Глава IV Свидетельства языка в антропологии и доистории

Благодаря ретроспективному методу лингвист может двигаться назад—в глубь веков и восстанавливать языки, на которых говорили народы еще до своего вступления на арену истории. Но не могли ли бы подобные реконструкции дать нам сведения и о самих народах, об их расовой принадлежности, происхождении, общественных отношениях и институтах, нравах и пр.? Одним словом, может ли язык помочь антропологии, этнографии, доистории? Обычно на это отвечают утвердительно, но мы полагаем, что в этой уверенности есть значительная доля иллюзии. Рассмотрим вкратце некоторые стороны этой проблемы.

Начнем с расы. Ошибочно думать, что от общности языка можно прийти к заключению о единокровности, что понятие языковой семьи покрывает понятие антропологического семейства. Действительность не так проста. Имеется, например, германская раса, антропологические признаки которой весьма четки: белокурые волосы, удлиненный череп, высокий рост и т. д.; совершеннее всего представлена эта раса в скандинавском типе. А между тем говорящие на германских языках народы далеко не целиком отвечают этим приметам: так, алеманны, живущие у подножия Альп, своим антропологическим типом существенно отличаются от скандинавов. Но нельзя ли по крайней мере предположить, что сам по себе язык принадлежал первоначально одной расе и если на нем говорят чуждые этой расе народы, то лишь вследствие того, что данный язык был навязан этим народам путем завоевания? Конечно, мы часто встречаемся со случаями добровольного или насильственного принятия какой-либо нацией языка ее завоевателей: примером могут служить галлы, покоренные римлянами; но это не объясняет всего; например, в случае с германцами, даже если допустить, что они подчинили себе столько разных народов, они все же не могли полностью поглотить их—для этого следовало бы предположить долгое доисторическое владычество и иные обстоятельства, ничем не устанавливаемые.

Итак, единокровность и языковая общность не находятся, по-видимому, в необходимой связи между собой, и поэтому нельзя умозаключать от одной к другой. Следовательно, в тех многочисленных случаях, когда показания антропологии и языка не сходятся, нет необходимости ни противопоставлять их друг другу, ни делать между ними выбор: каждое сохраняет свою полную значимость в своей области.

223
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

§ 2. Этнизм

О чем же свидетельствуют показания языка? Единство расы само по себе может быть лишь второстепенным и вовсе не необходимым фактором языковой близости. Но есть другое единство, бесконечно более важное, единственно существенное, возникающее на основе общественных связей,—мы будем называть его этнизмом. Под этнизмом мы разумеем единство, покоящееся на многообразных взаимоотношениях в области религии, культуры, совместной защиты и т. д., устанавливающихся даже между народами различного расового происхождения и при отсутствии всякой политической связи.

Именно между этнизмом и языком и устанавливается то отношение взаимной связи, которое мы уже констатировали выше (см. стр. 28). Общественные связи имеют тенденцию создавать общность языка и налагают, быть может, некоторые свои черты на этот общий язык; и наоборот, общностью языка в некоторой мере и создается этническое единство. Этого последнего, вообще говоря, совершенно достаточно для объяснения языковой близости. Например, в начале средних веков существовал романский этнизм, объединяющий при отсутствии политической связи народы весьма разнообразного происхождения. С другой стороны, по вопросу об этническом единстве надо прежде всего осведомляться у языка, так как его показания существеннее всех прочих. Вот пример этому: в древней Италии рядом с латинянами мы встречаем этрусков; разыскивая, что между ними общего, в надежде найти их общее происхождение, можно обращаться ко всему тому, что эти народы оставили: к вещественным памятникам, религиозным обрядам, политическим учреждениям и т. п.; но таким путем мы никогда не получим той уверенности, которая появится, как только мы обратимся к языку: четырех строк этрусского текста достаточно, чтобы убедиться в том, что говоривший на этом языке народ в корне отличался от той этнической группы, которая говорила на латинском языке.

Итак, в этом отношении и в указанных границах язык может служить историческим документом: так, например, тот факт, что индоевропейские языки образуют семью, дает нам основание умозаключить о некоем первоначальном этнизме, более или менее прямыми наследниками которого, в результате социальной преемственности, являются говорящие ныне на этих языках народы.

Если общность языка позволяет говорить о социальной общности, лежащей в ее основе, то не дает ли язык возможности вскрыть природу этого общего этнизма?

Долго предполагали, что языки являются неисчерпаемыми источниками свидетельств о народах, на них говорящих, и о доис-^

224
СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКЛ В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ

тории этих народов. Адольф Пикте, один из пионеров кельтоло-гии, особенно известен своей книгой «Происхождение индоевропейцев» («Les origines indo-europeennes», 1859—1863). Эта работа послужила образцом для многих других и до сих пор остается самой увлекательной из них. Пикте стремится, основываясь на показаниях индоевропейских языков, вскрыть основные черты цивилизации «ариев»; он считает возможным установить ее различные аспекты: материальный быт (орудия, оружие, домашние животные), общественную жизнь (были ли они кочевниками или земледельцами), тип семьи, управление; он старается найти колыбель «ариев», которую он помещает в Бактрии; он изучает флору и фауну населяемой ими страны. Его работа представляет самый значительный опыт, сделанный в этом направлении; развившаяся отсюда дисциплина получила название лингвистической палеонтологии. С тех пор делались дальнейшие попытки в этом направлении;

одна из последних принадлежит Герману Хирту («Die Indogerma-nen», 1905-1907)'. Для определения прародины индоевропейцев он опирается на теорию И. Шмидта (см. стр. 233); однако он часто прибегает и к лингвистической палеонтологии: словарные факты привлекаются им для доказательства того, что индоевропейцы были земледельцами, и он отказывается считать их родиной южную Россию, поскольку она более пригодна для кочевого образа жизни; повторяемость названий деревьев, в особенности некоторых пород (ель, береза, бук, дуб), наводит его на мысль, что родина их была лесистой и что находилась она между Гарцем и Вислой, а именно в районе Бранденбурга и Берлина. Напомним также, что еще до Пикте Адальберт Кун и другие пользовались лингвистикой для реконструкции мифологии и религии индоевропейцев.

Однако нам кажется, что нельзя требовать от языка показаний такого рода; причины, почему он не может их дать, по нашему мнению, следующие.

Прежде всего, недостоверность этимологии: мало-помалу выяснилось, сколь редки слова, происхождение которых установлено абсолютно надежно, и в результате лингвистам пришлось стать более осторожными. Приведем пример, свидетельствующий о смелости прежних изысканий: сближают лат. servus «раб» и servare «сторожить», хотя, быть может, без особых на то оснований; затем первому из этих слов приписывают значение «сторож» и умозаключают, что раб первоначально был сторожем дома! А между тем нельзя даже утверждать, что servare имело вначале смысл «сторожить». Но это не все: смысл слов эволюционирует; значение слов часто меняется одновременно с перемененой местопребывания народов. Предполагалось также, что отсутствие слова служит доказательством

Ср. еще: d'Arbois de Jubainville, Les premiers habitants de 1'Europe, 1877;

0. Schrader, Sprachvergleichung und Urgeschichte; 0. Schrader, Reallexikon der indogennanischen Altertumskunde (работы, появившиеся ранее труда Хирта); S. Feist, Europa im Lichte der Vorgeschichte, 1910.

225
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

отсутствия в первобытной культуре того, что этим словом обозначают, но это заблуждение. Так, например, слово со значением «возделывать землю» отсутствует в индоевропейских языках Азии; но из этого вовсе не следует, что земледелие было вначале там неизвестно;

оно могло быть оставлено данными народами позже или осуществляться иными приемами, которые обозначались иными словами.

Третьим фактором, подрывающим достоверность этимологии, является возможность заимствований. Вслед за вещью, входящей в обиход народа, в его язык может проникнуть и слово, служащее в другом языке для обозначения этой вещи; так, конопля лишь в весьма позднее время стала известна в средиземноморском бассейне, еще позже — в северных странах, и каждый раз название конопли заимствовалось вместе с заимствованием самого растения. Во многих случаях отсутствие внеязыковых данных не позволяет установить, объясняется ли наличие в нескольких языках одного и того же слова результатом заимствования или же оно доказывает преемственную общность его происхождения.

Это вовсе не значит, что нельзя с уверенностью выделить некоторые общие черты и даже кое-какие конкретные факты; общие термины родства, например, встречаются в большом количестве, сохранив свою отчетливость до нашего времени; благодаря им можно утверждать, что у индоевропейцев семья была институтом столь же сложным, сколь и регулярным: в этом отношении их язык обнаруживает такие оттенки, которые непередаваемы, например, по-французски. Так, у Гомера einateres означает «невестки», sigalooi «золовки»; n'scr.janitnces соответствует греч. einateres и по форме и по значению. «Зять» называется иначе, чем «свояк». Здесь, таким образом, выявляется тщательная детализация родственных отношений. Но обычно приходится довольствоваться самой общей информацией. Тоже и в отношении животных: в наименовании важных пород, как, например, крупного рогатого скота, мы не только видим совпадение греч. bous, нем. Kuh, скр. gau-s т. д. со значением «корова» и можем, таким образом, восстановить индоевропейское *gi5u-s, но обнаруживаем, что и склонение соответствующих слов во всех этих языках характеризуется одинаковыми признаками, что не было бы возможно, если бы речь шла о позднейшем заимствовании.

Позволим себе остановиться несколько подробней на другом морфологическом факте, ограниченном определенной зоной распространения и относящемся к сфере социальной организации.

Несмотря на все то, что было высказано по поводу связи лат. dominus «хозяин», «господин» с лат. domus «дом», лингвисты не чувствуют себя вполне удовлетворенными, так как здесь в высшей степени необычно употребление суффикса -по- для образования производного имени; в греческом нет таких образований, как *oiko-no-s или *oike-no-s от oikos «дом», в санскрите—таких, как *αςνα-ηα- от αςνα- «конь». Но именно эта редкость и сооб-

226
СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ

щает суффиксу слова dominus всю его значимость и характерность. Несколько германских слов являются, по нашему мнению, настоящими откровениями в этом отношении:

1) *peuaa-na-z «вождь *peudo», то есть «король», гот. piudans, ст.-сакс. thiodan (*реиао=гот. piuda=ocK. touto «народ»);

2) *druyi-na-z (частично изменившееся в * dru·yfi-na-z) «вождь» dru·^-ti-z, откуда христианское обозначение «господа», то есть «бога»; ср. др.-сканд. Drottinn, англосакс. Dryhten, оба с конечным -ϊηα-z;

3) *kindi-na-z «вождь *kindi-z» (=лат. gens), τ. е. «рода». Поскольку вождь gens «рода» был по отношению к вождю *peudo «народа» своего рода «вице-королем», германский термин kindins (в других языках полностью утраченный) был использован Ульфилой для обозначения римского губернатора провинции, ибо легат императора был, по германским представлениям, тем же самым, что и вождь клана по отношению к piudans «королю». Как бы ни была интересна эта ассимиляция терминов с исторической точки зрения, едва ли можно сомневаться, что слово kindins, чуждое римской обстановке, свидетельствует о подразделении германских племен на Idndi-z.

Таким образом, мы видим, что вторичный суффикс -по- присоединяется к любой германской основе и вносит в нее значение «вождь той или другой социальной группы». Остается только констатировать, что в таком случае лат. tribunus буквально означает «вождь tri-bus», то есть «трибы», подобно тому как piudans означает «вождь piuda», то есть «народа», и, наконец, точно так же domi-nus означает «вождь domus», где domus—мельчайшее подразделение touta или piuda—«народа». Dominus с его причудливым суффиксом представляется нам едва ли опровержимым доказательством не только языковой общности, но и общности в социальных институтах между эт-низмом италиков и этнизмом германцев.

Однако мы должны еще раз напомнить, что сопоставление языков редко приводит к столь характерным наблюдениям.

Итак, если язык дает сравнительно мало точных и достоверных сведений о нравах и институтах народа, который пользуется этим языком, то не может ли он служить хотя бы для характеристики типа мышления данной социальной группы? Достаточно распространено мнение, что язык отражает психологический склад народа, однако против этого взгляда можно выдвинуть весьма существенное возражение: языковые средства (procede) не обязательно определяются психическими причинами.

Семитские языки выражают отношение определяющего существительного к определяемому существительному типа франц. la parole de Dieu «слово бога» простым соположением обоих слов, которое сопровождается, правда, особой формой, так называемым status

227
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

constructus определяемого имени, помещаемым перед определяющим именем. Так, в древнееврейском соединение двух слов aabar «слово» и 'elohim «боге давало словосочетание dbar, 'elohTm со значением «слово бога». Станем ли мы утверждать, что эта синтаксическая конструкция открывает нам какие-либо особенности семитского мышления? Подобное утверждение было бы слишком смелым, так как в старофранцузском языке регулярно употреблялась аналогичная конструкция: ср. /е сот- Roland «рог Роланда», les quatrefils Aymon «четыре сына Эймона» и др. А между тем на романской почве эта конструкция развилась благодаря чистой случайности, столь же фонетического, сколь и морфологического характера: она была навязана языку в результате отпадения падежных окончаний. Почему не допустить, что и в прасемит-ском языке это синтаксическое явление было вызвано аналогичной случайностью? Таким образом, конструкция, которая, как кажется, является одной из характернейших черт семитских языков, не позволяет делать каких-либо определенных выводов относительно семитского мышления.

Другой пример — в индоевропейском праязыке не было составных слов с первым глагольным элементом. Но такие слова имеются в немецком языке: ср. Bethaus «дом молитвы», Springbrunnen «фонтан» и т. п. Но разве это свидетельствует о том, что в определенный момент своей истории германцы видоизменили один из унаследованных от предков модусов мышления? Как мы видели, это новшество обязано своим происхождением случаю не только материального, но также и отрицательного характера: исчезновению звука а в betahus (см. стр. 141). Все произошло независимо от деятельности сознания в сфере звуковых изменений, насильно толкнувших мысль на тот единственный путь, который предоставляется ей материальным состоянием знаков. Целый ряд подобных наблюдений убеждает нас в этом; психологический характер той или другой языковой группы мало значит по сравнению с таким фактом, как исчезновение одного гласного или перестановка ударения и прочими аналогичными явлениями, в каждый данный момент способными перевернуть взаимоотношения между знаком и понятием в любой из форм языка.

Не лишены интереса определения грамматического типа языков (как исторически известных, так и научно реконструированных) и классификация их в зависимости от приемов, используемых ими для выражения мысли; но из этих определений и классификаций нельзя с уверенностью делать каких-либо заключений о том, что лежит за пределами языка как такового.
Глава V

Языковые семьи и языковые типы [304]

Мы только что видели, что язык непосредственно не подвластен мышлению говорящих. В заключение обратим особое внимание на одно из следствий из этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит раз и навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа язы-к о в ,— это значит забывать, что языки эволюционируют, полагать, что в этой эволюции есть какой-то элемент постоянства. Но во имя чего имеем мы право предполагать границы у этого развития, которое не знает никаких границ?

Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку речь идет об определенном языке и определенной эпохе. Однако, если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, над которыми не властно ни пространство, ни время, тот посягнет непосредственно на основные принципы эволюционной лингвистики. Неизменяющихся признаков, по существу, не бывает, они могут сохраняться только случайно.

Возьмем для примера индоевропейскую семью. Нам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья: очень простая система звуков; никаких сложных сочетаний согласных, никаких удвоенных согласных; бедный вокализм, характеризующийся, однако, в высшей степени регулярной системой чередований, глубоко грамматических по своей природе (см. стр. 156 и 221); музыкальное ударение, падающее в принципе на любой слог слова и потому используемое для подчеркивания грамматических противопоставлений; количественный ритм, покоящийся исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов; большой простор для образования сложных и производных слов; исключительно богатая именная и глагольная флексия; автономность в предложении отдельного слова, изменяющегося с помощью флексии и заключающего в самом себе все свои определения, и в результате этого— большая свобода конструкций при малочисленности служебных (грамматических) слов с детерминативным или релятивным значением (глагольные приставки, предлоги и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков полностью не сохранился в целостном виде ни в одном из индоевропейских языков; что некоторые из этих признаков, как, например, роль

229
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

количественного ритма и музыкального ударения, вообще не встречаются ни в одном из этих языков и что такие языки, как английский, армянский, ирландский и ряд других, до такой степени изменили свой первоначальный индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного языкового типа.

С несколько большим основанием мы вправе говорить о более или менее общих трансформационных процессах, свойственных различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше постепенное ослабление механизма словоизменения встречается во всех индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют значительные расхождения: наиболее сохранилось словоизменение в славянских языках, а в английском языке оно сведено почти на нет. С этим упрощением флексии следует поставить в связь другое явление, тоже довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок элементов в предложении, а также вытеснение синтетических приемов выражения смысла приемами аналитическими: передача падежных значений предлогами (см. стр. 180 и ел.), образование глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или иная черта прототипа может отсутствовать в том или другом из восходящих к нему языков; но верно и обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем представителям семьи, не встречаются в праязыке,—примером может служить гармония гласных, то есть ассимиляция качества всех гласных в суффиксах последнему гласному корня. Это явление свойственно обширной урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии, от Финляндии до Маньчжурии; но, по всей вероятности, это замечательное явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы; таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в доказательство общности (к тому же весьма спорной) происхождения данных языков на гармонию гласных ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным пра-семитским мы сразу же поражаемся устойчивости некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье. Оно проявляется в следующих признаках (некоторые из них резко противоположны характерным чертам индоевропейской семьи): почти полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства, малоразвитая флексия (впрочем, более развитая впраязыке, чем в восходящих к нему языках), с чем связано подчинение порядка слов определенным строгим правилам. Самая замечательная черта проявляется в устройстве корней (см. стр. 230): они регулярно состоят из трех согласных (например, q-t-l «убивать»); эти корневые согласные сохраняются во всех формах одного слова внутри данного языка (ср. др.-евр. qatal «он

230
ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ

убил», qatia «она убила», qtol «убить», «убей, ты (мужчина)!», qitll «ты (женщина) убей!» и т. д.) и даже в разных языках (ср. араб. qa-tala «он убил», qutila «он убит» и т. д.),— иначе говоря, согласные выражают «конкретные значения» слов, их лексическую значимость, тогда как чередующиеся гласные, правда с помощью некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно грамматические категории: например, др.-евр. qatal «он убил», qtol «убить», «убей, ты (мужчина)!», с суффиксом—qatl-ϋ «они убили», с префиксом —ji-qtol «он убьет», «он убивает», с тем и другим —ji-qtl-й «они убьют», «они убивают» и т. д.

Перед лицом этих фактов и вопреки тому, как их иногда истолковывают, мы настаиваем на провозглашенном нами принципе:

неизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если какой-нибудь признак в течение долгого времени все же сохраняется, то он все равно в любой момент может исчезнуть. Что касается признаков семитских языков, то заметим, что «закон» трех согласных не так уж характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются совершенно аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонантизм корней подчиняется строгим правилам: в них, например, никогда не встречается после с сочетание двух звуков из ряда i, и, г, I, т, п; корень типа *serl здесь невозможен. То же можно сказать, с еще большим основанием, о роли гласных в семитских языках: нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде, встречается ведь и в индоевропейских языках—такие противопоставления, как древнееврейские dabar «слово», dbur-Tm «слова», dibre-kem «ваши слова», напоминают нем. Gast «гость»: Gaste «гости», fliessen «течь»: floss «тек» и т. п. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот же. И тут и там речь идет о чисто фонетических превращениях, вызванных слепой эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами, созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается неизменности трехсогласного характера семитского корня, то она является относительной и ничего абсолютного не заключает. В этом можно быть уверенным a priori; но это подтверждается и фактами: так, например, в древнееврейском корень слова 'anas-Tm «люди» состоит, как и следует ожидать, из трех согласных, но в единственном числе 'is «человек» их всего только две, и получилось это в результате фонетического сокращения более древней формы, заключавшей в себе три согласных. Впрочем, если даже и принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее самим корням? Нисколько! Дело просто заключается в том, что семитские языки меньше многих других подверглись фонетическим изменениям, вследствие чего в них лучше, чем в других языках, сохранились согласные. Таким образом, все это является исключительно

231
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

результатом эволюции, чисто фонетическим, а вовсе не грамматическим явлением, неизменным по своему характеру. Утверждение о неизменности корня равносильно утверждению, что корни никогда не подвергались фонетическим изменениям,—ничего иного в этом утверждении не содержится; однако нельзя поручиться, что изменение никогда не произойдет. Вообще говоря, все, что создано временем, может быть временем же переделано или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом себе заключающее свои законы развития; а между тем продолжают, даже не подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле, полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно направляет язык на какие-то определенные пути.

Из сделанных нами экскурсов в пограничные области нашей науки вытекает следующий принцип чисто отрицательного свойства, но тем более интересный, что он совпадает с основной идеей этого курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя [305].