики! - звонко сказала Лиза и, не выдержав, прыснула от смеха, потому как все трое солдат, Криничный, Щелкунчик и Усманов, вытянувшиеся перед капитаном, замычали в ответ, как немые. Они вперились в неё глазами, и, кажется, ничего не соображали, блуждая ненасытным взглядом от пухлого рта в яркой, слегка смазанной к щеке помадой до розовых замерзших коленей под прозрачным капроном.

Ночная гостья тоже хорошо понимала, вернее, чувствовала, недаром так нервно трепетали её ноздри, что угодила в мужское логово, где ей находиться небезопасно - в казарме вздыхало, храпело, стонало и плакало во сне около полутора сотни молодых солдат, более полугода видевших женщин только по телевизору. Здесь всё пропитано мужским духом: по стенам на фотографических планшетах крепкие голые парни моются под душем, подняв к стриженой голове набрякшие мускулами руки, рядом - стоят «смирно» в длинных трусах у заправленных кроватей, и вот уже повернувшись медальным профилем с оружием в руках. Всюду звезды, рисованные, фанерные, а из-за них - вздернутые в небо головки ракет - фаллические символы мужской дерзости и мощи. В этом длинном брусковом бараке - чуть сладковато-приторный запах ваксы, едкого пота и тройного одеколона, который не жалеют, поливают побритые скулы пригоршнями. Ночью дикие солдатские сны о женщинах насыщают воздух казармы такой страстью, густой, горячей, что, вздохнув, можно забеременеть.

Капитан вновь заглянул в «предбанник» и достал оттуда позвякивающий пакет.

- Сержант! Если что - предупреди...- не приказал, а скорее попросил командир Криничного. - Пойдем, Лиза...

Гостья, хихикнув каким-то своим мыслям, взяла капитана под руку и на цыпочках, чтобы не цокать каблучками, пошла с ним по «взлётке» - пространству между высокими двухъярусными кроватями, где за железными прутьями, как голодные львы в клетках, спали солдаты. Лиза почти обвила руками капитана и вскрикивала всякий раз, когда рядом раздавался неожиданный всхрап, как звериный рык.

Они были прекрасны, идущие в обнимку по тёмному коридору, словно сказочные влюбленные в лесу с притаившимися за косматыми деревьями чудовищами. Угрюмый Криничный, Усманов с набитым урюком ртом и Щелкунчик, выдвинувший свою челюсть - все заворожено смотрели вслед парочке. Они уже почти дошли до каптерки, как им навстречу поднялась долговязая фигура в белом. Это был рядовой Гусейнов, он спешил поскорее проделать путь до туалета и обратно, чтобы поспеть досмотреть свой сон. Спросонок он пролетел бы мимо командира, если б Лиза, увидев остро оттопыренные на животе кальсоны, не прыснула в плечо капитану. Гусейнов остолбенел, лицо, как резиновое, вытянулось...

- Эй, воин, спрячьте пушку, - с насмешкой сказал капитан, и они прошли мимо, обдав Гусейнова запахом тонких духов, хорошего застолья и дорогого вина.

Лишь только они скрылись за дверями каптёрки, Гусейнов, забыв про туалет, безумным привидением запрыгал от кровати к кровати, будоража земляков. Впрочем, полроты уже и так не спали, встревоженные близким запахом любви и свободы. Он щекотал ноздри, мурашки рассыпались по телу, суставы ломило истомой и маетой. Вскоре вся казарма напоминала сковороду с маслом, поставленную на огонь.

Сержант Криничный бегал с рейкой по взлетке и шипел на всех:

- Отбой! Кому сказано - всем спать! - Но его уже никто не боялся.

- Эй, Криничный, как у нашего капитана девка, ничего? Он не обещал потом тебе её уступить?

- Беленькая, беленькая, я сам видел! - полуобморочно тараторил кто-то в углу.

- Тих-ха! - вдруг мощным, как порыв ветра, шепотом, таким, что придавил всех безумных, рявкнул рядовой Иванников. Он был самым сильным и уважаемым самцом. - Тиха, быки пещерные! Чем галдеть, давайте лучше послушаем, как там капитан веселится! Все, даже те, кто почти не понимал по-русски, оценили заманчивое предложение и постепенно угомонились. Сержант, метавшийся по взлетке, осторожно перебрался на ближайшую лавку. Несколько белых, стремительных теней, чтобы лучше слышать, метнулись на койки, ближайшие к дверям каптерки. Более слабые были вынуждены уступить своё место, а те, кто выдержал короткую схватку, все же пустили себе под одеяло ещё два-три человека. Прикосновение чужого напряженного тела разогревало страсть.

- Эх, жаль, что дверь не стеклянная! - простонал Степанов, деревенский, кровь с молоком, парень. - Мне бы хоть сиську увидеть, на полгода бы хватило, а если ещё потрогать, то до дембеля!..

- Ага, дай тебе потрогать, потом не оторвешь... Мигом закогтишься!

- Тиха, страдальцы...

Громко выстрелила пробка шампанского, и этот смачный, чмокающий звук вызвал по одну сторону двери счастливый девичий взвизг, а по другую - тяжелый вздох полутора сотен мужчин.

- Ах, ты, моя рыбонька, не того ты боишься!.. - вновь простонал Степанов.

- Всё, откупорили...

- Витька, убью!.. - от Иванникова через всю казарму пролетел кирзовый сапог.

За дверью оживленно звякали алюминиевые миски, стаканы, и этот глухой звук грубой посуды будоражил воображение ярче, чем звон богемского хрусталя. Но более всего волновала тишина. Тут воображение не знало границ, а от напряжения слуха в ушах раздавался звон наподобие комариного писка. Как только тишина обрывалась каким-нибудь бытовым звуком, вроде передвигаемого стула, все облегченно переводили дыхание, как при подъеме на гору.

Дверь распахнулась неожиданным образом. На пороге стоял капитан в белой рубахе, распахнутой на смуглой груди, с неизменной сигаретой в зубах, руки в карманах брюк. Все приникли к постели, как собаки прижимаются к земле при появлении хозяина. Это животный жест признания силы и одновременно сжатие для молниеносного броска в горло. Но сейчас капитан мало интересовал солдат, он им мешал разглядеть край стола с бутылкой шампанского и покачивающуюся под мурлыканье женскую ножку в капроне. Она уже разута, а маленькая ступня просится в ладонь - так беззащитны шевелящиеся пальчики. Рядом, через спинку стула небрежно переброшено нечто красное, возможно, обрез плакатной ткани, но воспаленное воображение нашептывало, что это Лизино платье.

Капитан покачался на сапогах с носка на пятку, с ухмылкой вглядываясь в уставленное кроватями тёмное пространство. Конечно, он догадывался, что за ними следят.

- Дежурный! - негромко позвал он.

- Я! - тут же вырос перед ним сержант.

- Скажи Щелкунчику, пусть принесет таз с тёплой водой и чистое полотенце. Только быстро!

Бесшумно прикрыв дверь, капитан исчез. Сообщение о воде и полотенце бурно обсуждалось во всех углах и ярусах.

- Ну, щас начнутся скачки!

- Чистенькую хочет взять, ишь ты, цаца...

- Эй, Щелкунчик, скажи капитану, что я просился свечку подержать!

Каптерщик с тазом на вытянутых руках и полотенцем, перекинутым через локоть, осторожно постучал сапогом в дверь. Его лихорадило, спину прожигали триста глаз, дымилась гимнастерка. На его месте хотел быть каждый, потому что он сейчас ближе всех к таинству, к божеству, как шаман.

Капитан не сразу открыл дверь, что тоже было отмечено всеми, и Щелкунчик, обычно скромный, тут сам поражаясь своей наглости, хотел шагнуть вперед, но таз уперся в твердый живот командира.

- Спасибо, рядовой Щелоков. Дальше я сам, - в черных глазах офицера, слегка раскосых от хмеля, смешливое любопытство. Он принял таз и поставил на стул. В те несколько секунд, что проход был свободен, солдаты вновь увидели покачивающуюся ножку, только уже без чулка, потом показалась рука и алыми наманикюренными коготками поцарапала начало молочного, слегка сплющенного о другую ногу, бедра. В комнате - голубоватый флёр от сигаретного дыма, что поддерживало иллюзию сна, любовного бреда...

- Голая... - беззвучным шепотом выдохнула пораженная казарма.

Закрылась дверь, безжалостно, как гильотина, брякнул засов, и тут же к каптерке кинулось несколько солдат. Они облепили дверной косяк снизу доверху, кто-то лег на пол, пытаясь заглянуть в щель над полом. Вскоре он запрыгал бесшумно по взлетке, - пылкому бойцу наступили на пальцы.

- Ну что, видно? Нет?

- Пусти-ка...

- Эх, только окно видно!..

- Эй, вы бы ушли от двери, только слушать мешаете...

Вновь все притихли и заворожено слушали плеск воды, тихие взвизгивания, воркование мужского голоса, потом звонкий шлепок по мокрому телу и приглушенный хохот: «Погоди, ну секундочку, дай хоть полотенце...» Сухо брякнул костями задетый неосторожной ногой стул, и разом ухнула пружинная кровать под тяжестью тел.

Все дальнейшие стоны, горячечный шепот и вскрики по ту сторону двери были восприняты солдатами в тишине и неподвижности, их тела окаменели, слух напрягся до предела, почти до надрыва, и только кровь, пот и мужские соки пришли в движение, почти кипение. Животные страсти, нагнетаемые ритмичным скрипом кровати, как насосом, наполнили казарму до предела, и, казалось, замерзшие стекла на окнах вот-вот со звоном вылетят на улицу. Если бы любовники знали, на какой пороховой бочке они занимаются любовью, то, возможно, вели бы себя более сдержанно. А когда ни с чем не сравнимый затяжной всхлип-стон раздался из каптерки, несколько человек, не выдержав напряжения, сорвались с кроватей и убежали в туалет.

Вскоре, тяжело переводя дыхание и пряча друг от друга глаза, все разошлись по своим местам, только один маленький солдатик всё ползал перед дверью.

- Эй, Травушкин, быстро в постель, а то сейчас тебе на конец тряпку намотаем, полы драить будешь! - приступил к своим обязанностям сержант. Щеки его тоже горели огнём. - Ложись, нашего капитана всё равно ещё на один заход не хватит...

Пришедших из туалета встретили смехом, но атмосфера в казарме не стала свободней.

За час перед подъемом капитан с Лизой вышли из каптерки. Она, обмякшая, дремала у него на плече, капитан был галантен, но холоден и надменен. Пробор на лакированной голове чёток и прям. Перед самым выходом Лиза обернулась и, усмехнувшись сонно и похотливо, показала в темноту два оттопыренных в разные стороны пальца. Виктория.

- Дембель неизбежен, - ответили ей из глубины казармы.

Ещё капитан разогревал машину на плацу, а солдаты гуськом, вслед за Щелкунчиком, которому приказано было навести порядок, прошли в каптерку. Людей одинаково тянет на лобное место смерти и любви…. Их воображение рисовало следы бурно проведенной ночи: ложе, щедро окропленное клейким и пахучим любовным соком, стремительные кровавые штрихи губной помады на подушке, порванное в порыве страсти тончайшее женское белье...

Но комната встретила любопытных скучным казенным порядком: узкая и длинная, как гроб, кровать с графически четкими кантиками на синем суконном одеяле, чистый, без крошки хлеба, стол, на подоконнике за шторкой стопка грязной посуды, прикрытая «Боевым листком». Даже бутылку из-под шампанского любовники забрали с собой. В комнате лишь сохранился легкий дурман духов, который неумолимо и навсегда выветривался с каждой секундой.

Взгляды солдат жадно шарили по полу, спешно исследуя каждый квадратный сантиметр, в надежде найти хоть какие-то следы страсти, хоть стеснительную белую пуговку, хоть потайной крючок. И тут Щелкунчик вспомнил про таз с водой. Капитан задвинул его под стеллаж с новыми шинелями. Каптерщик торжественно, облизывая пересохшие губы, вынул таз и, как простынь новобрачных, показал всем: вода оказалась обычной, чуть мутноватой, с мыльными хлопьями по краям. Разочарованный Щелкунчик поставил таз на стол, а сам нырнул под стеллаж ещё раз и достал полотенце, тоже чистое, слегка влажноватое. Он, отвернувшись от всех, поднёс его к лицу, почти накрылся им и жадно втянул воздух...

- Смотрите, смотрите! - вдруг закричал кто-то, указывая на дно таза, где плавал короткий кучерявый волос.

Все густо зависли над тазом, как дети, которым принесли с пруда живую рыбку.