Еще раз о Востоке и Западе: Структуры семьи и домохозяйства в истории Европы

Сравнив демографическую статистику разных европейских стран за период со второй половины XVIII до начала ХХ в., Дж. Хайнал показал,¹ что эти страны распадаются на две большие группы, разделительную линию между которыми он провел в направлении от Санкт-Петербурга до Триеста. К востоку от этой линии господствовала ориентация на раннюю и универсальную брачность. Уже в возрасте 25 лет от 85 до 95 % женщин и около 70 – 80 % мужчин состояли в браке. В течение жизни вне брака оставались в основном лишь те, кто имел к этому какие-то биологические препятствия (от одного до нескольких процентов). В западной части Европы возраст первого брака был гораздо выше: к 25 годам около половины мужчин и порядка 30 – 40 % женщин еще не вступали в брак. Не было там и установки на всеобщую брачность: до конца репродуктивного периода оставались одинокими от 10 до 20 % мужчин и женщин. Несколькими примерами Дж. Хайнал продемонстрировал, что восточноевропейская модель была свойственна также и другим регионам мира, в то же время западная модель была уникальным явлением, и за пределами Европы она наблюдалась лишь в тех странах, которые были населены выходцами из нее и входили в состав западной цивилизации: США, Канаде, Австралии. Таким образом, брачное поведение западноевропейцев (“европейская брачная модель”, как предложил именовать ее сам Дж. Хайнал) отличало их от всего остального мира.

Эта работа была в 1979 г. опубликована на русском языке (при этом фамилия автора приводилась в неправильной транслитерации – “Хаджнал”),² но на территории СССР она не вызвала большого резонанса. Зато на Западе интерес к сравнительному изучению брачного поведения и семейной структуры неуклонно нарастал. Лидером этого направления стала в 1970-е годы Кембриджская группа по истории народонаселения и социальной структуры (Cambridge Group for the History of Population and Social Structure), возглавляемая Питером Леслеттом (Peter Laslett). Подход этой группы, как и подход самого Дж. Хайнала, можно условно обозначить как “метод диагностических параметров” - выявление значимых статистических различий, сопоставление которых говорит нередко больше, чем многословные описания. При этом особую роль приобретает соблюдение одинаковых методик подсчета.

Огромную роль в становлении этого подхода сыграла конференция “Домохозяйство и семья в прошлом”, проведенная в Кембридже в 1969 г. (ее материалы были опубликованы в 1972 г. отдельной книгой).³ На этой конференции П. Леслетт предложил систему классификации семейных форм,⁴ впоследствии доработанную им совместно с антропологом Юджином Хэммелом (Eugene Hammel).⁵ В ней выделялись пять основных типов домохозяйства в зависимости от родственных связей между его членами. Первый тип составляло хозяйство, ведомое одиноким человеком (single). Второй тип – хозяйство, члены которого могли быть родственниками, но не образовывали брачных пар (no family). Третий тип – хозяйство на основе одной брачной пары с детьми (simple family). Четвертый тип – расширенное (extended) хозяйство, в котором помимо брачной пары были и другие родственники (холостые или вдовые). Пятый тип – многосемейное (multiple family) хозяйство, в котором было несколько брачных пар. В свою очередь это тип подразделялся на несколько подтипов. Такое хозяйство могло включать семьи родителей и одного из детей (stem family - корневая семья), семьи двух и более женатых братьев (этот подтип традиционно обозначается французским термином frérèche - áратчина), или представлять собой большую патриархальную семью – родителей и нескольких женатых сыновей (joint family - совместная семья).

Методика описания дворов П. Леслетта была опубликована на русском языке одновременно со статьей Дж. Хайнала,⁶ но в ту пору не нашла последователей на территории СССР. Между тем западные исследователи широко использовали ее для сравнительного анализа структуры дворов в разных регионах. Первые итоги такого изучения были представлены в коллективном труде “Семейные формы в исторической Европе”, изданном в 1983 г.⁷ В нем Дж. Хайнал показал,⁸ что с выявленным им типом брачности был тесно связан (и фактически определял его) специфический для Запада способ организации домохозяйства, которое базировалось на простой (нуклеарной) семье, состоящей из родителей и их детей. Состарившись, глава такой семьи передавал хозяйство одному из своих сыновей (который только после этого обзаводился собственной семьей). Другие сыновья (даже в зажиточных семьях) обычно не получали доли недвижимого имущества, а определенное время работали по найму. Заработанные таким способом средства позволяли им устраиваться в жизни самостоятельно – овладевать какой-либо профессией или основывать собственное хозяйство. И в том и в другом случае время женитьбы наступало сравнительно поздно. На востоке Европы и в других регионах мира гораздо чаще встречались хозяйства, основанные на совместном труде нескольких брачных пар (отца и женатых сыновей, или нескольких женатых братьев). В таком большесемейном хозяйстве не было препятствий для ранних браков, а новые хозяйства обычно образовывались путем раздела, при жизни отца или после его смерти. В некоторых регионах имел место раздел в третьем поколении (между детьми ведших совместное хозяйство братьев) или еще позже, что приводило к высокой пропорции очень крупных по западным меркам домохозяйств, состоявших из десятков членов.

В том же издании П. Леслетт наметил в пределах Европы четыре основных зоны, в которых способы формирования домохозяйства существенно различались: запад и северо-запад Европы (ареал преобладания выявленной Дж. Хайналом “европейской брачной модели”), центр Европы, Средиземноморье и, наконец, Восточная Европа, включая Балканы и европейскую часть бывшей Российской империи.⁹ В контексте сопоставления “европейской” и “восточной” моделей особый интерес представляют в сводке П. Леслетта те параметры, по которым наиболее ярко различаются между собой первая и четвертая из этих зон. На востоке Европы наблюдались, по его мнению, более высокая пропорция совместно живущих родственников, отсутствие одиночек, низкая пропорция простых и расширенных семей, очень высокая пропорция многопоколенных (три и более поколения) и многосемейных хозяйств (всех подтипов, за исключением stem family), повсеместное привлечение родственников в качестве работников, редкое использование наемных работников и др. (всего П, Леслетт предложил 22 диагностических параметра, мы ниже будем использовать для сравнения в основном пропорцию дворов третьего и пятого типов, т. е. с одной и несколькими брачными парами).

Сами британские исследователи не стремились делать из своих результатов слишком далеко идущие выводы. Они лишь указывали на наличие объективных различий в способах организации семьи и хозяйства. Тем не менее достаточно очевидны психологические различия, вытекающие из этих моделей. На Западе сыновья, лишенные недвижимого наследства, вынуждены были больше рассчитывать на свои силы, что содействовало развитию индивидуализма и предприимчивости. На Востоке требовались другие психологические черты – умение ладить с многочисленными родственниками и подчиняться авторитету старшего, а затем умение навязывать свою волю младшим ради поддержания порядка в семье и хозяйстве. С этим же была связана и привычка рассчитывать на своеобразный гарантированный минимум, причитающийся каждому уже по праву рождения.

В основном благодаря этому социально-культурологическому подтексту работы Дж. Хайнала и П. Леслетта вызвали большой общественный резонанс и оживленное обсуждение на Западе. Стоит отметить, что оба они формулировали свои выводы в условиях, когда структуры семьи и двора на востоке Европы оставались почти неизученными. В распоряжении исследователей были лишь агрегированные данные на уровне больших регионов. Единственное исследование на микроуровне было предпринято Питером Запом (Peter Czap), который по материалам инвентарей и ревизских сказок, сохранившихся в фонде князей Гагариных, изучил принадлежавшее им имение Мишино Рязанской губернии¹⁰ и определил основные параметры семейной структуры в период 1782 – 1858 гг., в том числе очень высокий по западным меркам процент многосемейных хозяйств (от 75 до 82 % в разные годы) и низкий процент простых семей (от 6,7 до 12,2 %). Он также привел данные ревизских сказок 1816 – 1858 гг. по имению Суховарово Тверской губернии, где доля многосемейных дворов составляла от 66 до 79,8 %, а доля простых семей – от 7,1 до 13,7 %.¹¹ Для сравнения, при чисто “западной” модели поведения порядка 70 – 85 % домохозяйств состояли из простых семей, а многосемейные дворы встречались в 0 – 5 % случаев (обычно это была корневая семья, в которой семья ушедших на покой родителей жила под одной крышей с семьей унаследовавшего хозяйство сына).¹²

Отметим, что тогда же Родни Богач (Rodney Bohac) защитил диссертацию в университете штата Мичиган по материалам микроисследования имения Мануиловское Тверской губернии (принадлежавшего тем же Гагариным), но ее результаты остались неопубликованными и практически не вошли в научный оборот.¹³ Зато две статьи, в которых П. Зап опубликовал свои результаты, на протяжении 1980-х – начала 90-х гг. неизменно упоминались во всех работах, посвященных исторической демографии Восточной Европы, и нередко служили единственным основанием для выводов, распространяемых на весь регион.

Несколько иной подход к сопоставлению семейной структуры на западе и востоке Европы последовательно развивала австрийская школа исторической демографии, в которой одну из ведущих позиций занимает Михаель Миттерауер (Michael Mitterauer). В отличие от подхода Кембриджской группы, представителей этой школы всегда волновал вопрос не только о том, что и как происходило в отношении семейной структуры в разных регионах, но и почему это происходило. Поэтому они стремились рассматривать структуру двора в динамике: как краткосрочной (последовательность стадий жизненного цикла одной семьи на протяжении нескольких поколений), так и длительной (динамика форм семейной структуры на протяжении столетий, с попыткой проследить исторические корни того или иного варианта).

Попытка сравнительного анализа структуры семьи в Центральной и Восточной Европе была предпринята М. Миттерауером совместно с российским исследователем Александром Каганом в 1982 г.,¹⁴ одновременно с первой публикацией П. Запа. На материалах Ярославской губернии было продемонстрировано, что даже семьи заводских крестьян, фактически занятых в промышленности, во многом повторяли традиционную структуру многосемейного или расширенного домохозяйства. Тем не менее исследователи осторожно отметили, что “российская территория не может рассматриваться как однородная, но скорее как очень дифференцированная”.¹⁵ На следующий год в вышеупомянутом сборнике “Семейные формы в исторической Европе” была опубликована статья Р. Зидера и М. Миттерауера, посвященная реконструкции жизненного цикла семьи как динамического процесса, в котором отмеченные П. Леслеттом формы могут последовательно сменять друг друга.¹⁶ Впрочем, в той работе рассматривались лишь австрийские материалы, сопоставлений с востоком Европы авторы на сей раз не проводили. Для такого сопоставления на уровне реконструированных жизненных циклов семей пока не было фактического материала.

Отметим, что во введении к книге “Семейные формы в исторической Европе” один из представителей Кембриджской группы - Ричард Уолл (Richard Wall) все же затронул вопрос о причинах формирования двух разных моделей.¹⁷ Эти причины он склонен был искать в социально-экономических условиях. В отличие от Запада, при крепостном праве российский помещик мог эффективно влиять на поведение крестьян. Но Р. Уолл отметил, что роль этого фактора неочевидна: сложная домохозяйственная структура могла быть как результатом принуждения со стороны помещика, так и реакцией крестьян на его вмешательство, или же она соответствовала “старому обычаю совместного проживания” и отвечала желаниям обеих сторон.¹⁸ Он также подчеркнул, что на Западе вновь образующаяся семья была гораздо больше ориентирована на экономическую независимость, а на Востоке рассчитывала на помощь родителей и других родственников. То же наблюдалось и в конце жизненного цикла. Престарелые родители на Западе передавали хозяйство сыну, а себе оставляли небольшой земельный участок (условия такого “ухода на покой” были, как правило, подробно регламентированы), в то время как на Востоке отец оставался во главе хозяйства, пока позволяли силы, а если доживал до старческой немощи - становился иждивенцем своих детей.

Определенное внимание вопросам структуры крестьянской семьи и двора Восточной Европы уделил также американский исследователь Стивен Хок (Steven Hoch). Он подверг анализу материалы из фонда князей Гагариных, относящиеся к селу Петровское Тамбовской губернии. Хотя основной темой исследования С. Хока был социальный контроль со стороны помещика в условиях крепостного права, одну из пяти глав своей книги он посвятил демографическим аспектам жизни села, в том числе привел данные о среднем возрасте первого брака и о структуре крестьянского двора в период с 1813 по 1856 г.¹⁹ Полученные им результаты были достаточно близки к результатам П. Запа по имению тех же Гагариных в соседней Рязанской губернии (доля многосемейных хозяйств за время наблюдений изменялась от 78 до 45 %, доля простых семей – от 8 до 20 %).

Еще один американский историк, Дэниел Кайзер (Daniel Kaiser), проанализировал структуру городской семьи России и некоторые аспекты брачного поведения по сохранившимся материалам переписей десяти городов (Белева, Боровска, Вятки, Зарайска, Малоярославца, Рязани, Торопца, Тулы, Углича, Устюжны) за период с 1710 по 1720 гг.²⁰ Эти данные в целом соответствовали общим выводам Дж. Хайнала и П. Леслетта, хотя выявили и некоторые отличия. В частности, Д. Кайзер отметил в городах довольно высокую пропорцию односемейных дворов (см. ниже).

Стоит упомянуть также монографию американской исследовательницы Кристины Воробек (Christine Worobec) “Крестьянская Россия. Семья и община в пореформенный период”, в которой вопросы семейной структуры русского крестьянства рассматриваются вместе с широким кругом других социально-исторических проблем, включая правила наследования надела и статус членов семьи в зависимости от пола и возраста.²¹ При этом исследовательница оперировала в основном качественными, а не количественными характеристиками.

Несмотря на вышеупомянутые исследования, к началу 1990-х гг. у специалистов не было ясного представления о локализации, амплитуде и динамике тех локальных особенностей на территории Восточной Европы, наличие которых М. Миттерауер и А. Каган отмечали уже в 1982 г. Вклад восточноевропейских историков оставался скромным. Отрывочные сведения о структуре домохозяйства в разные периоды и по разным регионам России публиковались неоднократно, но большинство из них были подсчитаны и сгруппированы таким образом, что не позволяли провести сплошное сопоставление ни с данными западноевропейских исследователей, ни между собой.²² Для этого годились разве что отдельные цифры. Несопоставима с методикой Кембриджской группы была и система классификации семейных форм, предложенная В. Александровым.²³ Ряд публикаций касался семейных форм на территории Латвии²⁴ и Эстонии,²⁵ причем эстонские исследователи придерживались схемы П. Леслетта. Однако их материалы отличались высоким своеобразием в сравнении с Европейской Россией (доля простых семей была выше 50 %, а доля многосемейных дворов составляла около 33 %), поэтому они относились скорее не к “восточной” модели, а к промежуточной зоне у самой “линии Хайнала”.

В 1993 г. была опубликована практически единственная сводка данные о структуре крестьянского двора на территории Беларуси. В ней учитывались сведения многочисленных инвентарей конца XVI – первой половины XVII в., которые охватывали 5663 двора в 267 населенных пунктах. К сожалению, и в этом случае методика подсчета сильно отличалась от общепринятой в западной историографии. Единственные цифры, пригодные для прямого сопоставления, касаются доли хозяйств, состоявших из одной, двух, трех и более семей,²⁶ причем доля многосемейных дворов оказалась очень низкой даже в сравнении с Эстонией (см. ниже). Так или иначе, эти данные остались практически незамеченными научной общественностью.

Гораздо более успешно продвигалось изучение структуры семьи и двора в другом европейском регионе, оставшемся к востоку от “линии Хайнала” - на Балканах. Болгарская исследовательница Мария Тодорова (ныне работающая в университете штата Флорида, США) обобщила собранный ею богатый материал в монографии “Балканская семейная структура и европейская модель”.²⁷ Она продемонстрировала широкий размах вариаций внутри балканского региона – между городскими и сельскими жителями, а также между представителями разных конфессий. Порой размах этих колебаний был столь широк, что не позволял однозначно отнести тот или иной тип семьи к “восточной” или “западной” модели. М. Тодорова также подчеркнула, что характерное для некоторых местностей очень многолюдное и, как правило, многопоколенное патриархальное домохозяйство (так называемая задруга, включавшая до 5 – 6 и более семейных пар) связано с определенным хозяйственно-культурным типом – кочевым скотоводством на горных пастбищах. По ее мнению, этот тип семейной организации является не реликтом общеславянской культурной традиции, как считали ее предшественники,²⁸ а сравнительно новым образованием, возникшим не ранее XVII в. в процессе адаптации к специфическому сочетанию экологических и экономических условий.

Одновременно с М. Тодоровой историю семейной структуры на Балканах изучал австрийский исследователь Карл Казер (Karl Kaser),²⁹ который привел ряд дополнительных аргументов в пользу древности патриархальной задруги и ее обусловленности культурными традициями: хотя домохозяйство периодически разрасталось и вновь дробилось на малые семьи, именно многосемейное хозяйство воспринималось как идеальное состояние. Несколько конкретизировали этот вывод результаты хорватской исследовательницы Ясны Чапо (Jasna Čapo), которая на материалах одного имения в северной Хорватии продемонстрировала сосуществование двух форм домохозяйства (ориентированных в идеале на многосемейность и нуклеарную семью) соответственно у крестьян и мещан этого имения. Подобная же двойственность была отмечена ею при сравнении дворов материковой и прибрежной (сильнее вовлеченной в рыночные отношения) частей Хорватии.³⁰ Наличие противоречивых мнений в отношении хорошо изученной южнославянской задруги показало, что гораздо хуже изученная европейская часть Российской империи может таить еще более сложные проблемы.

Свидетельством неослабевающего интереса к структуре семьи на западе и востоке Европы стало проведение в апреле 1994 г. в Будапеште конференции под названием “Где кончается Европа?” (“Where does the Europe end?”). Инициатором ее проведения выступил член Кембриджской группы Кевин Шурер (Kevin Schürer). Он постарался собрать вместе исследователей, занимающихся исторической демографией к востоку от “линии Хайнала”: представителей Венгрии, Словении, Хорватии, Болгарии, Эстонии, России, Беларуси и Азербайджана. Помимо них и самого К. Шурера, участниками конференции были Питер Леслетт (выполнявший скорее роль почетного гостя) и три представителя австрийской школы: Михаель Миттерауер, Карл Казер и Маркус Черман (Markus Cerman), специализирующийся на изучении социальных структур XVI – XVIII вв. на территории Чехии. Конференция еще раз продемонстрировала отставание Восточной Европы в изучении семейной структуры: представители этого региона, в отличие от венгерских и балканских коллег, практически не могли оперировать результатами микроисследований, обработанных по методике, сопоставимой с западноевропейскими стандартами. Отчасти поэтому вопрос, вынесенный в заголовок конференции, остался без ответа. Участники согласились с тем, что указанные Дж. Хайналом различия между “западной” и “восточной” моделями имели место, но не были готовы указать более точную границу между ними или наметить переходную зону. Остались необъясненными и механизмы поддержания и последующей трансформации этих различий.

В этом плане наибольший интерес представлял доклад Михаэля Миттерауера “Средневековые корни развития европейской семьи”, впоследствии опубликованный отдельной статьей.³¹ В нем он попытался проследить историю зарождения “европейской брачной модели” примерно в междуречье Луары и Рейна и ее последующее распространение в течение позднего средневековья и нового времени. По его мнению, этот процесс был тесно связан с германской колонизацией, и таким образом “европейская модель” приобретала не только культурный, но и этнический контекст. Отметил он и тот факт, что и колонизация, и европейский тип брачности не пересекли границу между сферами влияния католической и православной церкви. М. Миттерауер указал также на тесную связь “европейской модели” с базовым для империи Каролингов и ее исторических преемников типом землепользования – системой неделимых наделов (позднелатинские mansus или laneus, в германоязычных странах - Hufe), каждый из которых, как правило, находился в держании простой семьи и передавался целиком одному из сыновей. Важным сопутствующим фактором стало появление значительной прослойки населения, проводящей часть жизни в качестве наемных работников (life-cycle servants). Как ранее отмечал Дж. Хайнал, именно лишенные надела сыновья становились наемными работниками в хозяйствах держателей гуфов, восполняя таким образом недостаток рабочей силы в них.

Конференция в Будапеште, несомненно, способствовала активизации историко-демографических исследований на территории бывшего СССР. Еще большую роль сыграло то, что с середины 1990-х гг. западноевропейские исследователи стали привлекать своих российских коллег к совместным проектам по изучению исторической демографии. Один такой проект был реализован совместно исследователями из Нидерландов и Тамбовского университета в России.³² В его рамках сопоставлялись демографические выборки на микроуровне (главным образом на основании приходских метрических книг). Краткие результаты проекта были опубликованы в Гронингене в 1998 г. в сборнике под броским заголовком “Когда эти двое сходятся” (“Where the twain meet”).³³

Одновременно схожий проект был инициирован Стивеном Хоком (университет штата Айова, США), совместно с Тамбовским и Санкт-Петербургским университетами.³⁴ В рамках этого проекта было проведено изучение динамики рождаемости, брачности и смертности на основании анализа метрических книг нескольких приходов Тамбовской губернии. Параллельно исследователи Санкт-Петербургского университета проводили анализ метрических книг Олонецкой губернии. Вопросы структуры семьи и двора в этих исследованиях не затрагивались. Результаты проекта нашли отражение в отдельных публикациях его участников. С. Хок опубликовал анализ метрических книг прихода Борщевка Тамбовской губернии за 1830 – 1912 гг.,³⁵ а сотрудники Тамбовского университета - прихода Малые Пупки той же губернии за 1811 – 1916 гг.³⁶ Петербургские исследователи опубликовали очень краткие результаты своих работ, связанных с динамикой рождаемости и смертности.³⁷ Кроме того, В. Дьячков опубликовал результаты анализа отчетности Тамбовской губернской земской больницы за 1895 – 1916 гг. Особенно интересны его данные, позволившие оценить процент выкидышей и мертворождений, обычно не находящих отражения в метрических книгах. Этот процент оказался довольно высок: в пределах 20 – 35 % к числу благополучных родов.³⁸

Третий совместный проект организовали сотрудник Национального института демографических исследований (Institut national d’études démografic) в Париже Ален Блюм (Alain Blum) и сотрудники экономического факультета Московского государственного университета Александр Авдеев и Ирина Троицкая. В этом случае осуществлено комплексное микроисследование имения Выхино в Московской губернии, принадлежавшего графам Шереметевым, путем сопоставления данных ревизских сказок за 1811 – 1858 гг. и метрических книг за 1815 – 1861 гг.³⁹ Получены данные о брачном поведении, а также о составе домохозяйств, причем они представлены в традиционной для западных исследований форме и вполне сопоставимы с результатами П. Запа, Д. Кайзера и С. Хока. В частности, доля многосемейных хозяйств составляла в разные годы от 64,5 до 86,5 %, доля простых семей – от 7 до 20,3 %.

Это франко-российское исследование по замыслу и исполнению очень схоже с исследованием, осуществленным автором этих строк по материалам имения Корень (Красный Бор) Минской губернии, которое в XVIII в. принадлежало католической церкви, а в XIX в. – различным частным владельцам. Нами сопоставлены данные инвентарей за 1740 – 1841 гг., ревизских сказок за 1795 – 1858 гг. и метрических книг за 1762 – 1850 гг., а также различные другие документы, относящиеся к истории имения.⁴⁰ Первая публикация результатов этого исследования содержит лишь общие демографические характеристики популяции (данные о балансе рождаемости и смертности).⁴¹ Сведения о структуре семьи и двора пока остаются неопубликованными, о отчасти и необработанными.

Одновременно с вышеуказанными исследованиями продолжался анализ агрегированных данных на макроуровне. В 1999 г. российский историк Борис Миронов опубликовал двухтомную монографию, в которой привел суммарные данные о структуре семьи в середине ХІХ в.в четырех губерниях (Ярославской, Нижегородской, Пермской и Киевской), а также данные переписи 1897 г., которые можно было частично сопоставить с этими цифрами.⁴²

На Западе Карл Казер в двух книгах на немецком языке исследовал широкую панораму социально-демографических моделей в масштабах Европы.⁴³ В отличие от П. Леслетта, он сосредоточился на двух видах критериев: структуре семьи и праве наследования недвижимой собственности. На этой основе он выделил три основных региона: Средиземноморье, где преобладала ориентация на нуклеарную семью, но с равным правом наследования для всех сыновей и дочерей (эта черта унаследована от римского права); Западную Европу, где та же ориентация на нуклеарную семью сочеталась с единонаследием (неделимостью надела); Восточную Европу, где базовая патриархальная модель сочетала многосемейность и равное наследование по мужской линии. С учетом специфики Средиземноморья такое деление в целом соответствует первоначальным выводам Дж. Хайнала.

Стоит упомянуть, что в то же время американские исследователи Андрейс Плаканс (Andrejs Plakans) и Чарльз Ветерелл (Charles Wetherell) плодотворно изучали параметры крестьянской семьи Балтии в контексте социальных и родственных связей, в том числе с использованием данных на уровне отдельных имений и приходов.⁴⁴ Правда, вопросы структуры домохозяйства оставались на периферии их внимания.

Одной из немногих работ, выполненных исключительно на микроуровне, стала магистерская диссертация, защищенная в 1995 г. Хердис Колле (Herdis Kolle) в Бергенском университете (Норвегия). Она содержит результаты анализа демографических параметров, семейной структуры и социально-экономических условий в двух деревнях Московской губернии (Дракино и Спас-Коркодино) в пореформенный период.⁴⁵ Материалом для исследования послужили подворные списки 1869/71 и 1886 гг. – источник, ранее практически не используемый ни западными, ни российскими историками. В работе зафиксирована значительная разница в пропорции многосемейных хозяйств: у бывших государственных крестьян из Дракина их доля стабильно составляла около 42 %, в то время как у бывших помещичьих крестьян из Спас-Коркодина изменялась от 53,2 % в 1869 г. до 62,5 % в 1886 г. Доля простых семей в Дракино изменялась от 32,5 до 29,9 %, в Спас-Коркодино – от 35,1 до 15,6 %.

В последние годы основной акцент в международных историко-демографических исследованиях несколько смещается с дихотомии между востоком и западом Европы, отмеченной Дж. Хайналом, на глобальную дихотомию между Востоком и Западом. Показателен в этом отношении масштабный проект “Евразия” (the Eurasia Project on Population and Family History, EAP), в рамках которого более двадцати специалистов из разных стран с 1994 г. изучают материалы переписей населения в пяти выборках, из которых три находятся в различные регионах Западной Европы (южная Швеция, Бельгия и центральная Италия), а две – в Восточной Азии (Китай и Япония). В сумме эти выборки охватывают около 300 тысяч дворов и 1,5 миллиона индивидов за период с конца XVIII по начало ХХ в.⁴⁶ Предварительные результаты проекта были представлены тремя его участниками (Джеймсом Ли и Ванг Фенгом из Калифорнии, Емико Очиаи из Японии) на международной конференции “Домохозяйство и семья в прошлом” (“Household and Family in Past Time”), которая состоялась в Пальма-де Мальорка (Балеарские острова, Испания) в сентябре 1999 г., через тридцать лет после конференции в Кембридже с почти таким же названием. В докладе Дж. Ли и его соавторов⁴⁷ содержится сопоставление структуры семьи и двора в каждой из изученных выборок по диагностическим параметрам, предложенным П. Леслеттом в 1983 г.

В настоящее время университет штата Миннесота осуществляет еще более масштабный проект – создание базы данных по 100 переписям населения в 20 странах мира. Хотя этот проект не имеет прямого отношения к сравнению структуры семей, все же примечательно, что территория Восточной Европы в списке не фигурирует.⁴⁸ Не менее показательно, что на конференции в Пальме (одним из ее организаторов выступил тот же Кевин Шурер, который в 1994 г. организовал встречу в Будапеште) участвовали специалисты из стран Западной Европы, США, Китая и Японии, но представители Восточной Европы на ней отсутствовали.

Тем не менее два доклада были посвящены сопоставлению структуры семьи на западе и востоке Европы, причем с заметным смещением акцентов от демографии в сторону социальной истории. Доклад Кирси Сирен (Kirsi Sirén) “Концепция восточной семьи”⁴⁹ представлял в сжатом виде выводы, ранее изложенные в монографии на финском языке.⁵⁰ Анализ проводится на макроуровне и базируется на материалах восточной Финляндии, где также доминировал многосемейный тип хозяйства. Причины его длительного существования автор усматривает как в материальной, так и в духовной сфере. Особую роль играл комплекс патриархальных ценностей, включая подчиненное положение женщины и стремление обеспечить непрерывность наследования по мужской линии. Эти выводы достаточно близки к выводам К. Казера по поводу балканской семьи.

Михаель Миттерауер остается верен себе в настойчивых поисках факторов, которые привели к формированию двух разных демографических моделей. В Пальме он представил доклад, название и содержание которого тесно перекликаются с его докладом в Будапеште: “Европейские системы родства и структуры домохозяйства – средневековые корни”.⁵¹ Опираясь на данные о терминологии родства и выводы К. Казера о способах наследования недвижимости, он трактует западноевропейскую модель как результат преодоления патриархальных и патрилинейных традиций, которые остались почти нетронутыми на Балканах и в Европейской России до середины XIX в. На Западе их утрата началась уже в средневековье - под воздействием римского права, феодального принципа наследования неделимого надела (нем. Hufenverfassung), а также свойственного христианству (особенно его западной ветви) предпочтения духовных уз узам родства и крови. В результате сформировалась гораздо более гибкая система, предоставлявшая индивиду свободу выбора: вступать в брак или оставаться холостым; жить в семье родителей супруга, в семье собственных родителей или основывать новое хозяйство; вступать ли в повторный брак в случае вдовства; адоптировать ли зятя в случае отсутствия сыновей или позволить линии наследования прерваться; оставаться ли главой хозяйства до преклонных лет или уйти на покой. Особое значение имела возможность выбора в способах организации труда: разделять роли по половому признаку, работать ли сообща, опираться на труд родственников или наемных рабочих и т. п. По мнению автора, именно эта гибкость “стала определяющей для особого развития европейских обществ”.

Эти выводы М. Миттерауера в целом выглядят довольно убедительно. Тем не менее они игнорируют отмеченную ранее им самим неоднородность огромного восточноевропейского региона, а также недоказанность изначальной древности базовых параметров “восточной модели”. Подобно выводам в отношении балканской задруги, эта древность может быть если не опровергнута, то, по крайней мере, поставлена под сомнение. Более ранние материалы, несмотря на вышеотмеченную их фрагментарность, фиксируют картину, гораздо более близкую к “западной” модели, чем микроданные XIX в. по имениям Гагариных и Шереметевых. В выборке Д. Кайзера в целом по десяти городам России за 1710 – 1720 гг. доля простых семей составила 54 %, а доля многосемейных дворов - 32 %.⁵² У монастырских крестьян Вологодской губернии в 1678 г. доли простых и многосемейных дворов составляли соответственно 58,5 и 33,9 %, но к 1717 г. изменились на почти противоположные – 39,3 и 53,7 %.⁵³ На северо-западе России в 1620-е гг. эта пропорция составляла соответственно 59,6 и 38,7 %, в 1646 г. – 69 и 22,5 %, а в 1678 г. – 49,4 и 43 %.⁵⁴ В белорусских инвентарях конца XVI – XVII вв. процент многосемейных хозяйств еще более низок – всего 14,4 %.⁵⁵ Эти цифры отражают модель поведения, промежуточную между Западной Европой и российскими имениями ХІХ в., изученными на микроуровне. Порой они смыкаются с цифрами не только по Эстонии, но и по некоторым выборкам западнее “линии Хайнала”, в частности - в Тирольских Альпах,⁵⁶ на юге Франции,⁵⁷ во многих провинциях Испании.⁵⁸

Таким образом, имеющиеся данные по Восточной Европе фиксируют на протяжении XVII – первой половины XIX в.