Ga 148 Восемнадцать лекций, прочитанных в 1913-1914 г г. В разных городах

Вчера мы могли обратить наш взор к жизни Иисуса из Назарета от его двенадцатого года до конца третьего десятилетия его жизни. Из того, что мне дано было рассказать, вы без сомнения можете ощутить, что для души Иисуса Назарета в этом периоде времени разыгралось много значительного, но и для всей эволюции человечества это получило глубокое значение. Исходя из того основного ощущения, которое вы могли выработать в себе изучая духовную науку, вы знаете, конечно, что в эволюции человечества всё связано между собой и что переживаемое душой этого человека значительное событие, в котором так много разыгрывается того, что касается интересов всего человечества, имеет для всей эволюции человечества огромное значение. Различнейшим образом знакомимся мы с тем, чем стало событие Голгофы для этой эволюции. Задача данного цикла лекций — приблизиться к нему рассмотрением самой жизни Христа Иисуса. Итак, обратим наш взор, который мы вчера направили к указанному периоду времени, между двенадцатым годом жизни и Крещением на Иордане, еще раз на душу Иисуса из Назарета, на то, что могло жить в этой душе вплоть до ее двадцать восьмого — двадцать девятого года после пережитых ею значительных событий, о которых я говорил вчера.

Что жило в этой душе, об этом, может быть, можно получить некоторое ощущение, некоторое чувство, если рассказать об одной сцене, которая произошла к тридцати годам жизни Иисуса из Назарета. Сцена, о которой мне надлежит здесь рассказать, касается разговора, который Иисус из Назарета вел со своей матерью, с той, которая благодаря соединению обеих семей на долгие года стала его матерью. Все эти годы между ним и его матерью господствовало очень хорошее и сердечное отношение, много лучше, чем оно было с другими членами семьи, живущими в доме; хотя он и нес им навстречу участие и понимание, они не могли как следует его понять. Уже раньше в беседах между ним и его матерью было затронуто многое из тех впечатлений, которые постепенно отложились в его душе. Теперь же произошел поистине значительный разговор, который позволяет нам глубоко заглянуть в его душу.

Благодаря описанным вчера переживаниям он, конечно, понемногу достиг большой мудрости; бесконечная мудрость напечатлелась чертам его лица. Но одновременно — как это, хотя и в меньшей степени, но часто бывает, он пришел к переживанию определенной внутренней печали. Мудрость принесла ему сначала те плоды, что обращаемый им на окружающих людей взор огорчал его. К этому присоединилось то, что, приближаясь к тридцатым годам жизни, в спокойные часы он все более и более был охвачен думами об одном событии; вновь и вновь он возвращался к своему двенадцатому году жизни, когда его душа пережила столь значительный внутренний взлет, переворот, который наступил благодаря переходу в его душу «Я» Зара-тустры. Когда душа Заратустры только вступила в его собственную, то первое время он чувствовал в себе как бы бесконечное богатство этой души Заратустры. К тридцатым годам он еще не знал, что он вновь воплощенный Заратустра, но он знал, что на двенадцатом году его душа пережила большое преображение. И часто теперь у него бывало чувство: «Ах, насколько все было иначе до этого события на моем двенадцатом году жизни!» Часто он должен был думать о том, как бесконечно тепло было тогда его внутреннему существу. Мальчиком он жил совсем отвлеченно от мира; мальчиком он имел живое ощущение по отношению ко всему, что говорит из природы, ко всему великому в природе. Но у него было мало задатков к усвоению человеческой мудрости, человеческого знания. Он мало интересовался тем, что изучалось книжной мудростью.

Было бы полным заблуждением думать, что этот мальчик Иисус до своего двенадцатого года был особенно одарен внешними способностями. Он обладал сердечной мягкость, глубоким пониманием всего человеческого, глубокой впечатлительностью чувств и всей душевности, был ангелообразным, кротким существом, чуждавшимся всего, что в течение веков накапливалось людьми как знание. Затем, в одно мгновение после события в храме в Иерусалиме, когда ему было двенадцать лет, словно бурей все это было унесено из его души и туда устремилась великая мудрость! Часто теперь должен был он думать и ощущать, как до своего двенадцатого года он был связан со всем глубоким духом мира, как открыта была его душа глубинам бесконечных далей; и как он жил затем, после своего двенадцатого года, как нашел тогда свою душу способной к своего рода восприятию еврейской учености, которая, впрочем, пришла совершенно самобытно, словно из самой себя, как глубоко был он потрясен тем, что Бат-Коль более уже не может инспирировать по-старому; как, путешествуя, он познакомился затем с языческими культами, как прошли через его душу все знание и религиозность язычества, как между 18-м и 24-м годами жизни он жил также и в том, что достигло и воздвигло человечество внешне, и как затем, приблизительно около двадцати четырех лет, он вошел в общину ессеев и познакомился там с тайным учением и людьми, отдавшимся этому тайному учению. Он должен был часто думать об этом. Но он знал также, что, в сущности, в его душе взошло лишь то, что еще из времен седой древности накопилось в людях; он жил в том, что предоставляли ему сокровища людей в мудрости, сокровища людей в культуре, сокровища людей в моральных достижениях. Он чувствовал, что только со своего двенадцатого года он вживался в человеческое на Земле. Часто мысленно он возвращался к тому, каким он был до своего двенадцатого года, когда он чувствовал себя словно связанным с первоосновами Божественного бытия, когда все в нем было стихийно и первопричинно, когда все исходило из его бьющей через край горячей, любящей душевности и проникновенно соединялось с другими человеческими душами. И в то же время сейчас он был молчалив и одинок.

Эти чувства привели к тому, что между ним и его матерью произошел вполне определенный разговор. Мать любила его безгранично и часто говорила с ним о всем прекрасном и великом, что проявилось в нем с двенадцатого года жизни. Между ними установились проникновенные, благородные, прекрасные отношения. О своём внутреннем разладе до сих пор он умалчивал перед матерью, так что она видела лишь прекрасное и великое. Она видела, что он становился все мудрее и мудрее, и всё глубже проникал в ход эволюции человечества. Поэтому состоявшаяся в этом разговоре своего рода всеобъемлющая исповедь открыла ей много нового, но она приняла это с проникновенной и теплой сердечностью. В ней жило искреннее понимание его опечаленности, настроенности его чувства, того, что он томился по своему прошлому, которое нес в себе до двенадцатого года жизни. Поэтому она старалась его утешить и поддержать, обращая внимание прежде всего на то, что с такой красотой и величием выступило в нем с тех пор. Она напомнила ему об обновлении великих учений и изречений мудрости и сокровищ закона иудейства. Она говорила обо всем, что совершилось благодаря ему. С тяжелым сердцем слушал он свою мать, говорящую таким образом, ценящую то, что он чувствовал как преодоленное. И он возразил: «Пусть это и так. Мной или кем-нибудь другим могли бы быть обновлены все эти древние, прекрасные сокровища мудрости иудейства, какое значение имело бы это для человечества? Выступающее в таком виде, в сущности, не имеет никакого значения. Если бы нас окружало сегодня человечество, еще* обладающее слухом, чтобы внимать древним пророкам, то такому человечеству послужило бы на пользу, если бы могли быть обновлены сокровища мудрости древних пророков. Но сегодня,» — так говорил Иисус из Назарета, — «даже если бы пришел Илия и захотел возвестить современному человечеству лучшее, что он принес из небесных далей, то ведь нет людей, которые имели бы уши внять мудрости Илии или более древних пророков, Моисея и вплоть до Авраама. Все, что возвещали эти пророки, невозможно было бы возвестить сегодня. Их слова были бы брошены на ветер! В этом смысле для современности ничтожно все, что содержится в моей душе».

Так говорил Иисус из Назарета и указал, как еще недавно заглохли, в сущности, слова великого учителя. «Ибо,» — говорил он, — «если это и не был учитель, достигающий по силе древних пророков, тем не менее, это все же был глубокий, значительный учитель: добрый старый Гиллель*.

(*75-й год до Р.Х. — 4-й год после Р.Х.- О.П).

Иисус знал точно, кем по своему значению являлся этот старый Гиллель для многих в иудействе, несмотря на времена Ирода, когда трудно было заслужить уважение. Он был человеком, обладавшим в своей душе сокровищами великой мудрости. И Иисус знал, насколько проникновенны были слова старого Гиллеля, как входили они в сердца и души людей. Не зря говорилось о старом Гил-леле: Тора, свод древнейших значительных законов иудейства, исчезла в иудейском народе, но Гиллель ее восстановил. Обновителем первоначальной иудейской мудрости был Гиллель для тех своих современников, которые его понимали. Гиллель был учителем, который странствовал как один из учителей истинной мудрости. Как своего рода новый мессия бродил он в иудейском народе. Кротость была основной чертой его характера. Обо всем этом говорит и Талмуд, и это можно проверить внешним изучением. Люди не могли нахвалить Гиллеля и рассказывали много хорошего о нем. Чтобы указать, в каком духе говорил Иисус из Назарета своей матери о Гиллеле, чтобы набросать его душевную настроенность, я приведу лишь отдельный случай.

Гиллель описывается как человек кроткого, мягкого характера, с огромной, благодаря мягкости и любви, внутренней силой. Сохранилось глубокое по своей значительности сказание, показывающее насколько терпеливым человеком, идущим навстречу всякому, был Гиллель. Однажды два человека поспорили о том, возможно ли разгневать Гиллеля; было известно, что Гиллель вообще не может сердиться, и вот двое побились об заклад и один из них сказал: «Я сделаю все, чтобы все-таки заставить Гиллеля гневаться!» Он хотел выиграть свое пари. Как раз когда Гиллель был особенно занят подготовкой к субботе, когда у него было особенно много дел, в этот момент человек, побившийся об заклад, постучал в дверь к Гиллелю и не то чтобы в вежливом тоне или с подобающим обращением (Гиллель же был начальствующим над высшими духовными чиновниками и привык к вежливому обращению), а просто закричал: «Гиллель, выйди, выйди скорее!» Гиллель накинул на плечи плащ и вышел наружу. Человек же сказал резким тоном, без должного почтения: «Мне нужно что-то тебя спросить». — «Что же, дорогой мой, ты хочешь спросить?» — приветливо ответил Гиллель. «Я хочу тебя спросить, почему у вавилонян такие тонкие головы?» И самым кротким образом ответил Гиллель: «Дорогой мой, у вавилонян такие тонкие головы по неловкости их повивальных бабок». На этом ушел человек, Гиллель же остался невозмутимым. Через несколько минут этот же человек вернулся и резко вызвал Гиллеля: «Гиллель, выйди, мне надо тебя что-то спросить!» Гиллель накинул свой плащ, вышел и спросил: «Ну, дорогой мой, что же ты хочешь еще спросить?» — «Я хочу тебя спросить, почему у арабов такие маленькие глаза?» Гиллель ответил кротко: «Потому что пустыня так велика, что делает их глаза маленькими; при созерцании великой пустыни глаза становятся маленькими». Здесь побившемуся об заклад человеку стало не по себе. Гиллель опять вернулся к своей работе. Но, появившись через несколько минут опять, человек в третий раз закричал суровым голосом: «Гиллель, выйди, мне надо что-то тебя спросить!» Гиллель надел свой плащ, вышел и спросил кротко: «Что же ты хочешь теперь спросить меня?» «Я хочу спросить тебя, почему у египтян такие плоские ноги?» «Потому что там много болотистых местностей, вот у египтян и плоские ноги», — ответил Гиллель и вернулся к себе. Через несколько минут человек пришел опять и сказал Гиллелю, что больше он ничего не хочет у него спрашивать; что он побился об заклад привести его в гнев, но не знает, как можно это сделать. И опять кротко ответил Гиллель: «Дорогой мой, лучше, если ты проиграешь свой заклад, чем, если Гиллель поддастся гневу».

Легенда эта рассказывается, чтобы засвидетельствовать терпение Гиллеля, терпение со всяким, кто его мучил. «Такой человек», — говорил Иисус из Назарета своей матери, — «во многих отношениях похож на древнего пророка. Разве мы не знаем много изречений Гиллеля, которые звучат как обновленные древние пророчества?» Он привел несколько прекрасных изречений Гиллеля и добавил: «Смотри, дорогая мать, о Гиллеле говорится, что он словно вновь восставший древний пророк. У меня же есть особой интерес к нему, ибо странным образом брезжит в моей душе нечто, что связывает меня с Гиллелем. Брезжит так же и то, что мои знания и то, что живет во мне как великое откровение духовного, как мне сдается, берет начало не только в иудействе». И то же самое происходило с Гиллелем. Он был рожден в Вавилонии и лишь позже перебрался к иудеям. Но он происходил из рода Давидова, с давнейших пор был в родстве с родом Давида, от которого происходили сам Иисус из Назарета и его близкие. Иисус говорил: «Если бы я мог говорить подобно Гиллелю, как сын из рода Давида, о высоких откровениях, которые как просветление излились на мою душу, и эти высокие откровения были теми же самыми, что давались в древние времена иудейскому народу, но сегодня нет ушей, чтобы их слушать!»

Его душа глубоко прониклась болью и страданием о том, что когда-то еврейскому народу давались величайшие истины мира, некогда тела людей этого народа были таковы, что они могли понимать эти откровения, но теперь настали другие времена, тела еврейского народа стали другими, и они уже не могли внимать древним откровениям праотцов.

Для Иисуса это стало глубоко ранившим, болезненным событием, вынудившим его сказать: «Некогда понимали, чему учили пророки. Еврейский народ понимал язык богов. Сегодня нет людей, которые внимали бы этому, сегодня такие слова больше неуместны. Сегодня им больше нет места на Земле. Имеющих уши, чтобы слушать, их больше нет!» Ничтожно и бесполезно все, что можно сказать таким образом. И как бы суммируя то, что он хотел сказать в этом направлении, Иисус из Назарета говорил своей матери: «Это откровение древнего иудейства невозможно теперь для Земли, потому что старых иудеев, внимающих ему, больше нет. На это надо смотреть как на нечто, потерявшее теперь на нашей Земле свою цену».

Удивительно спокойно внимала его мать тому, как он говорил о ничтожности самого для нее святого. Но она проникновенно любила его и чувствовала только свою бесконечную любовь. Поэтому в исполненном глубокого чувства понимании вливалось в ее душу то, что он говорил. Он же продолжал говорить и пришел к повествованию о том, как странствовал по местам языческих культов и что он там пережил. В его душе забрезжило его падение на языческом алтаре и как он внял преображенной Бат-Коль. И здесь в нем блеснуло нечто, как воспоминание древнего учения Заратустры. Он еще не знал точно, что он нес в себе душу Заратустры, но древнее учение Заратустры, мудрость Заратустры, импульс Заратустры взошли в нем во время разговора. И, сообща со своей матерью, он пережил этот великий импульс Заратустры. Все прекрасное и великое древнего солнечного учения поднялось в его душе. Он вспомнил и поведал своей матери слова преображенной Бат-Коль:

Аминь!

Зла вершат,

В со-возвинности с другими своесамости долг

Переживите в повседневном хлебе,

В котором не вершит воля неба,

Ибо человек расстался с вашим царством

И забыл ваши имена, Вы, отцы на небесах.

С ними ожило в его душе все величие служения Митры и как бы силой внутренней гениальности предстало пред ним. Много говорил он со своей матерью о величии и славе древнего язычества. Много говорил о том, что жило в древних народных мистериях, как многое влилось в служение Митры из мистериальных служений Малой Азии и юга Европы. Но определенное ужасное ощущение оставалось в его душе: ощущение того, как мало-помалу это служение изменялось, пока не подпало демоническим силам, которые он сам пережил приблизительно на двадцать четвертом году жизни. Перед ним прошло все, что он пережил тогда. Но теперь и древнее учение Заратустры предстало как нечто, к чему современные люди не были восприимчивы. И он высказал второе значительное положение: «Если заново соединить все древние мистерии и культы, и в них влилось бы все, что некогда было великим в мистериях язычества, то людей для восприятия этого больше не существует! Все это тщетно. И если бы я выступил и возвестил людям то, что услышал от преображенной Бат-Коль, если бы я возвестил тайну, почему теперь люди в их физической жизни не могут более приобщаться мистериям, или если бы я сообщил древнюю солнечную мудрость Заратустры, то людей, которые поняли бы это, сегодня не существует. Всё это обратилось бы теперь в людях в сущность демонического характера. И если бы я это все-таки возвещал, не нашлось бы ушей, способных услышать. Люди утратили способность внимать тому, то некогда сообщалось и было услышано».

Иисус из Назарета знал теперь, что услышанное им тогда как измененный голос Бат-Коль, воззвавшей к нему словами: «Аминь, зла вершат», было древнейшим святым учением, было молитвой, господствовавшей повсюду в мистериях, которою молились в местах мистерий, но которая сегодня забылась. Он знал теперь, что ему было дано указание на древнюю мистериальную мудрость, которая пришла через него, когда он упал на языческом алтаре. Одновременно он видел (и так же высказал в этом разговоре), что теперь нет возможности привести это к пониманию.

Продолжая беседовать с матерью, он заговорил о том, что принял в свое существо, находясь в кругу ессеев. Он говорил о красоте, величии и славе учения ессеев, упомянул их большую мягкость и кротость. И затем он высказал третье важное положение, которое открылось ему во время сверхчувственной беседы с Буддой: «Все люди ведь не могут стать ессеями!» Как все же был прав Гиллель в своих словах: «Не отделяйся от общины людей, но живи и действуй в ней. Неси свою любовь своим ближним.

Ибо, если я один, что я тогда?» Но как поступают ессеи: они отделяются от людей, удаляясь к себе своим образом жизни, оставляя несчастья всем остальным людям. Ибо люди должны стать несчастными, если ессеи отделились от них. И здесь, открывая матери переживание, о котором я говорил вчера, он произнес значительные слова: «Когда однажды после интимного, важного разговора с ессеями я выходил от них, то увидел убегавших от их ворот Люцифера и Аримана. С этого времени, дорогая мать, я знаю, что своим образом жизни, своим тайным ученьем ессеи защищают себя так, что Люцифер и Ариман принуждены бежать от их ворот. Но, чтобы самим стать счастливыми, они шлют Люцифера и Аримана к другим людям! Ессеи становятся счастливыми в своих душах ценою благополучия других людей. Они становятся счастливыми, поскольку сами спаслись от Люцифера и Аримана!» Благодаря жизни среди ессеев он теперь осознал: «Да, ещё есть возможность подняться туда, где можно соединиться с Божественно-духовным, но этого смогут достичь лишь единицы за счет счастья огромного числа людей». Он осознавал сейчас: «Ни иудейство, ни язычество, ни путь ессеев не привели все человечество к связи с Божественно - духовным миром».

Это были слова, которые с невероятной силой поразили любящую душу матери. Во время этой беседы Иисус почувствовал себя единым с ней, они стали единым целым. Вся его душа, все «Я» Иисуса из Назарета содержались в этих словах. И здесь я могу указать на одну тайну, которая произошла перед Крещением Иоанном во время этого разговора Иисуса с матерью. Иисус из Назарета почувствовал, как благодаря этому разговору нечто, что он нес в себе, ушло от него к матери. Не только через слова покидало это всё его душу, но поскольку он так проникновенно чувствовал себя единым с нею с двенадцати лет, то вместе с его словами к ней переходила вся его сущность, и он как бы выходил из своего «Я», как будто «Я» покидало его. А его мать приобретала новое «Я», погружавшееся в её душу. Она становилась новой личностью. И исследуя, пытаясь установить то, что тогда произошло, приходят к этому обстоятельству.

Вся ужасная боль, ужасное страдание Иисуса, покинувшие душу Иисуса, излились в душу его матери и она почувствовала себя одним целым с ним. Иисус же чувствовал, как всё, что жило в нем с двенадцати лет, как бы покидало его во время этого разговора. Чем больше он говорил, чем больше слушала мать, тем больше преисполнялась мать всей той мудростью, которая жила в нем, начиная с его двенадцатого года. И все события, которые жили в нём, начиная с двенадцати лет, оживали теперь в душе его любящей матери! У него же самого они как бы исчезли. Он словно вложил в сердце матери то, чем он жил и что он пережил с двенадцати лет. Благодаря этому, душа его матери преобразилась.

Словно преображенным после этого разговора стал и он; настолько преображенным, что его сводные братья и другие родственники из его окружения подумал, что он потерял рассудок. «Как жаль», — говорили они, «он так много знал; правда, он всегда был молчалив, но теперь он совершенно невменяем. Он совершенно потерял рассудок!» На него смотрели как на потерянного. Действительно, он днями ходил по дому как в полусне. «Я» Заратустры находилось как раз на грани того, чтобы покинуть тело Иисуса из Назарета. И так возникло его последнее решение: словно машинально он покинул дом и направился к знакомому уже ему Иоанну Крестителю, чтобы принять Крещение от него.

И тут наступило то событие, которое я уже часто описывал как Иоанново Крещение в Иордане. Существо Христа спустилось в его тело.

Такие процессы разыгрались тогда. Иисуса пронзила сущность Христа. Этим разговором со своей матерью «Я» Заратустры было отвлечено. Осталось то, чем он был до двенадцати лет своей жизни, но лишь выросшим, повзрослевшим. В это тело, которое несло сейчас в себе бесконечную глубину души, чувство открытости бесконечным мирам, низошло существо Христа при Крещении на Иордане. Иисус был пронизан Христом; его мать получила новое «Я», которое низошло в неё; она стала новой личностью.

Духоиспытателю представляется следующее. В тот миг, когда совершилось Крещение на Иордане, также и мать почувствовала завершение своего преображения. Она почувствовала себя — ей было тогда сорок пять, сорок шесть лет — как бы пронизанной душою той матери, которая была матерью мальчика Иисуса, принявшего в себя на своем двенадцатом году «Я» Заратустры, и которая умерла. Как существо Христа снизошло на Иисуса из Назарета, так снизошел и дух другой матери, душа которой на некоторое время задержалась в духовном мире, на приёмную мать, с которой у Иисуса состоялся этот разговор. Она почувствовала себя как та молодая мать, которая некогда родила мальчика Иисуса, описанного в Евангелии от Луки.

Представим себе надлежащим образом бесконечную значительность этого события! Постараемся почувствовать это, но почувствовать и то, что теперь на Земле жило особенное существо: существо Христа в человеческом теле, существо, которое до этого еще никогда не жило в человеческом теле, которое до сих пор пребывало только в духовных царствах, которое не имело за собой земных жизней, которое знало духовные миры, но не мир Земли! Земное оно встретило только в том, что было как бы запасено тремя телами Иисуса из Назарета: физическим телом, эфирным телом и телом астральным. Оно снизошло в эти три тела, какими они стали под влиянием тридцатилетней жизни, которую я описал. Свежо, непредвзято переживало поэтому существо Христа то, что в настоящий момент оно переживало на Земле.

Сначала это существо Христа погрузилось в одиночество. Это нам показывают Акаша хроника и Пятое Евангелие. Иисус из Назарета, в теле которого была теперь индивидуальность Христа, оставил в теле все, что его связывало прежде с остальным миром. Христос только что спустился на Землю. Его сущность притягивалась в настоящий момент к тому, что, благодаря телесным впечатлениям, которые как бы остались в памяти, сильнее всего отпечаталось в астральном теле. Христос словно сказал себе: «Да, это то тело, которое пережило бегущих Аримана и Люцифера, которое почувствовало, что своими стремлениями ессеи отталкивают Аримана и Люцифера к другим людям». К ним, к Ариману и Люциферу, чувствовал Христос притяжение, ибо говорил себе: «Это те духовные существа, с которыми надлежит бороться людям». Сначала это привело существо Христа, в первый раз обитающего в человеческом теле, в земном теле, к борьбе с Люцифером и Ариманом в одиночестве пустыни. Я думаю, что сцена искушения, как я теперь её расскажу, в значительной степени точная. Но такие вещи очень трудно поддаются наблюдению в Акаша хронике. Поэтому я настойчиво подчеркиваю, что то или иное может незначительно видоизмениться при дальнейшем оккультном исследовании. Но существенное верно, и это существенное я сообщаю вам. Сцена искушения описана различными Евангелиями, но они освещают её с различных сторон. На это я часто указывал. Я пытался исследовать сцену искушения и хотел бы непредвзято рассказать, что произошло в действительности.

Существо Христа в теле Иисуса из Назарета, удалившись в одиночестве в пустыню, встретило сначала Люцифера, Люцифера, каким он вершит и действует, каким он подступает, искушая, к людям, когда они переоценивают самих себя, имеют слишком мало смирения и самопознания. Ввести в фальшь высокомерия, подвести людей к гордыне, к самовозвеличиванию: вот чем искушает Люцифер! Теперь Люцифер выступил навстречу Христу Иисусу и сказал ему приблизительно те слова, которые находятся также и в других Евангелиях: «Взгляни на меня! Другие царства, в которые переселен человек, которые основаны другими богами и духами, — они стары. Я хочу основать новое царство; я высвободил себя из мирового порядка; я дам тебе все, что как прекрасное и великолепное существует в древних царствах, если ты войдешь в мое царство; но ты должен отойти от других богов и признать меня!» И Люцифер описал красоту и великолепие люциферического мира, все, что должно было бы увлечь человеческую душу, если в ней осталось хоть немного гордыни. Но существо Христа пришло из духовных миров, Христос знал, кем является Люцифер и как должна вести себя душа, которая не хочет быть соблазнена им на Земле. Он не был затронут люциферическим искушением, он знал, как надо служить богам и он, Христос, был силен настолько, чтобы отстранить Люцифера.

Тогда Люцифер произвел вторую атаку, призвав на помощь Аримана, и они уже оба обратились ко Христу. Один, Люцифер, хотел возбудить в нем высокомерие, второй, Ариман, обратился к его чувству страха. Поэтому один сказал: «Если ты признаешь меня, то силой моей духовности, силой того, что я могу тебе дать, ты сможешь обойтись без того, в чем ты нуждаешься теперь, когда как Христос ты вошел в человеческое тело. Это физическое тело подчиняет тебя себе; ты обязан признать законы тяжести. Оно препятствует тебе преодолеть закон тяжести, но я могу поднять тебя над законами тяжести. Если ты меня признаешь, я сниму последствия падения, и с тобой ничего не случится! Бросайся вниз с зубца стены! Ибо написано: «Я ангелам предпишу, чтобы они оберегали тебя, чтобы ногою своею ты не преткнулся о камень». Ариман, думая воздействовать на его страх, сказал: «Я охраню тебя от страха! Бросайся вниз!»

И оба наступали на него. Но так как в своём обоюдном напоре они как бы уравновешивали один другого, он мог спастись от них. Он нашел силу, которую человек должен найти на Земле: подняться над Люцифером и Ариманом.

Тогда Ариман сказал: «Люцифер, ты мне не нужен, ты только мешаешь мне, ты не увеличил мои силы, а уменьшил их, я буду искушать его один. Ты только препятствовал тому, чтобы эта душа подпала нам». Здесь Ариман удалил Люцифера и произвел последнюю атаку уже самостоятельно, сказав то, что отмечено в Евангелии от Матфея: «Преврати минеральное в хлеб, преврати камни в хлеб, если ты хочешь прославиться Божественной силой!» — Тогда Христос ответил: «Не одним хлебом живут люди, но тем, что как духовное идет из духовных миров». Это особенно хорошо знал Христос, потому что он только что спустился с духовных высот. На это Ариман ответил: «Ты прав, конечно. Но, то, что ты прав и поскольку ты прав, это, в сущности, не мешает мне по-своему держать тебя в руках. Ты знаешь только то, на что способен дух, нисходящий с высот, но ты еще не был в людском мире. Там внизу, в людском мире эти люди живут совсем иначе, они поистине нуждаются в претворении камней в хлеб, им совершенно невозможно питаться только духом».

Это был момент, когда Ариман сказал Христу нечто, что можно было знать на Земле, но чего не мог еще знать Бог, который только что ступил на Землю. Он не знал, что там внизу необходимо было превращать минерал, металл в деньги, чтобы у людей был хлеб. Здесь Ариман сказал, что люди внизу вынуждены питаться при помощи денег. Это был пункт, где Ариман еще сохранил власть. «И этой властью», — сказал Ариман, — «я еще воспользуюсь!»

Это верное описание сцены искушения. При искушении не всё было решено, остался некоторый неразрешенный остаток. Вопросы были разрешены не окончательно; пожалуй, оказались разрешены вопросы в связи с Люцифером, но не в связи с Ариманом. Для этого было необходимо еще нечто иное.

Покинув уединение, Христос Иисус почувствовал себя вышедшим за пределы того, что он пережил и чему научился, начиная со своего двенадцатого года жизни; он чувствовал, что дух Христа связан с тем, что жило в нем до двенадцати лет. Собственно, он больше не чувствовал себя связанным со всем, что состарилось и иссохло в человечестве. Даже язык, на котором говорило его окружение, стал ему безразличен и сначала он молчал. Он скитался в окрестностях Назарета, а также и дальше, посещая многие места, с которыми он соприкоснулся еще будучи Иисусом из Назарета. Здесь предстает нечто в высшей степени своеобразное. Я очень прошу принять во внимание, что я излагаю события из Пятого Евангелия и было бы нелепо, если бы кто-нибудь сразу стал выискивать противоречия с остальными четырьмя Евангелиями. Я излагаю вещи, как они представлены Пятым Евангелием.

Безмолвно, словно не имея ничего общего с окружением, странствовал сначала Христос Иисус от пристанища к пристанищу, повсюду работая у людей и с людьми. В его переживании глубоко запечатлелись слова Аримана о хлебе. Он повсюду встречал людей, которые его уже знали, у которых он работал раньше. Люди узнавали его, и в них он действительно встречал народ, тех, к кому должен был иметь доступ Ариман, потому что они нуждались в претворении камней в хлеб или, что то же самое, в превращении денег, металла в хлеб. Ему не надо было навещать тех, кто придерживался моральных указаний Гиллеля или других, они не нуждались в нем. Он ходил к тем, кого другие Евангелия называют мытарями и грешниками, потому что это были люди, которым приходилось превращать камни в хлеб. Среди них он и проводил главным образом время.

И теперь наступило нечто своеобразное: многие из этих людей знали его еще до его тридцатого года, он уже бывал у них один, два или три раза, будучи еще Иисусом из Назарета. Уже тогда, когда он появлялся еще как Иисус из Назарета, они узнали его мягкое, милое, мудрое существо. Ибо та большая боль, то глубокое страдание, которое он пережил со времени своего двенадцатилетия, впоследствии преобразовались в чудесную силу любви, которая устремлялась в каждое слово так, как если бы в его словах вершила ещё таинственная сила, изливаясь на окружающих. Куда бы он ни пришел, повсюду встречал он глубокую любовь, в каждом доме, в каждом приюте. Эта любовь оставалась, когда он снова покидал их и следовал дальше.

Много говорилось в этих домах о славном человеке, Иисусе из Назарета, который посещал, странствуя, эти места. И как бы силой космической закономерности происходило следующее (я излагаю часто повторяемые сцены, которые может нам показать ясновидческое исследование). Отдельные семьи, у которых работал Иисус из Назарета, собираясь после работы, после захода солнца, сидели вместе (как это происходит сейчас) и охотно беседовали о славном человеке, который бывал у них, об Иисусе из Назарета. Много говорили они о его любви и мягкости, о тех хороших, теплых ощущениях, которыми исполнялись их души, когда этот человек жил под их кровлей. И в некоторых домах, когда они так часами говорили, ко всем членам семьи нисходило общее видение, которое как облик этого Иисуса из Назарета вступало в жилище. Это было последствием той любви, что устремлялась к ним. Да, он посещал их в духе, или также они творили себе его духовный образ.

Вы можете себе представить, как переживалось в таких семьях, когда он являлся им в общем видении, и что значило для них, когда теперь он вновь пришёл после Иоаннова крещения на Иордане и они узнали его внешность, и лишь его глаза стали больше светиться! Они увидели просветленный лик, который некогда так любовно обращался к ним, увидели человека, которого они видели в духе сидящим с ними. Мы без труда можем себе представить, что нечто чрезвычайное происходило в таких семьях, происходило среди грешников и мытарей, которые в силу их кармы были окружены всеми демоническими существами того времени! Можно представить как эти люди — больные, обремененные, одержимые — ощущали это возвращение!

Теперь сказывалось измененное естество Иисуса; именно эти люди могли почувствовать изменение, произошедшее с Иисусом из Назарета благодаря вживанию в него Христа. Прежде они ощущали его любовь, доброту и мягкость, теперь же от него исходила волшебная сила! Раньше они чувствовали себя только утешенными, теперь же они чувствовали себя исцеленными. Они шли к соседям и приводили их, если последние бывали также угнетены и измучены демоническими властями. Так произошло, что после победы над Люцифером, неся в себе еще жало Аримана, Христос Иисус мог воздействовать на людей, которые находились под владычеством Аримана, и это названо в писаниях изгнанием демонов и исцелением больных. Многие из тех демонов, которых он видел, когда как мертвый лежал на жертвенном алтаре, многие из этих демонов отступали теперь от людей, когда он как Христос представал перед людьми. Ибо как Люцифер и Ариман видели в нем своего противника, так и демоны видели в нем своего противника. И проходя, таким образом, по местности, видя в душах людей образ действий демонов, очень часто вспоминал он, как лежал там, на древнем жертвенном алтаре, где вместо богов обитали демоны и где он не мог совершить священнодействия. Он вспоминал Бат-Коль, возвестившую ему древнюю молитву мистерий, о которой я вам говорил, и особенно приходила ему на ум средняя строка этой молитвы: «Переживите в повседневном хлебе». Теперь он это видел. Люди, к которым он заходил, должны были превращать камни в хлеб. Он видел, что среди людей, с которыми он был теперь, многие должны были жить только одним хлебом. И слова из этой древнейшей языческой молитвы: «Переживите в повседневном хлебе» — глубоко погрузились в его душу. Он чувствовал полное внедрение человека в физический мир. Он чувствовал, что эта необходимость привела в человеческой эволюции к тому, что силой этого физического внедрения люди смогли забыть имена отцов на небесах, имена духов высших Иерархий. Он чувствовал, что больше не было людей, которые могли слышать голоса древних пророков и весть мудрости Заратустры. Теперь он знал, что этой жизнью в повседневном хлебе люди отделены от неба, загнаны в эгоизм и подвластны Ариману. Когда он странствовал с такими мыслями по краю, происходило так, что наиболее глубоко чувствующие происшедшее преображение Иисуса из Назарета, становились его учениками и следовали за ним. Из различных хижин брал он того или иного, который теперь следовал за ним, следовал, потому что в нем в высочайшей степени жило описанное мною ощущение. Так случилось, что вскоре собралась уже группа таких учеников. Возник круг людей, которые в своей основной душевной настроенности являлись новыми, которые благодаря ему стали иными, чем те люди, о которых недавно он должен был сказать своей матери, что они не способны больше услышать древнюю мудрость. И теперь ему блеснул свет земного опыта Бога: «Не о том надлежит мне говорить людям, как прокладывали боги путь из духа вниз на Землю, а о том, как людям найти путь от Земли наверх к Духу».

Опять вспомнил он голос Бат-Коль... он же знал, что следует обновить древнейшие формулы и молитвы; он знал, что теперь человек должен искать путь в духовные миры снизу вверх, чтобы через свою молитву найти Божественного духа. Он взял последнюю строку древней молитвы:

«Вы, отцы на небесах»

и обратил последнюю строку молитвы в более подходящую для людей нового времени и отнес ее не ко многим духовным существам Иерархий, а к одному духовному существу:

«Отец наш на небе».

Вторую строку, которую он услышал как предпоследнюю мистериальную строку:

«И забыл ваши имена»,

он обратил, как теперь ей надлежало гласить для людей нового времени, в следующие слова:

«Да святится имя твое».

И поскольку людям, которые должны были подниматься снизу вверх, надлежало переживать, как они приближаются к Божественному, то третью с конца строку он тоже преобразовал. Прежде она гласила: «Ибо человек расстался с вашим царством», а теперь он обратил её в:

«Да придет к нам твое царство!»

Строку: «В котором не вершит воля неба» он обратил — как она могла быть услышана людьми теперь, потому что старая постановка слов никакому человеку не была более доступной. Он обратил её, потому что путь в духовные миры должен был испытать полный поворот:

«Да свершается воля твоя как на небе, так же и на Земле».

Тайну же хлеба, внедрения в физическое тело, тайну всего того, что теперь полностью явилось ему силой жала Аримана, это он претворил так, чтобы человеку надлежало ощутить, каким образом также и физический мир приходит из мира духовного, даже если человек этого и не познаёт непосредственно. Так претворил он эту строку о ежедневном хлебе в просьбу:

«Дай нам сегодня наш ежедневный хлеб».

Слова же: «В со-возвинности с другими своесамости долг» он обратил в слова:

«Прости нам нашу вину, долг, как мы прощаем нашим должникам».

А ту строку, которая была второй в древней молитве мистерий: «Свидетели высвобождающегося Я», он обратил, сказав:

«Но избави, освободи нас»,

а из первой строки: «Зла вершат» он сделал:

«От зла. Аминь».

Так стало «Отче наш» новой мистериальной молитвой, которой учил Христос Иисус и которую христианство узнало благодаря возвещению Им в обратной последовательности того, чему внял Иисус из Назарета в преображенном голосе Бат-Коль при своем падении на алтаре. Аналогично рассказать можно еще многое — возникло и провозвестие Нагорной проповеди, а также и многое другое, чему Христос Иисус учил своих учеников.

Удивительным образом влиял Христос Иисус на своих учеников. Я прошу всё время иметь в виду, мои дорогие друзья, что я просто рассказываю то, что можно прочесть в Пятом Евангелии. Совершенно своеобразно было его влияние на окружение, когда он ходил по стране. Хотя он и был в обществе апостолов, учеников, но было так, потому что это был Христос, как если бы он вовсе не был только в своем теле: когда он бродил с учениками так по стране, то тот или иной, находясь рядом с ним, иногда чувствовал его вершение в себе, в собственной душе. Иной чувствовал, как если бы в его собственной душе было то существо, которое принадлежало Христу Иисусу, и он начинал говорить слова, которые, собственно, мог произнести только сам Христос Иисус. Эта группа шла, затем и встречала людей... тот же, который говорил, не обязательно всегда был сам Христос Иисус, а говорил какой-нибудь из учеников, потому что Христос всегда имел общее с учениками, также и свою мудрость.

Я должен сознаться, что я был в высшей степени удивлен, когда констатировал, что разговор с саддукеем, о котором повествует Евангелие от Марка, совсем не велся Христом Иисусом из тела Иисуса, а из тела одного из учеников. Но, естественно, это говорил Христос. Частым бывало и то явление, что Христос Иисус, если он иногда оставлял свою группу, время от времени отлучался от них. Он или же духовно странствовал с ними, или же, будучи далеко от них, был с ними в своем эфирном теле. Его эфирное тело было среди них, его эфирное тело странствовало также и в другой местности; и часто нельзя было различить, имел ли он, так сказать, при себе свое физическое тело или же это было явление тела эфирного.

Таково было сношение с учениками и с людьми из народа, когда Иисус из Назарета стал Христом Иисусом. Сам он, правда, переживал то, на что я уже указал: будучи первое время более или менее независимым от тела Иисуса из Назарета, существо Христа должно было все больше и больше соединяться с ним; и чем дольше он жил, тем больше он становился привязан к телу Иисуса из Назарета. Последний год исполнил его глубоким страданием от этой привязанности к тому же еще и захиревшему телу Иисуса из Назарета. Но все же еще случалось, что Христос, который странствовал, теперь уже с большой толпой, снова выходил из своего тела. То здесь, то там слышна была речь; здесь говорил один, там другой из толпы апостолов, и можно было подумать, что это был Христос Иисус. Говорилось в одном месте, говорилось и в другом, и в обоих случаях можно было подумать, что это был Христос Иисус, потому что Христос говорил через них всех, так долго они странствовали вместе в тесной душевной общности. Можно прислушаться к следующему разговору фарисеев и иудейских книжников: «Конечно», — говорили они, — «можно было бы, чтобы ужаснуть народ, выхватить и убить любого из них; но он может оказаться мнимым, потому что все они говорят одинаково. Это нас не устраивает, потому что тогда, может быть, останется еще настоящий Христос Иисус. Мы должны получить настоящего!» Отличить же Его могли только сами ученики, а они, конечно, не говорили врагу, кто есть настоящий. Но Ариман достаточно окреп по отношению к неразрешенному вопросу, который Христос на опыте мог разрешить не в духовных мирах, а только на Земле. Благодаря тяжкому поступку должен был он узнать, что значит превращать камни в хлеб, или что то же самое, превратить деньги в хлеб, и Ариман воспользовался Иудой Искариотом.

Не имелось никакого духовного средства, чтобы по всему образу действия обнаружить самого Христа, того, кто среди почитающих его учеников являлся самим Христом. Потому что там, где вершил дух, где вершила еще последняя сила убеждения, Его нельзя было захватить, с ним нельзя было справиться. И только с той стороны, где находился применивший для этого неведомое Христу средство, которое Христос узнал лишь благодаря тягчайшему поступку на Земле, лишь со стороны, где действовал Иуда, можно было подступить к Нему. Его невозможно было бы узнать иным способом, кроме того, что нашелся один, стоявший на службе Аримана, который действительно пришел к предательству из-за одних только денег! Христос Иисус был связан с Иудой силой того факта, что во время искушения он не знал — что для Бога понятно, — что независимость хлеба от камней справедлива только для неба. Для неба верно, что для хлеба не нужно никаких камней. Так как Ариман сохранил это как свое жало, совершилось предательство. И после этого Христос должен был еще попасть во власть владыки смерти, поскольку Ариман является владыкой смерти. Таково взаимоотношение истории искушения и Мистерии Голгофы с предательством Иуды.

Много больше того, что сказано, можно было бы рассказать из Пятого Евангелия. В течение развития человечества откроются, конечно, и другие его части. Разрозненными рассказами я больше пытался дать вам представление о том, каким является это Пятое Евангелие. В конце этих лекций перед моим душевным взором выступает сказанное мной в заключении первого рассмотрения: что речь об этом Пятом Евангелии вызвана необходимостью нашего времени, необходимостью говорить о Пятом Евангелии уже в современности. Особенно хотел бы я довести до сердца дорогих друзей сознание того, чтобы они соответствующим благоговейным образом отнеслись к тому, о чем было сказано как о Пятом Евангелии. Взгляните: уже сегодня у нас вполне достаточно врагов и образ их действий весьма своеобразен. Я не хочу распространяться об этом, вы, может быть, это знаете из «Сообщений»*. Но вам ведь известен и тот поразительный факт, что уже давно существуют люди, которые говорят о том, как заражено возвещаемое мною учение ограниченно-черствым христианством и даже иезуитизмом. Особенно определенные приверженцы так называемой адьярской теософии самым дурным образом объявляют об этом иезуитизме и с ненавистью городят сплошной, без всякой совести измышленный вздор. К тому же из вполне определенного круга исходит теперь безмерная фальсификация нашего учения, как раз оттуда, где особенно неистовствовали против его ограниченности, превратности, негодности. Некий человек, появившийся из Америки, в течение многих недель и месяцев знакомился с нашим учением, записал его и вывез затем в разжиженном виде в Америку, где перенятое от нас он издал как розенкрейцерскую теософию. Хотя он и говорит, что кое-чему научился здесь, у нас, но что затем он был призван к Мастерам и от них научился ещё большему. Но он умолчал о том более глубоком,

чему научился у нас; о том, что он почерпнул из тогда еще не опубликованных циклов лекций. То, что подобное произошло (*«Сообщения» («Mittelungen») — журнал, издававшийся в то время для членов сначала еще Теософского, а затем Антропософского общества. — О.П). в Америке, это можно было бы, конечно, как древний Гиллель принять с невозмутимостью; можно было бы не терять ее, когда это откликается и в Европе. В том месте, где больше всего неистовствовали против нас, был сделан перевод того, что было доставлено от нас в Америку, и этот перевод сопровождался словами: «Хотя розенкрейцерское мировоззрение выступает на свет также и в Европе, но в черство-ограниченном иезуитском виде. И только в чистом воздухе Калифорнии могло оно процветать дальше!» — Здесь я ставлю многоточие!... Таков метод наших противников. Не только снисходительно, но даже с состраданием мы можем смотреть на эти вещи, но мы не должны закрывать на них глаза. Когда происходят такие вещи, то осторожными должны были бы быть и те, которые уже годами проявляют странную слабость по отношению к тем, кто действует таким недобросовестным образом. Может быть, когда-нибудь всем откроются глаза. Поистине, я не хотел бы говорить об этих вещах, если бы как раз для служения истине это не было бы необходимо. Надо всё же вполне ясно видеть всё это.

Если с одной стороны некоторыми людьми распространяется подобное, то это, мои дорогие друзья, не защищает нас от того, что с другой стороны борьбу ведут и те, которым эти вещи неприятны с несколько более честной точки зрения (потому что существуют и такие люди). Я не хочу вас беспокоить всем тем безрассудным вздором, который пишется среди этих двух партий, ибо вся эта своеобразная литература, которую теперь создают в Германии Фреймарк, Шальк, Маак и так далее, совсем, конечно, не заслуживала бы внимания, потому что слишком уж велика бедность ее уровня и содержания. Но существуют люди, которые не могут выносить того, что носит характер этого Пятого Евангелия. И, может быть, никакая ненависть не была столь честной, чем та, которая проступила в критиках, выступивших сразу же после того, когда было предано гласности кое-что о тайне двух мальчиков Иисусов, которая тоже ведь принадлежит уже к Пятому Евангелию. Настоящие антропософы отнесутся правильно к этому Пятому Евангелию, которое и дано из лучших побуждений. Возьмите его, расскажите о нем в среде антропософов, но укажите им как должно к этому отнестись. Позаботьтесь, чтобы должное благоговение охранило его от выдачи тем людям, которые, быть может, его осмеют.

С такими вещами, покоящимися на необходимом для нашего времени ясновидческом исследовании, предстаешь пред всей нашей современностью и прежде всего перед задающим тон образованием нашего времени. Мы пытались принять это к сердцу. Собравшиеся с нами при закладке Камня Основы нашего здания знают, как мы пытались вызвать перед нашей душой сознание всей необходимости при возвещении спиритуальных учений верного придерживания истины. Мы пытались провести перед нашей душой, как далека культура нашего времени от этого искания истины. Можно сказать, что наше время исполнено взыванием к духу, но люди слишком высокомерны или слишком ограничены, чтобы действительно хотеть знать нечто об истинном духе. Сначала еще требуется достичь той степени правдивости, которая необходима, чтобы воспринять провозвестие духа. Ибо в том, чем является сегодня духовное образование, эта степень правдивости не доступна и, что хуже, ее отсутствия не замечают. Обращайтесь с тем, что дано здесь как Пятое Евангелие так, чтобы в среде антропософов это встречало благоговейный прием. Мы претендуем на это не из эгоизма, а по совсем иной причине, ибо дух истины должен жить в нас и дух должен предстать перед нами в истине.

Люди говорят сегодня о духе, но, даже и делая это, они ничего не чувствуют от духа. Так, существует человек — почему не называть имен! — который достиг большого почета как раз потому, что он все вновь и вновь говорит о духе: Рудольф Эйкен. Он все время говорит о духе; когда читаешь его книги — попытайтесь это однажды, — все время говорится: дух существует, его надо пережить, надо быть с ним вместе, его надо ощутить и так далее. И так в нескончаемых фразах идет через все эти книги, где все вновь пишется: дух, дух, дух! Так говорят сегодня о духе, будучи слишком самодовольными или слишком высокомерными, чтобы идти к источникам самого духа. И эти люди пользуются сегодня большим почетом. При всем этом в наше время будет трудно пробиться с тем, что — как это и должно было быть при изложении Пятого Евангелия — так конкретно взято из духа. Строгое усердие и внутренняя правдивость совершенно необходимы. Одно из новейших писаний Эйкена следующее: «Можем ли мы еще быть христианами?» Здесь на одной из страниц, которые являются ничем иным как пестрым нагромождением понятий души и духа, духа и души (и это тянется через многие тома, так как этим приобретается громадный почет, слава и репутация, когда показываешь людям такое свое знание о духе, потому при чтении люди сегодня не замечают всего того, что фабрикуется как внутренняя неправдивость, а хотелось бы думать, что люди, наконец-то, должны были бы научиться как следует читать) — здесь на одной из страниц мы читаем фразу, что человечество сегодня выше веры в демонов; веры в демонов нельзя больше требовать от человека! А в другом месте этой же книги читаешь странную фразу: «Соприкосновением Божественного с человеческим создаются демонические силы». Здесь человек, который на одной странице говорил так, как я это сейчас привел, в этой же книге говорит теперь, тем не менее, серьезно о демонах. Не является ли это глубочайшей внутренней неправдой? Должно было бы, наконец, прийти время, когда люди отстранят такие, полные глубокой внутренней неправды, учения о духе. Но я не вижу, чтобы многие из наших современников замечали эту внутреннюю неправду.

Так, служа истине духа, в наши дни мы еще находимся в оппозиции современности. И об этом необходимо помнить, чтобы ясно видеть то, чем нам надо исполниться в сердце, если мы хотим помочь нести провозвестие о духе, нести необходимую человечеству новую жизнь из духа. Когда пытаешься духоучением подвести человеческую душу к существу Христа, то, как можно надеяться на большой отклик просвещенной современности, которая удовлетворяется теперь такими истинами, которые ей рассказывают все умные философы и теологи: что христианство существовало до Христа! Ибо они доказывают, что культ и даже отдельные типичные сказания обнаружены существующими уже раньше в подобном же виде на Востоке. Тут умные теологи поясняют и рассказывают это всем, кто готов слушать, что христианство есть ничто иное, как продолжение того, что было уже и раньше. У наших современников эта литература пользуется большим уважением; громадное уважение встретила она, и современность совсем не замечает, как всё это согласуется друг с другом.

Когда говоришь о существе Христа, о его нисхождении в своей духовности на Землю, и когда существо Христа встречаешь позже почитаемым в таких же формах культа, как прежде почитались языческие боги, и если это должно быть использовано для того, чтобы вообще отрицать существо Христа, как это сегодня тоже происходит, то это логика следующего порядка: допустим, кто-нибудь, безразлично кто, оставляет на постоялом дворе свою одежду. Об одежде знают, что она принадлежит этому человеку. Затем приходит, например, Шиллер или Гёте, и по каким-нибудь причинам вынужден одеть оставленную чужую одежду и выйти в ней. И тут встречный, видит Гёте в другой одежде и говорит: «Что за россказни! Что особенного в этом человеке? Я ведь совершенно точно знаю эту одежду, она принадлежит тому-то и тому-то, который ничего особенного из себя не представляет». Тем, что существо Христа воспользовалось одеянием древних культов, умные люди, придя, не узнали его в этом облачении, не узнали, что в древних культах находится сейчас именно само существо Христа.

А теперь возьмите все библиотеки, возьмите всю сумму современных научных монистических рассмотрений: это — доказательства об облачении существа Христа, которые даже правильны! Сегодня высоко чтится человек, нахватавшийся только архивного пустоцвета с эволюции культуры, и ученость таких собирателей пустоцветов впитывается как глубокая мудрость. Подобный образ мы должны вызвать перед своей душой, если не только рассудочно, но также и чувством мы готовы принять то, что имеется в виду Пятым Евангелием. В виду же имеется то, чтобы мы почувствовали себя правильно включенными нашей истиной в наше время, чтобы благодаря этому понять всю невозможность объяснить прошлому то, что теперь приходит как новое возвещение. Поэтому теперь, когда нам надлежит расстаться друг с другом вновь, должно быть сказано слово Евангелия: «Силой тех чувств и мыслей, которые вершат сегодня в человечестве, в ближайшем духовном развитии нет продвижения». Поэтому этот вид чувств и мышления должен быть изменен, должен направиться на другое! Натуры, склонные к компромиссу в этом вопросе, которые не хотят создать себе ясной картины того, что есть и что должно прийти, не окажут доброй услуги тому, что необходимо человечеству как духовное учение и духовное служение.

Мне надлежало сказать о святом для меня Пятом Евангелии. Я прощаюсь с вашими сердцами, с вашими душами с пожеланием, чтобы существовавшая между нами доныне через многое другое связь еще больше окрепла благодаря этому духовному исследованию о Пятом Евангелии, которое мне особенно дорого. И, может быть, в ваших сердцах и душах сможет разлиться ощущение тепла от сознания того, что, несмотря на наше разлучение физически, пространственно и во времени, мы все же стремимся остаться вместе и сообща чувствовать, что нам надлежит проработать в наших душах и что спрашивается с нас как долг, который в наше время возлагает дух на души людей!

Я надеюсь, что работой каждой отдельной души наше стремление пойдет правильным образом дальше. И думаю, что этим пожеланием выражен лучший прощальный привет, который я несу вам, заканчивая именно этот цикл лекций.