Госпожа Бовари

деньги, полученные за Барневиль, она погасила два векселя, остальные же
полторы тысячи франков утекли у нее сквозь пальцы. Она снова должна, и
так без конца!
Иной раз, правда, она принималась за подсчеты и выкладки, но вскоре
открывала такой чудовищный дефицит, что не верила своим глазам.
Начинала расчет сызнова, запутывалась, бросала все и старалась об этом
больше не думать.
Грустно стало в лекарском доме! То и дело выходили из него
поставщики с выражением ярости на лице. На плите валялись носовые
платки; маленькая Берта, к ужасу госпожи Гомэ, ходила в продранных
чулках. Если Шарль осмеливался пикнуть, что не все в порядке, Эмма
отвечала грубо, что это не ее вина.
Откуда у нее эта раздражительность? Он объяснял все ее давнишним
нервным расстройством и упрекал себя в том, что принимает ее болезнь за
дурной нрав, обвинял себя в эгоизме и испытывал желание пойти к ней и
поцеловать ее.
«Но нет, — говорил он себе тотчас же, — я могу ее еще больше
растревожить!» — И оставался на месте.
После обеда он одиноко прогуливался по саду, брал маленькую Берту
на колени и, развернув медицинский журнал, пытался учить ее азбуке.
Девочка, не привыкшая к занятиям, широко раскрывала печальные глаза и
готова была расплакаться. Он ее утешал: наливал воды в лейку и проводил
по песку каналы или наламывал веточек с кустов и втыкал их в клумбы,
устраивая игрушечную рощицу, что едва ли портило сад, и без того весь
заросший высокою травою, — они были должны Лестибудуа уже за
столько рабочих дней! Потом малютка начинала зябнуть и звала маму.
— Позови няню, — говорил Шарль. — Ты ведь знаешь, моя крошка,
что мама не любит, когда ее беспокоят.
Началась осень, и уже опадали листья, как два года тому назад, когда
она была больна! Когда же все это кончится?.. И он бродил по саду,
заложив руки за спину.
Барыня сидела у себя в спальне. Туда никто не смел входить. Она
проводила целый день в каком-то оцепенении, неодетая, и время от
времени жгла восточные курительные свечи, купленные в Руане, в лавочке
алжирца. Чтобы не чувствовать ночью спящим подле нее этого человека,
она с помощью гримас сослала его в верхний этаж дома, а сама до утра
читала сумасбродные книги, с картинами оргий и кровавыми сценами.
Часто ее охватывал ужас, она вскрикивала, прибегал Шарль.
— Уйди, уйди! — говорила она.

Или же порой, сжигаемая внутренним огнем, который она питала в
себе прелюбодеянием, задыхаясь от страстного возбуждения, распахивала
окно, вдыхала всею грудью холодный воздух, распускала по ветру тяжелые
волосы и, глядя на звезды, мечтала о царственном любовнике. Думала и о
нем, о Леоне. В такие минуты она отдала бы все на свете за одно из
свиданий с ним, которые ее утоляли.
То были ее празднества. И она любила справлять их пышно. Когда
расходы были не под силу Леону, она доплачивала щедрою рукой
остальное; а случалось это почти каждый раз. Он пытался внушить ей, что
им было бы так же хорошо и в другом, более скромном отеле, но у нее
находились возражения.
Раз она вынула из своего мешочка полдюжины серебряных
вызолоченных ложечек (свадебный подарок старика Руо), прося его
немедленно снести их в ломбард; Леон повиновался, хотя это поручение
ему было не по душе. Он боялся, что его узнают.
Поразмыслив, он нашел, что его любовница начинает вести себя
странно и что, быть может, не совсем не правы те, кто хотят разлучить его с
нею.
Незадолго его мать получила длинное анонимное письмо, в котором ее
предупреждали, что он «губит себя с замужней женщиной». Бедная дама,
живо нарисовав в своем воображении вечное пугало семейств, неведомую
губительницу молодых жизней, сирену, фантастическое чудовище,
обитающее в безднах разврата, изложила все в письме к принципалу сына,
Дюбокажу, который взглянул на дело серьезно. Он продержал Леона целых
три четверти часа, пытаясь раскрыть ему глаза, предостеречь его от
опасности: ведь подобная интрига впоследствии повредит ему в устройстве
его карьеры. Он умолял разорвать связь: если Леон не хочет принести этой
жертвы ради собственной будущности, пусть сделает это хоть для него,
Дюбокажа.
Леон уступил и поклялся не видеться больше с Эммой; теперь он
упрекал себя в том, что не сдержал своего слова, видя, сколько эта
женщина может еще навлечь на него неприятностей и упреков, не считая
насмешек товарищей, которые дразнили его по утрам, греясь у печки.
Сверх того, ему было обещано место старшего клерка; пора было
остепениться. Он уже отказывался от флейты, от возвышенных чувств, от
фантазий. Ведь нет обывателя, который бы в пылу молодости, хоть на один
день, на одну минуту, не считал себя созданным для мятежных страстей и
великих подвигов. Самый мелкий развратник мечтал когда-то о султаншах,
и в душе каждого нотариуса похоронены обломки от кораблекрушения

поэта.
Теперь он скучал всякий раз, как Эмма вдруг разрыдается на его груди;
и его сердце, как бывает с людьми, способными воспринимать музыку
только в умеренной дозе, погружалось в равнодушную дремоту среди
вихря этой страсти, в которой он уже переставал различать оттенки.
Они так хорошо знали друг друга, телесное обладание потеряло для
них свои неожиданности, удесятеряющие наслаждение. Он опротивел ей, и
сам был утомлен ею. И в преступной любви проглянула для нее вся
пошлость законного супружества. Но как освободиться? Пусть такое
счастье было лишь унижением: все же она дорожила им по привычке ли,
или по развращенности своей природы; более того, с каждым днем она все
ожесточеннее за него хваталась, истощая запасы наслаждения усилиями
обострить его. Она обвиняла Леона в том, что надежды ее обмануты, как
будто он ее предал; и даже хотела катастрофы, влекущей за собою разрыв,
так как в ней самой не было мужества этот разрыв вызвать.
И она не переставала поддерживать любовную переписку, будучи
убеждена, что женщина всегда должна писать своему любовнику.
Но в то время как она сочиняла эти письма, она видела перед собою
другого мужчину, призрак, созданный ею из самых пылких ее
воспоминаний, из самых увлекательных чтений, из ее затаеннейших
желаний; этот образ становился наконец столь живым и доступным, что
она трепетала от счастья, не будучи, однако, в состоянии представить его
себе отчетливо, — до такой степени он расплывался и исчезал, как некое
божество в изобилии своих совершенств. Он жил в лазурной стране, где с
балконов спускаются шелковые лестницы, среди дыхания цветов, под
чарами лунного света. Она чувствовала его подле себя; вот-вот он придет и
возьмет ее всю в одном поцелуе. Чрез минуту, разбитая, она падала на
землю; эти порывы любовной грезы утомляли ее сильнее, чем самые
неистовые ласки.
Она испытывала общее недомогание и постоянную усталость. Часто,
даже получив исполнительный лист на гербовой бумаге, она едва бросала
на него рассеянный взгляд. Ей бы хотелось перестать жить или вечно спать.
В четверг на Масленице она не вернулась вечером в Ионвиль, а
поехала в маскарад. На ней были бархатные штаны, красные чулки,
взбитый парик конца XVIII века, над ухом фонарик. Она плясала всю ночь
под яростный вой тромбонов; ее окружала толпа, а утром она очутилась на
подъезде театра с пятью или шестью масками, работницами из порта и
матросами — товарищами Леона; сговаривались идти ужинать. Все
соседние кафе были переполнены. Они высмотрели в гавани плохенький

ресторанчик, где хозяин отпер им маленькую комнатку в четвертом этаже.
Мужчины пошептались в углу, совещаясь, вероятно, о расходах. В их числе
был один клерк, два лекарских помощника, один приказчик, — какое
общество для Эммы! Что касается женщин, то по звуку их голоса она
вскоре заметила, что все были самого низшего разбора. Тогда она
испугалась, отодвинула свой стул и опустила глаза.
Остальная компания принялась за еду. Эмма не ела; лоб у нее горел,
веки подергивались, по телу пробегал озноб. В ее голове еще отдавалось
дрожание пола, сотрясаемого мерным топотом тысячи пляшущих ног.
Запах пунша вместе с дымом сигар одурманивал ее, она почти лишилась
чувств; ее отнесли к окну.
День занимался, и большое пятно пурпура расползалось по бледному
небу над горою Св. Екатерины. Мертвенно-серая река подергивалась зыбью
от ветра; на мостах не было ни души; фонари гасли.
Эмма очнулась и вдруг подумала о Берте, спавшей там, дома, в
комнатке вместе с няней. Проехала мимо телега, нагруженная длинными
железными полосами; улицу наполнило оглушительное дребезжанье
металла.
Она убежала незаметно, сбросила свой костюм, сказала Леону, что ей
пора ехать, и наконец осталась одна в «Булонской гостинице». Все кругом,
как и она сама, было ей невыносимо. Она хотела бы упорхнуть, как птичка,
улететь далеко-далеко, обновиться в какой-то чистой, незапятнанной сфере.
Она вышла из гостиницы, миновала бульвар, площадь Кошуаз и
предместье и оказалась на открытой с одной стороны улице, над садами.
Шла она быстро, свежий воздух успокаивал ее, и мало-помалу толпа,
маски, кадрили, ужин, эти женщины — все исчезло, истаяло, как туман.
Придя в гостиницу «Красный Крест», она бросилась на свою кровать в
маленькой комнатке второго этажа, где висели картинки из «Tour de Nesle».
В четыре часа пополудни ее разбудил Ивер.
Когда она приехала домой, Фелисите вытащила из-за часов какую-то
серую бумагу. Она прочла:
«Согласно подлинному судебному приговору, направленному к
исполнению…»
Какого приговора? Действительно, накануне ей принесли другую
бумагу, которой она еще не видела; поэтому она была ошеломлена словами:
«По указу его королевского величества, именем закона и правосудия
повелено госпоже Бовари…»
Пропустив несколько строчек, она прочла:
«Сроком в двадцать четыре часа, без промедления…»

Что же?
«Уплатить сумму в восемь тысяч франков полностью».
А ниже значилось:
«В случае неисполнения госпожою Бовари сего постановления
повелевается поступить с нею по закону, а именно приступить к описи и
аресту ее движимого имущества».
Что делать?.. В двадцать четыре часа; стало быть, завтра! Лере,
подумала она, вероятно, опять хочет ее пугнуть; ей сразу стали понятны все
его хитрости, цель всех его одолжений. Что ее успокаивало, это
преувеличение суммы долга.
Постоянно покупая и не платя, делая займы, выдавая и потом
переписывая векселя, стоимость коих и раздувалась после каждой
отсрочки, Эмма мало-помалу сколотила для Лере целый капиталец; он с
нетерпением выжидал случая подобрать к рукам эти деньжонки, чтобы
приступить к дальнейшим предприятиям.
Она заговорила с ним довольно развязно:
— Вы знаете, что случилось. Это, конечно, шутка?
— Ничуть!
— То есть как?
Он медленно обернулся и, скрестив на груди руки, сказал:
— А вы думали, милая барынька, что я, из любви к Господу, буду до
скончания веков вашим поставщиком и банкиром? Надо же мне наконец
вернуть мои денежки, будем справедливы!
Она возмущалась показанным в бумаге размером долга.
— Ага! Ничего не поделаешь! Суд признал! Приговор состоялся. Вам
препроводили бумагу… Впрочем, все это не я, а Венсар.
— А вы не могли бы…
— О, ровно ничего.
— Но, однако… обсудим это…
Она залепетала что-то бессвязное: ведь она ничего не подозревала…
это для нее такая неожиданность…
— Кто же в том виноват? — сказал Лере с насмешливым поклоном. —
Пока я здесь работаю как негр, вы себе веселитесь да прохлаждаетесь.
— Прошу вас не читать мне нравоучений.
— Это иногда не мешает, — возразил он.
Она испугалась, стала его умолять и даже положила свою прекрасную
руку, белую и длинную, на колено торговца.
— Оставьте меня в покое! Можно подумать, что вы хотите меня
соблазнить!

— Вы — подлец! — вскричала она.
— Ого, как вы горячитесь! — проговорил он, смеясь.
— Я всем покажу, кто вы такой. Я скажу моему мужу…
— Ну и я кое-что покажу вашему мужу! — И Лере вынул из
несгораемого сундука расписку в получении тысячи восьмисот франков,
выданную ею после учета векселей Венсаром. — Неужто вы думаете, что
бедный, милый человек не поймет вашего маленького воровства? — сказал
он.
Она вся опустилась, словно ее обухом ударили. Он прохаживался от
окна к письменному столу и твердил:
— Да, я ему покажу… я ему покажу… — потом подошел к ней и
сказал мягким голосом: — Конечно, все это невесело, но ведь от таких
историй никто еще не умирал, а между тем это единственный способ
получить с вас мои деньги…
— Да где же я их достану? — сказала Эмма, заламывая руки.
— Ба! У кого есть, как у вас, близкие друзья… — И он взглянул на нее
так проницательно и так ужасно, что она задрожала с головы до ног.
— Я вам обещаю… я подпишу…
— Довольно с меня ваших подписей…
— Я еще продам…
— Полно вам! — сказал он, пожав плечами. — У вас больше ничего
нет. — И крикнул в окошечко, выходившее в лавку: — Анкета, не забудь
трех остатков номер четырнадцать!
Служанка вошла: Эмма поняла и спросила, «сколько понадобится
денег, чтобы приостановить взыскание».
— Теперь уже поздно!
— Но если я принесу вам несколько тысяч франков, четверть или треть
суммы, или почти все?
— Не беспокойтесь, это не поможет.
Он тихонько подталкивал ее к двери на лестницу.
— Умоляю вас, господин Лере, подождите еще несколько дней.
Она рыдала.
— Ну этого еще недоставало: слезы!
— Вы приводите меня в отчаяние!
— Мне до этого нет дела, — сказал он, захлопывая дверь.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: