Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Амаранта Урсула вернулась в первые дни декабря на крыльях

попутных ветров. Она вела за собой супруга, держа в руке

шелковый поводок, обвязанный вокруг его шеи. Появилась она

неожиданно, без предупреждения, на ней было платье цвета

слоновой кости, с шеи свисала нитка жемчуга, доходившая до

колен, на пальцах сверкали кольца с изумрудами и топазами,

гладкие, кругло подстриженные волосы двумя острыми ласточкиными

крыльями выступали на щеки. Мужчина, сочетавшийся с ней браком

полгода тому назад, был зрелым, стройным фламандцем, с виду

похожим на моряка. Стоило ей распахнуть дверь в гостиную, как

она убедилась, что отсутствие ее затянулось и все в доме пришло

в гораздо больший упадок, чем она предполагала.

-- Боже мой! -- воскликнула она скорее весело, чем

огорченно. -- Сразу видно, что в этом доме нет женщины!

Ее багаж не умещался в галерее. Кроме старого сундука

Фернанды, с которым Амаранту Урсулу отправили в Брюссель, она

привезла с собой два кофра с платьями, четыре больших чемодана,

мешок с зонтиками, восемь шляпных коробок, гигантскую клетку с

пятьюдесятью канарейками и велосипед, хранившийся в разобранном

виде в специальном футляре, так что его можно было нести, как

виолончель. Она не позволила себе даже дня отдохнуть после

долгой дороги. Надела поношенный холщовый комбинезон мужа,

привезенный им вместе с другими предметами туалета

автомобилиста, и взялась за очередное обновление дома.

Разогнала рыжих муравьев, уже прочно завладевших галереей,

возродила к жизни розовые кусты, с корнем вырвала сорняки,

снова посадила в цветочные горшки папоротники, душицу и

бегонии. Она возглавила команду столяров, слесарей и

каменщиков, которые заделали трещины в полу, навесили окна и

двери, починили мебель, побелили дом и внутри и снаружи, и уже

через три месяца после ее приезда в нем воцарилась атмосфера

молодости и веселья, наполнявшая его в эпоху пианолы. Такого

человека, как Амаранта Урсула, эти стены еще не видели, она в

любой час и при любых обстоятельствах обладала прекрасным

настроением и всегда была готова петь, танцевать и выбрасывать

в мусорную корзину устаревшие вещи и обычаи. Она вымела остатки

похоронного инвентаря и кучи ненужной рухляди, скопившейся в

углах, и единственно из уважения к Урсуле оставила висеть

портрет Ремедиос. "Посмотрите, какая прелесть! -- кричала

Амаранта Урсула, умирая от смеха. -- Прабабушка в четырнадцать

лет!" Какой-то каменщик начал было рассказывать ей, что дом

населен призраками и единственный верный способ отпугнуть их --

это начать поиски спрятанных ими сокровищ, но Амаранта Урсула

между двумя взрывами хохота заявила, что не верит в мужские

суеверия. Она была такой непосредственной, такой

самостоятельной, такой современной, что Аурелиано, увидев ее,

не знал, куда девать свои руки и ноги. "Ух ты! -- радостно

закричала она, раскрыв ему объятия. -- Посмотрите только, как

он вырос, мой обожаемый людоед!" Прежде чем он нашелся что

ответить, она уже поставила пластинку на диск портативного

патефона, который привезла с собой, и принялась учить Аурелиано

модным танцам. Она потребовала, чтобы он сменил засаленные

штаны, унаследованные от полковника Аурелиано Буэндиа, подарила

ему цветастые рубашки и нарядные ботинки и вытолкала его на

улицу.

обаянием она почти не уступала Ремедиос Прекрасной и была

наделена редким талантом предугадывать моду. Последние журналы

мод, приходившие по почте, неизменно подтверждали, что она не

ошиблась в моделях, которые сама изобретала и сама шила на

допотопной швейной машине Амаранты. Она подписывалась на все

журналы мод, на все издания по искусству и популярной музыке,

выходившие в Европе, но стоило ей раскрыть журнал или книгу, и

она уже видела, что все в мире идет именно так, как ей

представлялось. Было непостижимо, почему такая умная и

одаренная женщина вернулась в этот мертвый городок, засыпанный

пылью и угнетенный жарой, и даже более того -- вернулась с

мужем, у которого денег с избытком хватило бы на жизнь в любой

части света, с мужем, любившим ее так сильно, что он позволял

водить себя на шелковом поводке. Однако дни проходили, и

становилось все более очевидно, что Амаранта Урсула намерена

остаться здесь навсегда, -- все ее планы были рассчитаны на

долгий срок, а все стремления сводились к тому, чтобы

обеспечить себе удобную жизнь и спокойную старость в Макондо.

Клетка с канарейками доказывала, что ее решение не было

внезапным. Вспомнив, что мать в одном из писем сообщала о

гибели птиц, Амаранта Урсула на несколько месяцев задержалась в

Европе, дождалась парохода, который заходит на Канарские

острова, и по прибытии туда купила двадцать пять пар самых

породистых канареек, намереваясь вновь заселить небо Макондо.

Из всех ее провалившихся затей эта была самой неудачной. По

мере того как канарейки выводили потомство, Амаранта Урсула

выпускала их одну за другой, но стоило птицам почувствовать

себя на свободе, и они тут же улетали из города. Напрасно она

пыталась соблазнить их клеткой, сооруженной по заказу Урсулы

еще в дни первой перестройки дома. Напрасно устраивала им

гнезда из пакли в ветвях миндаля, посыпала крыши канареечным

семенем и всячески побуждала к пению птиц, оставшихся в неволе,

дабы их голоса убедили дезертиров вернуться, все равно

выпущенные на свободу канарейки стремительно взмывали ввысь и

описывали над городом круг лишь для того, чтобы определить, в

какой стороне света лежат Канарские острова.

Прошел год со дня возвращения Амаранты Урсулы, и за это

время ей не удалось ни подружиться с жителями Макондо, ни

устроить какой-нибудь праздник, но она все еще не теряла

надежды вдохнуть жизнь в это преследуемое насчастьями людское

общество. Гастон, ее муж, старался не противоречить своей

супруге, хотя еще в тот убийственно жаркий полдень, когда они

сошли с поезда в Макондо, он понял, что ее решение вернуться

вызвано призраком тоски по родине. Будучи уверен в том, что

действительность развеет этот призрак, он даже не стал собирать

свой велосипед и целыми днями копался в грудах паутины,

обметенной со стен каменщиками, выискивая самые красивые паучьи

яйца. Затем вскрывал их ногтем и терпеливо созерцал в лупу

выбегавших оттуда миниатюрных паучков. Потом ему пришла в

голову мысль, что Амаранта Урсула продолжает свои

преобразования потому, что не хочет признать краха иллюзий, и

он собрал свой великолепный велосипед, у которого переднее

колесо было намного больше заднего, и посвятил свои досуги

ловле и засушиванию местных насекомых: он посылал их в банках

из-под варенья в Льежский университет старому профессору

естественной истории, под чьим руководством он некогда весьма

серьезно занимался энтомологией, хотя главным его призванием

всегда была авиация. Собираясь выехать на велосипеде, Гастон

облачался в трико акробата, чулки музыканта-волынщика, фуражку

детектива. Отправляясь на пешеходную прогулку, он надевал

безукоризненно чистый полотняный костюм, белые ботинки,

шелковый галстук, шляпу-канотье и брал в руки ивовую тросточку.

У него были выцветшие глаза, делавшие его еще более похожим на

моряка, и усики, рыжие, как беличий мех. Хотя он был старше

своей жены, по крайней мере, лет на пятнадцать, но его

юношеские привычки, постоянная готовность служить своей супруге

и отменные мужские достоинства сглаживали разницу в годах. Те,

кто видел этого сорокалетнего мужчину со сдержанными манерами,

поводком на шее и цирковым велосипедом, и подумать не могли,

что он заключил со своей юной подругой пакт о безотказной любви

и что оба отдавались взаимному влечению в самых неподходящих

для этого местах, где бы ни захватил их порыв желания; так

поступали они с первых дней знакомства -- и со страстью,

которую время и все более необычайные жизненные обстоятельства

углубляли и обогащали. Гастон был не только ярым любовником,

наделенным неистощимым воображением и глубоко эрудированным в

науке любви, но и единственным мужчиной в истории, который

осмелился посадить самолет прямо на усеянный фиалками луг, чуть

не угробив себя и свою невесту, только потому, что им

вздумалось заняться любовью именно на этом цветущем лугу.

Они познакомились за три года до свадьбы, однажды Гастон

на спортивном биплане выписывал пируэты над колледжем, где

училась Амаранта Урсула, и, чтобы не налететь на флагшток,

круто свернул в сторону. Примитивное сооружение из парусины и

алюминия зацепилось хвостом за провода и повисло в воздухе. С

того дня Гастон, не обращая внимания на свою ногу, пребывавшую

в лубке, каждую субботу заезжал за Амарантой Урсулой в пансион

к монахиням и, пользуясь тем, что распорядок дня в пансионе был

далеко не так строг, как хотела бы Фернанда, забирал девушку и

отвозил ее в свой спортивный клуб. Их любовь началась в

воскресном воздухе ланд, на высоте пятисот метров, и, по мере

того как земные предметы уменьшались в размерах, они

чувствовали, что их взаимопонимание становится все более

полным. Она рассказывала ему о Макондо как о самом прекрасном и

мирном городе на свете, об огромном доме, благоухающем душицей,

где она хотела бы жить до старости с верным мужем, двумя

непослушными сыновьями, которых звали бы Родриго и Гонсало, а

не Аурелиано и Хосе Аркадио, и дочерью по имени Вергиния, и уж

никак не Ремедиос. С таким страстным упорством вызывала она в

своей памяти образ родного города, приукрашенный тоской по

родине, что Гастону стало ясно -- она не согласится быть его

женой, если он не поедет с ней в Макондо. Он не возражал, точно

так же как потом охотно надел поводок, ибо считал это

мимолетной прихотью, которой до времени лучше не перечить. Но

Амаранта Урсула, прожив с мужем в Макондо два года, оставалась

такой же счастливой, как и в первый день, и Гастон начал

выказывать признаки беспокойства. Он уже засушил всех

насекомых, которых только можно было засушить в Макондо,

научился говорить по-испански, как местный уроженец, и решил

все кроссворды в журналах, что приходили по почте. Жаркий

климат не мог служить Гастону предлогом для ускорения отъезда,

так как природа наделила его печенью, поистине созданной для

жизни в колониях, сносившей без малейших протестов и зной

послеобеденных часов, и гнилую воду. Местная кухня пришлась ему

вполне по вкусу, и однажды он даже проглотил яичницу из

восьмидесяти двух яиц игуаны. А для Амаранты Урсулы поезд

доставлял рыбу и устриц в ящиках со льдом, жестяные банки с

консервированным мясом и компотами, ибо другой пищи она не

могла есть; Амаранта Урсула продолжала одеваться по европейской

моде и выписывать журналы мод, хотя ей некуда было выйти и

некому нанести визит, а Гастону в этих широтах уже не хватало

бодрости духа, чтобы оценить по достоинству короткие юбки и

надетые набок фетровые шляпки и ожерелья в семь нитей. Ее

секрет, по-видимому, состоял в том, что она всегда умела найти

себе занятие и сама решала разные домашние проблемы, которые

сама же и создавала. Сама делала ошибки и на следующий день

сама же их исправляла, и все это с таким пагубным усердием, что

Фернанда обязательно подумала бы о наследственном пороке

переливания из пустого в порожнее. Жизнерадостность била в

Амаранте Урсуле ключом, и каждый раз, когда приходили новые

пластинки, она задерживала мужа в гостиной и вместе с ним до

поздней ночи разучивала новые танцы -- описания их, снабженные

рисунками, присылали ей старые подружки по коллежу. Уроки

танцев обычно заканчивались любовными утехами, супруги

пристраивались в венском кресле-качалке или прямо на голом

полу. Только детей не хватало Амаранте Урсуле для полного

счастья, но она свято соблюдала договор с мужем не иметь

потомства, пока не минуют первые пять лет супружеской жизни.

Пытаясь чем-нибудь заполнить свои пустые часы, Гастон по

утрам обычно заходил в комнату Мелькиадеса побеседовать с

Аурелиано. Ему нравилось вспоминать самые уединенные уголки

своей родины, которую Аурелиано знал во всех подробностях,

словно прожил там долгие годы. На вопросы, откуда Аурелиано

почерпнул эти сведения, отсутствующие даже в энциклопедии,

Гастон получил тот же ответ, что и Хосе Аркадио: "Все можно

узнать". Кроме санскрита, Аурелиано изучил английский и

французский, приобрел некоторые познания в латыни и греческом.

Теперь, когда он каждый вечер выходил из дому и Амаранта Урсула

выделила ему недельную сумму на карманные расходы, комната

Мелькиадеса стала смахивать на филиал книжной лавки ученого

каталонца. Аурелиано жадно читал, засиживаясь за книгами

допоздна, однако, слушая его суждения о прочитанном, Гастон

подумал, что, читая книги, Аурелиано не стремится пополнить

свои знания, а лишь ищет подтверждения уже известных ему истин.

Больше всего на свете его интересовали пергаменты, им он

посвящал самые плодотворные утренние часы. И Гастон и Амаранта

Урсула охотно включили бы Аурелиано в свой семейный круг, но он

держался обособленно, был окутан тайной, как облаком, которое с

течением времени становилось лишь более плотным. Все попытки

Гастона подружиться с ним потерпели фиаско, и фламандцу

пришлось искать другие возможности убить время. Именно тогда

ему и пришла в голову мысль организовать службы авиапочты.

Идея не была новой. С авиапочтой Гастон носился еще

задолго до того, как познакомился с Амарантой Урсулой, но тогда

он хотел организовать компанию авиапочтовой связи с Бельгийским

Конго, где его семья вложила капитал в производство пальмового

масла. Женитьба и решение ублажить супругу и провести с ней

несколько месяцев в Макондо заставили Гастона отложить

осуществление своих замыслов. Однако когда он увидел, что

Амаранта Урсула занялась организацией общества по

благоустройству города и только смеется над его попытками

завести разговор о возвращении в Европу, он понял, что в

Макондо придется обосноваться надолго, и списался с забытыми им

компаньонами в Брюсселе. Не все ли равно, в каком районе

земного шара быть первооткрывателем -- в Африке или в Карибском

море? Пока шла переписка, Гастон расчистил посадочную площадку

на бывших заколдованных землях, которые в то время имели вид

пустыря, засыпанного битым щебнем, изучил направление

господствующих ветров, выбрал наиболее подходящие трассы

полетов, при этом он и не подозревал, что его деятельность,

напоминающая поведение мистера Герберта, заронила в сердца

жителей Макондо опасное подозрение -- они думали, что Гастон на

самом деле собирается сажать бананы и только прикрывает свое

намерение разговорами об авиапочте. Вдохновленный своим

счастливым замыслом, который, помимо всего прочего, мог

послужить оправданием решению навсегда поселиться в Макондо,

фламандец несколько раз побывал в столице провинции, нанес

визиты властям, получил лицензии и подписал льготные контракты.

Одновременно он продолжал поддерживать со своими компаньонами в

Брюсселе переписку, напоминавшую корреспонденцию Фернанды с

невидимыми целителями, и в конце концов убедил их выслать морем

первые аэропланы вместе с опытным механиком, который соберет

аппарат в ближайшем от Макондо порту и перелетит на нем в

город. Через год после первых замеров и метеорологических

прогнозов у Гарсона, исполненного веры в неоднократно

подтвержденные обещания своих компаньонов, вошло в привычку в

ожидании появления аэроплана бродить по улицам, поглядывая на

небо и прислушиваясь к шуму бриза.

Хотя сама Амаранта Урсула и не замечала этого, ее

возвращение внесло коренные перемены в жизнь Аурелиано. После

смерти Хосе Аркадио он превратился в завсегдатая книжной лавки

каталонца. Свобода, которой Аурелиано располагал, и избыток

досуга пробудили в нем некоторый интерес к городу, и он стал

изучать Макондо, ничему не удивляясь. Он блуждал по пыльным,

пустынным улицам, обследовал скорее из научного интереса, чем

из человеческого любопытства, развалины домов, металлические

сетки на окнах, изъеденные ржавчиной и прорванные погибавшими

от жары птицами, рассматривал людей, угнетенных тяжестью

воспоминаний. С помощью воображения он пытался восстановить

былое великолепие города и банановой компании: ее высохший

плавательный бассейн был теперь до краев полон истлевшими

мужскими ботинками и дамскими туфельками, а среди ее

разрушенных, заросших сорняками коттеджей Аурелиано нашел

скелет немецкой овчарки -- она все еще была привязана стальной

цепью к кольцу -- и телефон, который все звонил, звонил,

звонил, пока Аурелиано не снял трубку и не услышал далекий и

встревоженный женский голос, спрашивающий по-английски, и не

ответил, что да, забастовка кончилась, три тысячи мертвых

сброшено в море, банановая компания уехала и в Макондо после

многих лет наступило спокойствие. Прогулки привели Аурелиано в

обширный квартал домов терпимости, где в былые времена пачками

сжигались кредитки с единственной целью -- оживить кумбиамбу,

теперь же квартал представлял собою клубок самых печальных и

жалких в городе улиц, кое-где еще светились красные фонари, но

танцевальные салоны, украшенные лохмотьями истлевших гирлянд,

были безлюдны, и худые и толстые вдовы, никогда не имевшие

мужей, -- французские прабабушки и вавилонские матриархини --

все еще сидели и ждали возле виктрол. Аурелиано не нашел

никого, кто помнил бы его семью или хотя бы полковника

Аурелиано Буэндиа, исключение составлял лишь один старик --

самый древний из антильских негров, продолжавший распевать в

палисаднике своего дома унылые вечерние псалмы. Белая, как

хлопок, шевелюра делала его похожим на негатив фотографии.

Аурелиано вел с ним беседы на головоломном жаргоне, который

изучил за несколько недель, и иногда делил со стариком его ужин

-- суп из петушиных голов. Приготовленный его правнучкой,

большой плотной негритянкой, у которой бока были крутые, как у

кобылицы, груди похожи на дыни из живой плоти, а шапка густых,

жестких, словно проволока, волос на круглой, правильной формы

голове напоминала шлем средневекового воина. Звали негритянку

Колдуньей. В то время Аурелиано добывал себе средства к

существованию, продавая столовые приборы, подсвечники и другие

мелкие предметы, которыми можно было разжиться дома. Если он

оставался без гроша, а это случалось очень часто, он выпрашивал

на рынке у торговцев петушиные головы, предназначенные для

помойки, и относил Колдунье, и та варила ему из них суп с

портулаком и мятой. Когда прадед Колдуньи умер, Аурелиано

перестал посещать их дом, но вечерами встречался с негритянкой

под темными миндальными деревьями на площади, где она тихим

свистом приманивала редких полуночников. Часто он прогуливался

с нею рядом, болтая на ее жаргоне о супах из петушиных голов и

других изысканных блюдах нищеты, и продолжал бы так поступать и

дальше, если бы Колдунья не намекнула, что его присутствие

отпугивает клиентуру. Аурелиано не спал с ней, хотя иной раз и

чувствовал искушение и хотя самой Колдунье это показалось бы

естественным завершением их сиротливых встреч. Таким образом,

он все еще оставался девственником, когда в Макондо

возвратилась Амаранта Урсула и наградила его сестринским

поцелуем, от которого у Аурелиано перехватило дыхание. Всякий

раз при встречах с Амарантой Урсулой, особенно если она

принималась обучать его модным танцам, он испытывал чувство

беззащитности, ему казалось, что кости у него становятся

мягкими, как губка, -- это было то самое ощущение, которое

некогда смутило его прапрадеда в кладовой, куда Пилар Тернера

завлекла его под предлогом гадания. Пытаясь заглушить свои

муки, Аурелиано с головой погрузился в пергаменты и стал

уклоняться от невинных ласк своей тетки, отравлявших ему ночи

горькими ароматами, но чем больше он ее избегал, тем с большим

нетерпением и беспокойством жаждал снова услышать ее заливистый

смех, вопли счастливой кошки и благодарственные песни, которые

вырывались у нее, когда она умирала от любви в любой час дня и

ночи и во всех, даже самых неподходящих для этого местах дома.

Однажды ночью в соседней комнате, бывшей ювелирной мастерской,

всего в десяти метрах от его кровати, ненасытные супруги

расположились на столе и разбили стеклянный шкаф, но продолжали

заниматься любовью в луже из соляной кислоты. Аурелиано не

сомкнул глаз всю ночь, а весь следующий день его била лихорадка

и душили яростные рыдания. Этот день казался ему бесконечным, и

когда пришла долгожданная ночь, она застала его в тени

миндальных деревьев -- он ждал Колдунью, пронизываемый ледяными

иглами неуверенности, сжимая в потном кулаке полтора песо,

который попросил у Амаранты Урсулы не столько потому, что у

него не было денег, сколько для того, чтобы приобщить ее к

своему падению, унизить, заняться развратом. Колдунья привела

его в освещенную заговоренными свечами каморку, к раскладной

кровати, холст которой был весь запятнан следами порочной

любви, к своему телу отважной, очерствевшей и бездушной суки.

Она приготовилась отделаться от Аурелиано, как от испуганного

ребенка, но очень скоро обнаружила, что имеет дело с мужчиной,

чья чудовищная мощь всколыхнула все ее чрево, как

землетрясение.

Они стали любовниками. Утром Аурелиано занимался

расшифровкой пергаментов, а в час сиесты отправлялся в

усыпляющую тишину комнатушки, где ждала Колдунья, которая

обучала его заниматься любовью сначала как это делают черви,

потом как улитки и, наконец, как креветки, она прекращала свои

уроки только с наступлением часа идти подкарауливать

заблудившиеся любови. Миновало несколько недель, прежде чем

Аурелиано заметил, что его возлюбленная носит на талии обруч,

сделанный из чего-то вроде струны для виолончели, твердый,

словно сталь, и не имеющий концов, ибо Колдунья с ним родилась

и выросла. Почти всегда в перерывах между любовными утехами они

подкреплялись пищей, сидя голые в кровати среди одуряющей жары,

и над ними, как дневные звезды, сияли отверстия, проеденные

ржавчиной в цинковой кровле. У Колдуньи впервые завелся

постоянный мужчина, свой собственный хахаль, как она говорила,

помирая со смеху; дошло до того, что у нее даже зародились в

сердце определенные надежды, но тут Аурелиано открыл ей тайну

своей страсти к Амаранте Урсуле -- страсти, от которой ему так

и не удалось излечиться в объятиях другой женщины, напротив,

терзания становились для него все более невыносимыми по мере

того, как опыт расширял его любовные горизонты. После этой

исповеди Колдунья продолжала оказывать Аурелиано столь же

горячий прием, что и раньше, но теперь неукоснительно требовала

с него платы за свои услуги, а когда у Аурелиано не оказывалось

денег, увеличивала его счет, который вела на стене за дверью --

не цифрами, а черточками, сделанными ногтем большого пальца. С

наступлением темноты Колдунья отправлялась прогуливаться взад и

вперед по темным углам площади, и тогда Аурелиано шел домой, в

галерее он мимоходом, как посторонний, здоровался с Амарантой

Урсулой и Гастоном -- они в этот час обычно готовились ужинать

-- и снова запирался в своей комнате, где он не мог ни читать,

ни писать, ни даже думать из-за мучительного волнения, которое

у него вызывали смех, шушуканье, вступительная возня и агония

наслаждения, наполняющие ночами дом. Такой была его жизнь за

два года до того, как Гастон начал ждать аэроплан, и она все

еще не изменилась к тому времени, когда Аурелиано, войдя в

книжную лавку ученого каталонца, увидел четырех молодых

болтунов, занятых ожесточенным спором о способах уничтожения

тараканов в средние века. Старик хозяин, знавший пристрастие

Аурелиано к книгам, которые прочел разве что один Бэда

Достопочтенный (*23), не без отеческого лукавства подбил юношу

выступить арбитром в этой ученой полемике, и тот не замедлил

разъяснить, что тараканы -- самое древнее на земле крылатое

насекомое и уже в Ветхом Завете упоминается, что их убивают

ударами шлепанцев, но против сей разновидности насекомых все

средства истребления оказались недействительными -- все,

начиная с посыпанных бурой ломтиков помидора и кончая мукой с

сахаром; тысяча шестьсот известных науке семейств тараканов с

незапамятных времен подвергаются упорному и беспощадному

преследованию; за всю историю человечества люди не

набрасывались с такой яростью ни на одно живое существо, даже

из своего собственного рода, и, по правде говоря, стремление к

уничтожению тараканов полагалось бы отнести к числу таких

свойственных человеку инстинктов, как размножение, причем

инстинкт тараканоубийства гораздо более четко выражен и

неодолим, и если тараканам все-таки удавалось до сих пор

избежать полного истребления, то лишь потому, что они прятались

в темных углах и это делало их недосягаемыми для человека, от

рождения наделенного страхом перед темнотой, однако в ярком

свете полудня они снова становились уязвимыми; следовательно,

единственный надежный способ уничтожения тараканов и в средние

века, и в настоящее время, и во веки веков -- ослепление их

солнечным светом. Это исполненное фатализма и энциклопедической

мудрости выступление положило начало тесной дружбе. Теперь

Аурелиано каждый вечер встречался с четырьмя спорщиками --

Альваро, Германом, Альфонсо и Габриэлем, -- первыми и

последними в его жизни друзьями. Для затворника,

существовавшего в мире, созданном книгами, эти шумные сборища,

которые начинались в шесть часов вечера в книжной лавке и

заканчивались на рассвете в борделях, были откровением. До сих

пор ему не приходило в голову, что литература -- самая лучшая

забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми, но во время

одной ночной попойки Альваро убедил его в этом. Прошло

известное время, прежде чем Аурелиано понял, что в своих

дерзких суждениях Альваро подражал ученому каталонцу, для

которого знания ничего не стоили, если с их помощью нельзя было

изобрести новый способ приготовления турецких бобов.

В тот вечер, когда Аурелиано сделал свой ученый доклад о

тараканах, дискуссия закончилась у девчушек, торговавших собой

с голодухи, в призрачном борделе одного из предместий Макондо.

Хозяйкой его была улыбающаяся ханжа, одержимая манией открывать

и закрывать двери. Казалось, что ее вечная улыбка вызвана

легковерием клиентов, принимающих всерьез то, что существует

лишь в их воображении, ибо все в этом доме, вплоть до осязаемых

вещей, было нереальным: мебель разваливалась, когда на нее

садились, внутри выпотрошенной виктролы сидела на яйцах курица,

в саду красовались бумажные цветы, на стенах висели календари,

изданные еще до появления банановой компании, и рамки с

литографиями, вырезанными из никогда не издававшихся журналов.

Чистейшим вымыслом были и робкие шлюшки, сбегавшиеся из

соседних домов, когда хозяйка сообщала им, что пришли клиенты.

Они входили в дом, не здороваясь, в платьицах из материи, на

которой лет пять тому назад были цветочки, скидывали их с тем

же простодушием, с каким до этого надели, а в пароксизме

страсти восклицали: "Ну и ну! Гляньте, как потолок осыпается!"

Получив один песо и пятьдесят сентаво, они тут же тратили их на

бутерброд с сыром, который покупали у хозяйки, больше чем

когда-либо расплывавшейся в улыбке, -- ведь она-то знала, что и

этот бутерброд такой же ненастоящий, как все остальное. Для

Аурелиано, чей мир в ту пору начинался у пергаментов

Мелькиадеса и кончался постелью Колдуньи, призрачный бордельчик

явился радикальным лекарственным от робости. Первое время он

никак не мог довести дело до конца, потому что хозяйка имела

обыкновение заходить в комнату в самый ответственный момент и

высказывать разнообразные замечания по поводу интимных

достоинств главных действующих лиц. Но постепенно юноша до того

освоился с этими житейскими мелочами, что однажды ночью, самой

взбалмошной из всех ночей, разделся догола в маленькой зале,

служившей приемной, и обежал весь дом, балансируя бутылкой с

пивом, установленной на его богоданной подставке. Это он ввел в

моду сумасбродные выходки, которые хозяйка заведения встречала

своей всегдашней улыбкой, не возражая против них и не веря в

них; так было и тогда, когда Герман чуть не поджег здание,

пытаясь доказать, что оно не существует, и тогда, когда

Альфонсо свернул шею попугаю и швырнул его в котелок, где уже

закипала куриная похлебка.

Хотя Аурелиано испытывал по отношению к каждому из своих

четверых друзей совершенно одинаковую привязанность и нередко

думал о них, как об одном человеке, все же Габриэль был ему

ближе остальных. Близость эта возникла однажды вечером после

того, как Аурелиано случайно заговорил о полковнике Аурелиано

Буэндиа и Габриэль, единственный из всех, поверил, что друг не

разыгрывает их. Даже обычно не вмешивающаяся в разговоры

хозяйка борделя с одержимостью заядлой сплетницы утверждала,

что полковник Аурелиано Буэндиа -- она и в самом деле как-то

раз слышала про него -- был выдуман правительством, искавшим

предлога, чтобы поубивать либералов. Габриэль, напротив, не

подвергал сомнению реальность полковника Аурелиано Буэндиа, ибо

тот был товарищем по оружию и неразлучным другом его прадеда,

полковника Геринельдо Маркеса. Провалы в памяти жителей Макондо

становились особенно глубокими, если речь заходила о расстреле

рабочих. Всякий раз, когда Аурелиано касался этой темы, не

только хозяйка, но и люди постарше отвергали как небылицу

историю о рабочих, окруженных войсками у станции, и о поезде из

двухсот набитых трупами вагонов и даже настаивали на

заключении, которое в свое время было сделано судебным

следствием и вошло в учебники для начальной школы, -- банановая

компания никогда не существовала. Таким образом, Аурелиано и

Габриэль были как бы связаны сообщничеством, основанным на их

вере в реальные факты, не признанные всеми остальными; эти

факты оказали огромное влияние на обоих друзей, увлекли их, как

отступающая от берега волна прибоя, в давно погибший мир, от

которого не сохранилось ничего, кроме тоски. Габриэль спал там,

где его заставало время сна. Несколько раз Аурелиано устраивал

его в ювелирной мастерской, но Габриэль всю ночь не мог

сомкнуть глаз -- ему мешали мертвецы, до самого рассвета

бродившие по комнатам. Позже Аурелиано поручил друга заботам

Колдуньи, и, когда та бывала свободна, она пускала Габриэля в

свою доступную каждому желающему комнатушку и вела его счет,

делая ногтем черточки на стене за дверью, на том небольшом

пространстве, которое оставалось после записи долгов Аурелиано.

Несмотря на свою беспорядочную жизнь, четверо друзей по

настоянию ученого каталонца пытались совершить и нечто

долговечное. Только его опыту бывшего преподавателя античной

литературы и его запасам редких книг были они обязаны своей

способностью просидеть целую ночь, отыскивая тридцать седьмую

драматическую ситуацию, и это в городе, где никто уже не имел

ни желания, ни возможности идти дальше познаний начальной

школы. Плененный открытием дружбы, околдованный чарами мира,

который до сих пор из-за бездушия Фернанды был для него

заповедным, Аурелиано бросил исследование пергаментов как раз в

тот момент, когда уже начинали читаться зашифрованные стихи с

пророчествами. Но позже он, убедившись, что времени хватит на

все -- даже от борделей не придется отказываться, -- вернулся в

комнату Мелькиадеса и с новым рвением взялся за пергаменты,

твердо решив не прекращать своей работы, пока не будут раскрыты

последние тайны шифра. В ту пору Гастон уже начал ждать

появления аэроплана, и Амаранта Урсула чувствовала себя такой

одинокой, что в одно прекрасное утро зашла в комнату Аурелиано.

-- Как дела, людоед, -- сказала она, -- опять засел в

своей пещере?

Амаранта Урсула была неотразима в каком-то мудреном платье

и в длинном ожерелье из позвонков рыбы-бешенки -- одном из тех,

что она сама мастерила. Убедившись в верности своего мужа, она

спустила его с поводка, и, кажется, впервые после возвращения в

Макондо у нее выпала свободная минута. Аурелиано не было

необходимости видеть Амаранту Урсулу и слышать ее слова, он и

так знал, что она пришла. Когда она облокотилась на рабочий

стол, такая близкая, беззащитная, Аурелиано почувствовал, как

где-то в глубине у него загудели все кости, и с отчаянием

уткнулся в пергаменты. Превозмогая волнение, он судорожно

вцепился в свой голос, который пытался исчезнуть куда-то, в

жизнь, порывавшуюся его оставить, в память, превратившуюся

вдруг в окаменевший полип, и стал рассказывать Амаранте Урсуле

о священном предназначении санскрита, о научных возможностях

видеть грядущее, просвечивающее сквозь толщу времени, как буквы

с обратной стороны бумаги, если смотреть против света, о

необходимости зашифровать пророчества, чтобы они не уничтожили

сами себя, и о "Веках" Нострадамуса, и о гибели Кантабрии,

предсказанной святым Мильяном (*24). Вскоре, не прерывая своей

лекции и движимый влечением, дремавшим в нем со дня его

рождения, Аурелиано накрыл ладонью руку Амаранты Урсулы, думая,

что это решительное действие положит конец его смятению. Но

Амаранта Урсула с невинной лаской ухватилась за его палец, как

часто делала в детстве, и держалась за него все время, пока

Аурелиано продолжал отвечать на ее вопросы. Так они и

оставались, соединенные холодным словно лед указательным

пальцем, который не проводил никаких флюидов ни в том, ни в

другом направлении; потом Амаранта Урсула вдруг очнулась от

своего мгновенного оцепенения и хлопнула себя по лбу.

"Муравьи!" -- воскликнула она. Мигом забыв о пергаментах,

молодая женщина поспешила своим танцующим шагом к двери и

оттуда послала Аурелиано кончиками пальцев воздушный поцелуй,

точно такой, каким она простилась со своим отцом, когда ее

отправляли в Брюссель.

-- Ты мне потом объяснишь, -- сказала она. -- Я совсем

забыла, что сегодня надо полить известью муравейники.

Она продолжала наведываться к нему, когда у нее были дела

в этой части дома, и задерживалась в комнате на несколько

минут, пока муж продолжал внимательно обозревать небо.

Введенный в заблуждение совершившейся переменой, Аурелиано

снова начал обедать дома, от чего он отказался уже в первые

месяцы после возвращения Амаранты Урсулы. Гастону его общество

пришлось по душе. Во время застольных разговоров, нередко

длившихся больше часа, он жаловался Аурелиано на своих

компаньонов. Наверное, они дурачат его: давно уже сообщили, что

отправили аэроплан морем, а судно все не приходит и, по

заверению морского агентства, никогда не придет, ибо не

числится в корабельных регистрах портов Карибского моря, но

компаньоны по-прежнему твердят, будто отправка состоялась, и

даже намекают на возможность обмана со стороны Гастона.

Взаимное недоверие достигло наконец такой остроты, что Гастон

счел за лучшее прекратить переписку и стал обдумывать, не

следует ли ему съездить на несколько дней в Брюссель, выяснить

все на месте и возвратиться назад с аэропланом. Однако его

проект рассыпался в прах, как только Амаранта Урсула

подтвердила свою давнюю решимость ни в коем случае не уезжать

из Макондо, даже если ради этого придется расстаться с мужем.

Первое время Аурелиано разделял утвердившееся в Макондо мнение,

что Гастон просто дурак на велосипеде, и испытывал к нему

смутное чувство жалости. Позже, приобретя в борделях более

глубокие познания мужского естества, он стал объяснять

супружескую покорность фламандца его безумной страстью. Но,

лучше узнав Гастона, Аурелиано заметил противоречие между его

подлинным характером и показным смирением и затаил подозрение,

что все его поступки, даже ожидание аэроплана, просто хорошо

разыгранный фарс. Тогда он подумал, что Гастон не так уж глуп,

как все предполагают, напротив, это человек неколебимого

постоянства, необыкновенной хитрости и неисчерпаемого терпения,

который решил взять верх над женой, утомив ее своими вечными

уступками, неспособностью сказать хоть раз "нет", мнимой

безграничной покорностью, предоставив ей запутываться в ее же

собственной паутине до того дня, когда она наконец не сможет

больше выносить скуки, порождаемой иллюзиями, находящимися

всегда под рукой, и сама запакует чемоданы, чтобы возвратиться

в Европу. После этого былая жалость к Гастону обратилась в душе

Аурелиано жгучей ненавистью. Метод Гастона показался ему таким

подлым и в то же время настолько действенным, что он взял на

себя смелость предостеречь Амаранту Урсулу. Но та лишь

посмеялась над его подозрительностью, ничем не выдав ему, какой

тяжкий груз любви, неуверенности и ревности носит она в своем

сердце. Ей не приходило в голову, что отношение Аурелиано к ней

больше чем просто братская привязанность, до того дня, когда,

открывая банку консервированных персиков, она порезала себе

палец и Аурелиано кинулся высасывать ей кровь с такой жадностью

и преданностью, что Амаранту Урсулу бросило в дрожь.

-- Аурелиано! -- принужденно засмеялась она. -- Ты

слишком увлекаешься, из тебя вышел бы хороший вампир.

И тут Аурелиано прорвало. Осыпая беспомощными поцелуями

ладошку раненой руки, он открыл самые потаенные уголки своего

сердца и извлек оттуда нескончаемо длинного, разбухшего червя,

страшного паразита, вскормленного его страданиями. Рассказал

Амаранте Урсуле, как поднимался среди ночи, чтобы рыдать от

отчаяния и бешенства, уткнувшись лицом в интимные

принадлежности ее туалета, которые она вешала сушить в

купальне. Рассказал, с какой тоской молил Колдунью вопить

по-кошачьи и, всхлипывая, бормотать ему в ухо "Гастон, Гастон,

Гастон" и с какой изворотливостью похищал флаконы с духами

Амаранты Урсулы, чтобы почувствовать ее запах на шее девчушек,

торговавших собой с голодухи. Испуганная страстностью его

излияний, Амаранта Урсула постепенно сгибала пальцы, и ладонь

ее закрывалась, словно раковина устрицы, пока наконец не

ведающая сострадания раненая рука не превратилась в комок

изумрудов, топазов и твердых, как камень, нечувствительных

костей.

-- Скотина! -- словно выплюнула она. -- С первым же

Однажды Альваро зашел в лавку ученого каталонца, громко

прославляя свою последнюю находку: зоологический бордель. Он

назывался "Золотой мальчик" и представлял собою огромный салон

под открытым небом, где разгуливали на свободе не менее двухсот

выпей, отмечая время своим криком, похожим на заклинание.

Вокруг танцевальной площадки в огороженных проволочной сеткой

загонах среди огромных амазонских камелий жили разноцветные

цапли, кайманы, откормленные, как свиньи, гремучие змеи с

двенадцатью погремушками и черепаха с позолоченным панцирем,

нырявшая в маленьком искусственном океане. Там был и белый

песик, тихий педераст, выполнявший, однако, обязанности

самца-производителя, за что его и кормили. Воздух там имел

такую первозданную плотность, словно его только что изобрели, а

прекрасные мулатки, ждавшие, безнадежно надеясь, в окружении

кроваво-красных цветов и вышедших из моды пластинок, были

сведущи во всех ухищрениях любви, которые мужчина забыл

захватить с собой из земного рая. В первую же ночь друзья

навестили эту теплицу иллюзий, и величественная, молчаливая

старуха, сидевшая у входа в плетенной из лиан качалке,

почувствовала, что время возвращается на круги своя, увидев

среди пятерых вновь пришедших костлявого, печального мужчину с

татарскими скулами, отмеченного с сотворения мира и на веки

веков оспой одиночества.

-- Ах! -- прошептала она. -- Аурелиано!

Перед ней снова был полковник Аурелиано Буэндиа, такой,

каким она увидела его при свете лампы задолго до всех войн,

задолго до опустошившей его славы и разочарований изгнания -- в

то давнее утро, когда он вошел в ее спальню, чтобы отдать

первый в своей жизни приказ: любить его. Это была Пилар

Тернера. Дожив до ста сорока пяти лет, она отказалась от

пагубного обычая вести счет своим годам и начала жить в

обособленном, как глухая улочка, неподвижном времени

воспоминаний, где будущее было безошибочно предсказано и раз

навсегда установлено, -- в стороне от того зыбкого будущего,

которое основывалось на ненадежных предположениях и догадках

карт.

С этой ночи Аурелиано обрел прибежище в нежности и

Покачиваясь в плетеной качалке, она вызывала в своей памяти

былое могущество и падение рода Буэндиа и сровненное с землей

великолепие Макондо. Между тем Альваро взрывами своего хохота

пугал кайманов, Альфонсо сочинял кровавую историю про то, как

выпи на прошлой неделе выклевали глаза четверым клиентам,

которые нехорошо себя вели, а Габриэль пребывал в комнате

задумчивой мулатки, которая взимала плату за любовь не

деньгами, а письмами для своего жениха-контрабандиста,

отбывавшего срок в тюрьме по ту сторону Ориноко, потому что

пограничники напоили его слабительным и посадили на горшок, и

потом в горшке оказалось полно бриллиантов. Этот настоящий,

реальный бордель, с его по-матерински заботливой хозяйкой, был

тем самым миром, о котором Аурелиано грезил во время своего

продолжительного затворничества. Здесь он чувствовал себя так

хорошо, что и подумать не мог об ином убежище в тот вечер,

когда Амаранта Урсула разбила вдребезги его мечты. Он жаждал

облегчить свою душу словами, хотел, чтобы кто-нибудь ослабил

узлы, стягивающие ему грудь, но смог только разразиться

обильными, горячительными и восстанавливающими силы слезами,

уткнувшись лицом в подол Пилар Тернеры. Перебирая его волосы

кончиками пальцев, Пилар Тернера ждала, когда он успокоится, и,

хотя Аурелиано не признался, что плачет из-за любви, она сразу

же узнала этот самый древний в истории мужчины плач.

-- Полно, малыш, -- ласково произнесла Пилар Тернера. --

А теперь скажи мне, кто она.

Лишь только Аурелиано назвал имя, Пилар Тернера засмеялась

грудным смехом, тем былым жизнерадостным смехом, что с годами

стал похож на хриплое воркование голубей. В сердце человека из

рода Буэндиа не могло быть непостижимой для нее тайны. Ведь

карты и собственный опыт открыли ей, что история этой семьи

представляет собою цепь неминуемых повторений, вращающееся

колесо, которое продолжало бы крутиться до бесконечности, если

бы не все увеличивающийся и необратимый износ оси.

-- Не беспокойся, -- улыбнулась Пилар Тернера. -- Где бы

она сейчас ни была, она тебя ждет.

В половине пятого Амаранта Урсула вышла из купальни.

Аурелиано видел, как она прошла мимо его комнаты, закутанная в

халат и с тюрбаном из полотенца на голове. Крадучись,

пошатываясь словно пьяный, он последовал за ней и проник в

супружескую спальню в тот момент, когда Амаранта Урсула

распахнула халат; она тут же испуганно запахнула его снова и

молча указала Аурелиано на соседнюю комнату, дверь в которую

была приоткрыта и где, как знал Аурелиано, Гастон занимался

писанием письма.

-- Уходи, -- сказала Амаранта Урсула одними губами.

Аурелиано улыбнулся, обеими руками схватил ее за талию,

поднял, как вазон с бегониями, и бросил на кровать лицом вверх.

Одним грубым рывком, прежде чем она успела помешать ему, он

сорвал с нее сорочку, и перед ним открылась головокружительная,

как пропасть, нагота только что вымытого тела, на этом теле не

было ни одного пятнышка, ни одного волоска, ни одной скрытой

родинки, которых бы Аурелиано не представлял себе в воображении

среди ночного мрака. Амаранта Урсула защищалась совершенно

искренне с ловкостью дикой самки: извиваясь всем своим

благоухающим телом, гладким и гибким, как у ласки, она пыталась

отбить Аурелиано почки коленями и одновременно впивалась ему

ногтями в лицо, однако ни он, ни она не издали и вздоха,

который нельзя было бы принять за спокойное дыхание человека,

созерцающего у открытого окна мирный апрельский вечер. Это была

свирепая борьба, битва не на жизнь, а на смерть, но со стороны

она такой не казалась, потому что состояла из столь медленных,

осторожных и торжественных нападений и увертываний, что за

время, проходившее между ними, вполне могли бы еще раз зацвести

петуньи, а Гастон в соседней комнате мог бы позабыть свои мечты

аэронавта, -- все выглядело так, словно двое повздоривших

любовников пытаются мириться в глубинах прозрачного водоема. В

разгар своего ожесточенного и церемонного сопротивления

Амаранта Урсула сообразила, что их полное молчание

неестественно и может возбудить подозрение у находящегося рядом

мужа скорее, чем шум, которого они старались избежать. Тогда

она принялась смеяться, не разжимая губ, от борьбы она не

отказалась, но защищалась теперь притворными укусами и

высвобождала свое тело не с таким ожесточением, как раньше,

пока наконец оба они не обнаружили, что являются в одно и то же

время и противниками, и сообщниками и оборона превратилась в

обычное притворство, а нападения -- в ласки. Потом Амаранта

Урсула на мгновение перестала обороняться, словно в шутку,

будто готовясь выкинуть какой-то фортель, а когда она захотела

возобновить сопротивление, испуганная тем, что сама допустила,

было уже поздно. Необычайно мощное сотрясение швырнуло молодую

женщину на место, пригвоздило к постели ее центр тяжести, и вся

ее воля к сопротивлению рухнула под напором неодолимого желания

узнать, что такое эти оранжевые звуки и невидимые шары,

ожидающие ее по ту сторону смерти. Она едва успела протянуть

руку, найти ощупью полотенце и закусить его зубами, чтобы не

дать вырваться на волю пронзительным кошачьим воплям, которые

раздирали ей внутренности.