Госпожа Бовари

операционному залу. Горячий пар компрессов смешивался со свежим
запахом росы; ему слышалось позвякивание железных колец у больничных
кроватей и дыхание спящей жены… Подъехав к Вассонвилю, он увидел
мальчика, спящего на траве у края канавы.
— Вы — доктор? — спросил ребенок.
Услышав ответ Шарля, он взял деревянные башмаки в руки и побежал
перед ним.
По дороге, из разговоров с проводником, лекарь сообразил, что старик
Руо был, должно быть, один из самых зажиточных сельских хозяев. Он
сломал себе ногу накануне вечером, в крещенский сочельник, возвращаясь
с соседской пирушки. Жена его умерла два года тому назад. С ним жила
«барышня» — дочь, помогавшая ему вести хозяйство.
Колеи стали глубже вблизи фермы. Паренек, юркнув в дыру среди
живой изгороди, вдруг исчез и появился снова на дворе, чтобы отпереть
ворота. Лошадь скользила по мокрой траве; Шарль нагибался, проезжая
под ветвями. Сторожевые псы лаяли у конур и рвались на цепях. При
въезде в Берто лошадь вдруг чего-то испугалась и шарахнулась в сторону.
Ферма являла вид достатка и порядка. В конюшнях, через отворенные
двери, видны были сильные рабочие лошади, мирно жующие овес из
новых колод. Вдоль строений тянулась, дымясь тонким паром, широкая
полоса навоза, а на ней, среди кур и индюшек, поклевывали зерна пять-
шесть павлинов — роскошь нормандских птичьих дворов. Овчарня была
длинная, рига высокая, с гладкими, как ладонь, стенами. Под навесом
стояли две большие телеги и четыре плуга с кнутами, хомутами и полною
упряжью; на их синие шерстяные покрышки сыпалась из амбара тонкая
пыль. Покатый двор был обсажен, через ровные промежутки, деревьями; у
маленького пруда весело гоготали гуси.
Молодая женщина, в голубом мериносовом платье с тремя оборками,
встретила врача на пороге дома и ввела в кухню, где пылал веселый огонь.
У огня варился людской завтрак в горшочках разной величины. Мокрая
одежда сушилась над очагом. Лопатка для угольев, щипцы, мехи — все
было
огромных
размеров
и
блестело
металлическими
частями,
вычищенными как зеркало; а длинные полки были уставлены обильною
кухонною утварью, отражавшею неровным блеском и яркое пламя очага, и
вместе первые лучи заглянувшего в окно солнца.
Шарль поднялся по лестнице в комнату больного. Он лежал в постели,
обливаясь потом под одеялами и далеко отбросив в сторону бумажный
ночной колпак. То был малого роста толстяк, на вид лет пятидесяти, с
белой кожей, голубыми глазами и лысиной ото лба; в уши были продеты

серьги. Возле него на стуле стоял большой графин водки, из которого время
от времени он наливал себе стаканчик для бодрости; но при виде доктора
его возбуждение упало, и вместо того, чтобы ругаться, как он ругался
целых двенадцать часов перед тем, он стал тихо стонать.
Перелом был простой, без всяких осложнений. О более легком случае
Шарль не смел и мечтать. Вспомнив приемы своих учителей у постели
больных, он старался подбодрить пациента всевозможными остротами,
этими хирургическими ласками, похожими на масло, которым смазывают
скальпель. Для лубков послали за дранью в сарай. Шарль выбрал одну
дранку, разрезал ее на куски и отполировал ее стеклом, пока служанка
рвала простыни на бинты, а барышня Эмма шила маленькие подушечки.
Так как она долго искала свой швейный несессер, то отец рассердился; она
ничего не ответила; но, принявшись за шитье, несколько раз колола себе
пальцы и подносила их ко рту, чтобы высосать кровь.
Шарля поразила белизна ее ногтей. Они были блестящие,
суживающиеся к концам, глаже диеппских изделий из слоновой кости, и
подстрижены в форме миндалей. Руки ее, однако, не были красивы, —
быть может, недостаточно бледны, с суховатыми суставами пальцев; кроме
того, они были слишком длинны, в их очертаниях не было мягкости.
Прекрасны были ее глаза: карие, они казались из-под ресниц черными, и
взгляд ее был устремлен на собеседника прямо, с чистосердечною
смелостью.
Когда нога была перевязана, господин Руо сам пригласил доктора
подкрепиться едой перед отъездом.
Шарль сошел в большую комнату нижнего этажа. Два прибора, с
серебряными кубками, ждали на накрытом к завтраку столике неподалеку
от широкой кровати под пологом из ситца, с изображениями турок. Запах
ириса и сырых простынь распространялся от высокого дубового шкафа,
стоявшего против окна. По углам были свалены рядами на пол мешки с
хлебным зерном — излишек, не поместившийся в соседнюю кладовую,
куда вели три каменные ступеньки. Украшением комнаты служила голова
Минервы, в золоченой рамке, посредине стены, выкрашенной в зеленую
краску, но облупившейся от селитры; под карандашным рисунком были
выписаны готическими буквами слова: «Дорогому папаше».
Сначала поговорили о больном, потом о погоде, о стужах, о волках, что
рыскают по полям ночью. Барышне Руо жилось в деревне невесело,
особенно теперь, когда на нее одну свалились все хлопоты по ферме. В
доме было свежо; зубы ее за едой постукивали от холода, причем слегка
приподымались ее полные губы, которые она имела привычку кусать в

промежутки молчания.
Шея ее выступала из белого отложного воротничка. Черные волосы,
уложенные на голове двумя густыми бандо, как бы сделанными из одной
сплошной массы — до того они были гладки, — разделялись посреди
головы узким пробором, выдававшим линию черепа; оставляя едва
открытыми кончики ушей, они сливались на затылке в пышный шиньон,
обрамлявший виски волнистыми локонами, чего деревенский врач еще ни
разу в своей жизни не видел. Щеки у нее были розовые. Между двух
пуговиц лифа был засунут, как у мужчины, черепаховый лорнет.
Когда Шарль, зайдя к старику проститься, опять сошел вниз, готовый
пуститься в путь, он застал девушку у окна; прислонясь лбом к стеклу, она
смотрела в сад, где ветер опрокинул подпорки на грядах бобов. Она
обернулась.
— Что-то ищете? — спросила она.
— Виноват, я оставил здесь хлыст, — ответил он. И принялся шарить
по кровати, за дверьми, под стульями; хлыст завалился у стены за мешки с
зерном.
Эмма увидела его и нагнулась над мешками. Шарль, из вежливости,
бросился туда же и, протянув руку, почувствовал, что грудь его коснулась
спины молодой девушки, нагнувшейся перед ним. Она выпрямилась, с
зардевшимся лицом, и, взглянув на него через плечо, подала ему плеть из
бычачьей жилы.
Вопреки обещанию быть в Берто через три дня, доктор навестил
больного на другой же день; потом стал приезжать два раза в неделю
неуклонно, не считая случайных посещений в неположенные сроки и как
бы невзначай.
Все, впрочем, шло прекрасно; выздоровление подвигалось правильно,
и когда через сорок шесть дней соседи увидели, как дядя Руо
собственными силами ковыляет по своей «лачуге», на Бовари стали
смотреть как на весьма даровитого медика. Старик Руо говорил, что первые
врачи Ивето и даже Руана не могли бы вылечить его успешнее.
А Шарль и не задумывался над вопросом, почему он с такою радостью
ездит в Берто. Если бы он над этим подумал, то, вероятно, приписал бы
свое рвение серьезности случая или, быть может, надежде на хорошее
вознаграждение. Но неужели поэтому поездки в Берто составляли столь
пленительное исключение среди скучных занятий его жизни? В эти дни он
вставал раным-рано, пускал лошадь в галоп, соскочив с нее, вытирал ноги о
траву и, прежде чем переступить порог, натягивал на руки черные
перчатки. Он любил, въезжая на двор фермы, задевать плечом

открывающуюся вовнутрь калитку, слушать крик петуха на заборе, быть
встреченным выбежавшей прислугой. Ему нравились рига и конюшни,
нравился старик Руо, хлопавший его в ладонь для дружеского рукопожатия
и величавший его своим спасителем; нравился и стук деревенских
башмачков Эммы по чисто вымытым плитам кухни: высокие каблуки
увеличивали ее рост, и когда она шла перед ним, деревянные подошвы,
быстро подскакивая, щелкали о кожу ботинка.
Она всегда провожала его до первой ступеньки крыльца и ждала, пока
ему подведут лошадь. Они уже попрощались и больше не разговаривали;
ветер играл выбившимися завитками волос на ее затылке или крутил
вокруг ее стана завязки фартука, развевавшиеся, как вымпелы. Однажды в
оттепель, когда кора на деревьях была мокрая, а снег на крышах таял, она
вышла на крыльцо с зонтиком в руках и раскрыла его. Сизый шелк,
пронизанный солнцем, бросал беглые тени на ее белую кожу. Под ним она
улыбалась мягкому теплу; и слышно было, как капли одна за другой падали
на туго натянутую ткань.
Когда Шарль только что начал ездить в Берто, молодая Бовари каждый
раз осведомлялась о больном и в своей приходно-расходной книге отвела
господину Руо прекрасную чистую страницу. Но, узнав, что у него есть
дочь, понавела справки; оказалось, что барышня Руо, воспитывавшаяся в
монастыре у урсулинок, получила, что называется, «образование» —
училась танцам, географии, рисованию, умела вышивать, играла на
фортепиано. Этого еще недоставало!
«Вот почему, — догадывалась она, — он так расцветает, когда едет к
ней; вот зачем надевает он новый жилет и не боится испортить его под
дождем! Ах эта женщина! Эта женщина!..»
И жена Шарля слепо возненавидела Эмму. Сначала вырывались у нее
только намеки, но Шарль не понимал их. Потом она перешла к общим
размышлениям на родственные темы. Шарль безмолвствовал, опасаясь
бури. Наконец, отвела себе душу в брани напрямик; обвиняемый не знал,
что ответить.
«Зачем это он все норовит завернуть в Берто, когда Руо давно здоров?
Благо бы деньги платили; а с них еще ничего не получено. Ага! Причина
та, что там есть одна особа — светская девица, ученая, рукодельница! Так
вот чего ему нужно: ему понадобились городские барышни!»
И начинала сызнова:
— Как, это дочка-то Руо — городская барышня! Скажите пожалуйста!
Да у них дед пастухом был, а двоюродный брат едва не попал за буйство
под уголовщину. Не стоит, казалось бы, напускать на себя столько важности

и выплывать по воскресеньям в церковь в шелковом платье, ни дать ни
взять — графиня! К тому же, если бы не прошлогодняя репа, бедняга едва
ли справился бы с недоимками!
Шарлю надоело это слушать, и он прекратил поездки в Берто. Элоиза
заставила его присягнуть, положа руку на молитвенник, что он больше туда
не поедет: она рыдала и в бешенстве любви осыпала его несчетными
поцелуями. Он покорился; но отвага его желаний бунтовала против его
рабского поведения, и с каким-то наивным лицемерием он счел в душе, что
запрет видеться дает ему право любить. К тому же вдова была суха, у нее
были длинные зубы и круглый год она носила черный платок, кончик
которого свешивался между лопатками; ее жесткий стан с плоскими
бедрами был обтянут узким и слишком коротким платьем, которое
открывало ее щиколотки с завязками широких башмаков, скрещенными на
серых чулках.
Мать Шарля навещала их время от времени и через несколько дней
уже плясала под дудку своей невестки; тогда вдвоем принимались они
пилить его своими внушениями и отчитываниями. Ему не следует так
много есть! К чему угощать каждого встречного вином? Какое упрямство
не носить фуфайки!
В начале весны случилось, что нотариус из Ингувиля, хранитель
капиталов вдовы Дюбюк, в один прекрасный день, обещавший попутный
ветер, пустился в дальнее плавание, увезя с собою все деньги, вверенные
его попечениям. Правда, у Элоизы кроме доли в торговом судне,
оцениваемой в шесть тысяч, был еще дом на улице Св. Франциска; но из
всего ее состояния, о котором так много трубили, еще ничего не
оказывалось в хозяйственной наличности, если не считать кое-какой
мебели да тряпок. Надобно было вывести все на свежую воду. Дом в
Дьеппе был заложен и перезаложен: долги подточили его до последней
балки. Какие суммы хранились у нотариуса, один Бог ведал, а доля в судне
не превышала тысячи экю. Итак, милая барынька изволила налгать! В
ярости Бовари-отец сломал о пол стул, укоряя жену за то, что она погубила
сына — запрягла его на всю жизнь с клячей, у которой сбруя не стоит
шкуры. Оба приехали в Тост. Начались объяснения, сцены. Элоиза в слезах
кинулась на шею мужу, умоляя защитить ее от его родных. Шарль за нее
заступился, родители рассердились и уехали.
Но удар был нанесен. Неделю спустя, когда она развешивала белье на
дворе, у нее пошла горлом кровь, а на другой день — Шарль в эту минуту,
отвернувшись от нее, задергивал оконную занавеску — она вскрикнула:
«Ах, боже мой», испустила вздох и лишилась сознания. Она была уже

мертва! Какая неожиданность!
Когда все было кончено на кладбище, Шарль вернулся домой. Он
никого не застал внизу; поднялся в комнату жены, увидел ее платье,
висевшее у алькова, в ногах кровати, и, облокотясь о письменный стол,
просидел до вечера в грустном раздумье. Как-никак, она все же его
любила!

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: