Изд: Повести и рассказы (Б-ка фин лит-ры). М., "Худ лит-ра", 1982

Море жизни.

Два письма.
Date: 20 октября 2009

Изд: Повести и рассказы (Б-ка фин. лит-ры). М., "Худ. лит-ра", 1982

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

АРВИД ЯРНЕФЕЛЬТ

Затем я поняла, что рядом со мной находятся другие капли, упавшие на землю и впитавшиеся в нее так же, как я, и что нас становилось все больше и больше, и мы, наконец, превратились в обыкновенную лужу.

Затем мы чуть-чуть оторвались от земли и, оказавшись на поверхности воды, начали беспокойно двигаться. Мы понимали, что муть и грязь нам чужды, что наша суть — прозрачность и чистота родного неба. Так или иначе — нам нужно было вырваться из этой замкнутой лужи.

Некоторые из нас пытались зацепиться за что-нибудь на краю лужи, устроиться на крошечных камушках, чтобы блестеть по-прежнему; другие с той же целью хватались за мелкие, пока еще сухие травинки. Но в конце концов все их старания спастись в одиночку, сохранить свою чистоту, оказались тщетными, так как на землю падали все новые и новые капли, которые смывали своих предшественниц обратно в мутную воду. Находились и такие, которые стремились через любую дырочку или щель просочиться в землю. Какое ужасное заблуждение! Почувствовать свою отчужденность и искать свое русло, растеряться и упасть в бездну, самим избрать этот единственно верный путь к своему концу! Их уже никто не поднимет из глубины к солнцу.

А нам, оставшимся, вдруг показалось, что впереди открылся какой-то просвет, и тогда большинство стремительно бросилось вниз по неровному склону.

В поисках спасения мы разбежались в разные стороны. Каждая считала избранное ею направление единственно верным. Большая часть воды ушла от нас навсегда куда-то в другую сторону. Видимо, эти капли совсем сбились с дороги и пропали. Имелся один правильный путь, и мы, конечно, были на нем.

Весело журча, мы тоненькой струйкой продолжали двигаться, время от времени останавливаясь, набираясь сил и снова устремляясь вперед. Для преодоления препятствий нам иногда приходилось применять силу. Но это было нам на руку — в этих столкновениях терялось много воды, русло сужалось, замедлялось течение, и струя становилась с каждым разом более прозрачной. Наконец мы двинулись и потекли, извиваясь и обходя даже самые мелкие камни.

Небо прояснилось, выглянуло солнце. А мы совсем тонкой жилкой пробивались сквозь густые заросли вереска и брусничник. До нас здесь никто не хаживал, все было ново. Мы неслись по песку, который то отливал золотом, то блестел, как белый мрамор. Нам было безразлично, куда течь, поэтому мы выбирали дорогу играючи, затейливо петляя и подпрыгивая.

А ведь в нас, кажется, заглядывало ясное небо. Скоро воды станет так мало, что струя снова рассыплется на отдельные капли. Вот мы и остановились. Около двух блестящих песчинок я всплываю на поверхность и отделяюсь от других. Я — это снова я, нежная, чистая, прозрачная капля, в которой отражается маленькое солнце.

Но не успела я еще вдоволь насладиться своим новым состоянием, как соседняя капля, безнадежно отставшая от меня, вдруг опять начала расти, набухать и приблизилась ко мне. Увеличиваясь, она слилась со мной. Какая-то непреодолимая сила понесла нас вперед, и мы вновь оказались в мутной луже. Вода в ней застоялась, но мы своим вторжением нарушили ее покой. Большинство капель тут же перемешалось с грязной, затхлой водой, и лишь мы, находившиеся в середине струи, не потеряли скорости, а вырвались вперед и продолжали свой бег под гору, радуясь удаче и тому, что остались почти чистыми. Но сзади раздавался шум и журчание, и мы подумали, что вода, долго копившаяся в луже, воспользовалась небольшим, казалось бы, только для нас предназначенным руслом и несется теперь по нашим пятам. Поэтому мы уже ничего не видели, не могли выбирать себе лучшую дорогу. Догонявший нас гул сковал наши мысли. Так и случилось — достаточно было первой кочки, чтобы грязная, глинистая вода настигла нас, захлестнула и поглотила. Ведь для нее такие преграды — не помеха! Новый всплеск — и мы еще быстрей понеслись вперед.

До сих пор никто из нас не удостаивался чести путешествовать в столь большой компании. Смешалось все — и чистое, и грязное. А какая скорость! К счастью, оказавшийся на нашем пути пень разделил поток, и мы уже никогда не встретились. Таким образом мы в один миг освободились от ненужной нам половины воды.

— Будьте начеку, — журчали мы, самые опытные, — вон там, впереди, тихая долина. Там, кажется, еще никто ни бывал, сворачивайте туда. Быстрее, быстрее!

Но именно в тот момент, когда нам следовало сделать решающий и хорошо продуманный поворот, поток, появившийся откуда-то со стороны, увлек нас с собой.

Нечего было и думать, чтобы оторваться от него.

Было совершенно ясно, что вопреки нашей воле нам придется бежать по этому широкому руслу к неведомой цели.

Как трудна жизнь! Ни минуты покоя, чтобы перевести дух! Зачем так спешить, куда так стремиться? Почему, ну почему нельзя бежать тоненькой прозрачной струйкой, ткать себе свободный путь меж светлых камней, не смешиваться с чужой водой? Неужели мы требуем многого? Почему та скромная, тихая и счастливая обитель, образ которой мы храним в своей трепетной душе, превращается во все более далекое воспоминание, в несбыточную мечту?

С этими мятежными думами мы прорвались меж черных камней в пропасть и метались между ее мокрыми стенами до тех пор, пока не оказались на дне, в чужом, но еще более широком потоке, — пробираясь под ветками, покрытыми сочной листвой, он поглотил наши мутные воды, принял их как неизбежное зло, разъединил нас и определил наше течение. Он был чище нас и нес свои воды, видимо, по уже ранее проложенному пути спокойно и уверенно.

Но здесь все было по-другому, все какое-то чужое...

Эта вода казалась холодной, нам не понравилось ее самодовольное любование своим постоянным руслом.

Лишь значительно позже, после того как мы, петляя, достигли поросшего травой луга, как бы нарочно появившегося между ровными, мягкими склонами, мы в полном согласии перемешались с ручьем, отчего вода в нем стала коричневато-желтой.

Неторопливое, с бесконечными поворотами движении ручья по лужайке уже не удивляло, не возмущало нас. Правда, здесь не было так весело, как прежде, когда мы свободно прыгали по песку, но мы постепенно привыкали. Протекая по лугу, ручеек становился все шире, а наше настроение улучшалось от сознания своей значимости и возможности говорить «мы» о коричневато-желтой воде; теперь, чтобы перебраться через нее на другую сторону, надо было перекинуть жердь.

А тут появились новости, нечто неведомое, интересное. Пронесся слух о чем-то большом и вольном, которое одни называли «рекой», другие — «потоком». Просто удивительно, что мы должны были достигнуть чего-то необъятного и безграничного, а там приобрести свободу. Свобода — как волновала нас мысль о ней! Как это будет? Неужели наш ручей вырвется из тисков? И на самом деле получит все, чего желает? Уже ради одного такого заманчивого обещания, обращенного в будущее, — скоро, совсем скоро мы сможем... — мы могли простить все извилины, остановки, плесы, мели, ямы. Наше течение постепенно набирало силу, возникали даже маленькие водовороты.

Это произошло в пасмурный, промозглый день после дождя. Нас как из трубы выбросило в реку, делавшую в этом месте поворот. Ее сильные воды чуть задержали свой бег, как бы уступая нам место. Будучи желанными гостями, мы увеличили свою скорость и включились в бешеный бег, не различая своих прежних берегов. Мы хотели было уже закричать: «Да здравствует свобода!» — но промолчали, поняв, как нужно себя вести, чтобы уподобиться реке и утаить свою желтизну. Никакого ликования, никаких криков о свободе! Наоборот, река уже по самой своей сути презирает ограничения и строптиво оберегает право на быстроту течения.

Как странно во всем этом проявляются желания наших младенческих лет! С каким удивлением видишь, что эта широкая и могучая река испытывает те же чувства, что и я когда-то! «Течь куда захочется!» Даже степенная вода из ручья на стремнине начала кидаться из стороны в сторону. Мы слились воедино. И теперь уже не жалуемся пискливыми детскими голосами, а в мощном потоке выражаем свое право вольной песней.

И какая же радость, какая необъятная жизнь заключена в нашем недовольстве! Долой преграды! Мы не дрогнем перед трудностями, мы ждем их!

Наше течение набирало силу. Оставив позади одну струю, впереди оказывалась другая, мчавшаяся с неукротимой силой. Все мы стремились на середину, где течение было самым быстрым, и поочередно побеждали и сменяли друг друга.

По мере движения вперед камни все чаще преграждали путь и волны вскипали около них то тут, то там. А русло наше все сужалось и углублялось. Вытесненная вода искала заливов меж скал, пытаясь потеснить их. Над ямами река с грозным шипением начинала беспокойно крутиться, а на стремнине летела, изгибаясь черной змейкой.

На пути торчало несколько больших камней. Здесь поток делился, разбрасывая густую пену. Часть воды бросилась на камень и покрыла его полностью; лишь на миг появились белые пузыри, со дна поднялся коричневый мерзкий ил. Когда грязь упала вниз, вода в стремнине очистилась, но была такой же темной, как и прежде. Теперь рока понеслась вдвое быстрее. Однако всюду, вдоль берегов, сзади и впереди, взлетала белая пена. Камни, камни, камни...

А на стремнине встретилось серьезное препятствие — огромная скользкая глыба. Именно там, на самой середине, ревет черная вода, взлетая, как хищная птица, высоко в воздух. Вода брызжет во все стороны, струи клокочут, из глубины доносится глухой грохот.

А мы стараемся подкинуть пену повыше. Солнце отражается в каплях, и небосвод совсем близко над нами.

Шуми и греми, водопад! Мы уже поем свою песню, в ней — раздирающая душу грусть, глухие стоны. Но в то же время мы испытываем дикую радость. Нет ничего, кроме нас, нет никого сильнее нас, никто не перекричит наш ров, никто не остановит нас.

Вот какими мы стали! Что по сравнению с этим наши былые баталии с грязью затхлой лужи. А вот это — сама жизнь! Весь смысл ее здесь, здесь, где мы сейчас находимся. Жизнь — это борьба. Смысл жизни и наслаждение ею — едины. Но когда среди шума мы впервые подумали об этом, мы тут же заметили, что кругом тихо. Мы ушли от шума. Удивительно! А там, где мы только что были, уже воет кто-то другой.

Мы начинаем приходить в себя, поднимая из глубин на поверхность желтовато-коричневые струи.

Неужели мы что-то упустили? Нет, это невозможно!

В тревоге мы скидываем пену по краям расширившегося русла.

А шум исчез, все затихло. Значит, не в нем наша жизнь. Снова надо искать, постараться понять и оценить прошлое. Шум превратился теперь в отдаленный рокот, сквозь который прорываются звуки из другого мира, — например, какая-то птица стучит клювом по прибрежным камням.

А что нас ждет? Что произошло?

Старые узы порваны. Мы ничего не знаем о воде из ручья, все бывшие связи и отношения потеряны. Все мы, нескончаемое количество маленьких «я», перемешались.

Плавно и бесшумно мы течем полноводной, глубокой рекой и, как бы пытаясь ухватиться за прошлое, думаем: «Вперед, вперед!»

Скорость течения велика, но равномерна и разумна, ни единого всплеска.

А вот опять что-то новое!

Нижние ветки прибрежной ольхи повисли спокойно над водой, чуть не касаясь нас листвою. Стройные березы выглядывают из-за ольхи, удивляясь быстроте нашего бега и пытаясь разгадать его смысл.

А нам уже захотелось остановиться.

Как-то стыдно бежать в такой большой компании, не зная, куда и зачем мы торопимся. Нас всех охватило это чувство, поскольку течение, как по сигналу, начало замедляться, и мы вдруг как-то ослабели, направились кто куда в расширившемся русле.

Все поняли, что наше представление о жизни было в высшей степени ошибочным. Оставшиеся уже позади быстрые и мощные волны не приблизили счастья. Еще слабее стала надежда когда-нибудь осуществить свою волю. Мы неотделимы друг от друга и течем только в одном определенном направлении.

Движение наше замедляется, русло становится шире, а ветер доносит с прибрежных полей дыхание только что вспаханной земли. И без нашей подсказки, без нашего участия несутся слова:

«Бедная водичка, нет у тебя собственной цели. Ты попала на землю в виде дождя, увлажнила ее, побежала дальше журчащим ручейком, понесла в низовье грязь, забирала с собой мелкую гальку и, перемолов в порогах, превратила ее в песок, разбросав по своим берегам. Нечего добиваться осуществления своих желаний — так устроена жизнь. Куда ты хочешь — туда нет хода. Нет никакой счастливой обители. Теперь ты очистишься от мути. Ты выполнила свою задачу. Можешь отдохнуть».

Между тем течение постепенно замедлялось.

Мы сбросили на дно последние камешки, стали еще чище. Все успокаивалось.

Мы сильно разлились и уже понимали, что жизнь подходит к концу.

Я неспособна отделить себя от той массы воды, с которой двигаюсь. Я уже не в силах взглянуть, где мы находимся и куда мы несемся. Не могу понять былое, осмыслить новое. Позади остались немногочисленные заливы, полные рыбы, однообразные кувшинки, скучные водоросли. Узкая полоска берега тянется до самого горизонта. Дальние и близкие страны незаметно сменяли друг друга. Мы давно не чувствовали дна, да и впереди — только туман и неопределенность.

Мы привыкли друг к другу. Вероятно, мы уже никуда не движемся.

Порой кажется, что меня давно нет, а есть, существуют только другие, похожие. Иногда думается, что я осталась одна, а все другие исчезли, ушли, куда мне не хватит сил добраться с ними.

И вот тишина.

Все кончено. Никакого движения. Значит — всему конец.

Даже голова закружилась, показалось, что меня, охватывает вечный сон. Нет, что же это такое?

Сильная качка, и я лечу то вверх, то вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Я не сплю, но ничего не понимаю. А мы все качаемся... качаемся...

И тогда мое сердце пронизывает радость. Я торжествую.

Я жива!

Я в состоянии охватить весь земной шар и одновременно омывать берега всех частей света. Мое имя — океан. Мои воды огромны и вольны. Может ли быть что-нибудь более прекрасное?

А больше всего я радуюсь тому, что ко мне стремится все, что называется водой. Не пропадает ни одна капля. То, что ушло в глубь земли, родник возвращает на поверхность в виде прозрачной струйки, ручей торопится в реку, а река несется в меня. А те, кто пеной осели на прибрежные камни, те, кого высушило солнце, — поднялись вверх, образовали тучи и вновь падали на землю, чтобы потом влиться в океан.

Когда-то я сама отправила их вместе с тучей на землю. А теперь они возвращаются — они во мне, а я в них.

Два письма

Пер. с фин. О.Хузе
I
Милый дядя!

Сердечно благодарю Вас за согласие переписываться со мной и обещание выслушивать меня. Мое положение действительно ужасно, просто устрашающе. Представьте себе участь моряка, который во время осенней бури повис с верхушки мачты вниз головой, едва удерживаясь одной ногой за верхнюю перекладину и чувствуя, что силы убывают и он скоро сорвется в темные бушующие волны, — но и такое положение можно считать райским по сравнению с моим.

Как Вы знаете, я не на корабле и не в море. И сейчас не хмурая осень, а самая что ни на есть цветущая и поэтичная весна.

У меня не слишком много хозяйственных забот, ни обременительных долгов, ни угрозы банкротства. Живем мы — жена и я — на веселой дачке у широкой быстрой реки. Все хорошо, если судить по внешнему впечатлению, мы счастливы, тысячи людей стремятся к такому положению, в каком находимся мы. Здоровье мое в наилучшем состоянии. Ем, пью, по утрам купаюсь в реке.

Но в душе моей безжалостная страсть, которая увлекает меня к обрыву, к вечным мукам: рассыпая цветы на моем пути, в прелестную весеннюю пору, когда ярко светит солнце, кукуют кукушки и на воде непрерывно играют, появляются и исчезают сияющие блики.

Без предупреждения ударяет молния из грозовой тучи — вот так же, не спрашивая разрешения, вспыхивает в сердце любовь. Она поражает и старого, и молодого, богатый влюбляется в бедную, высокопоставленный в простолюдинку, и порой это бывает так неразборчиво, так «неприлично», что вся фамилия поднимается на борьбу против опозорившего род. Но любовь все-таки цветет, как из-под снега в порыжелой прошлогодней траве пробивается нежный анемон, и поэты через столетия после окончания этих историй, когда все распри давно забыты, прославляют и воспевают только тех двоих, сохранивших верность друг другу, но раздавленных родовой враждой.

Но моя любовь, — как мне тяжко! — она не для поэтов. Против моей любви — не бедность и неравенство, не родня и не племя, я сам враг ее.

Попробую объяснить.

Разве любовь не источник жизни, поток, сметающий все препоны? Разве какие-то буржуазные установления, церковный или гражданский брак могли бы стать препятствием для божественной любви, превзойти ее силы?

Наверное, все это правильно, и я не хочу спорить с новыми идеями. Но такие выводы нисколько не помогают мне. Поймите меня: я сам не хочу быть влюбленным.

Причина этого моего желания — не страх перед преступлением, нарушением морали, причина единственно во мне, в моей гордости, если хотите, одним словом — моя воля и ничего другого... Моя страсть толкает меня к естественному завершению, но если так случится, я повешусь.

И это будет наверняка. Я не могу сопротивляться, я тону. У меня нет советчика среди современных учителей, — все они считают любовь превыше всего. Они не понимают, что я сам не хочу победы этой страсти. Теперь я обращаюсь к Вам с последней надеждой на спасение. Простите меня, но Вы — уже пожилой человек. Скажите же, как поступали в старые времена, когда хотели освободиться от оков «запретной» любви? Я обещаю последовать Вашему совету, потому что готов ко всему, прежде чем неизбежно должен буду покончить с жизнью. Помогите! Я еще не хочу умирать, хочу радоваться солнцу, я не желаю, не могу, не имею права разбивать сердце жены. Не хочу, чтобы она когда-нибудь узнала... Как мне плохо, как скверно... Чуть не сжег это письмо!

Ваш совет был для меня величайшей неожиданностью. Я вообразил, что точно знаю Ваше мнение обо всем, и поэтому еще до получения ответа начал следовать Вашим предполагаемым советам: за это время я ни разу не встречал ее; собрав все душевные силы, я запретил себе думать о ней. Такой борьбы, требующей гигантских усилий, в жизни моей еще не бывало. Со всем пылом безнадежности я сражался с желанием увидеть ее, но чем больше я боролся, тем упоительнее была мысль, что скоро я проиграю в этой схватке, паду побежденный, что скоро прижму ее к своей груди... И я опять гнал от себя эту мысль, а на смену ей шла другая, еще более обольстительная, я боролся с ней и затем все с новыми и новыми, что поднимались одна за другой...

Когда я получил наконец Ваше письмо и держал в руках, еще не распечатав, я почти ненавидел Вас. «Легко, — думал я, — старику давать такие советы, ведь он наверное забыл, как кипит кровь мужчины».

Но вот письмо вскрыто, и невыразимое удивление овладело мною, удивление, радость, облегчение. С упоением прочитал я Ваши слова: «Бросьте бесполезную борьбу, не требуйте от себя ничего, что могло бы нанести вред Вашей любви, служите ей всем лучшим, что есть в Вас, приблизьтесь к своей любимой, слейтесь с ней...»

Так, слово сказано! Именно этого я жаждал, ни о чем другом не грезил, я мечтал слиться с ней, чтобы мы были единым существом, были неразлучны навеки! И Вы обещаете мне это блаженство, Вы отворяете мне ворота жизни...

Я бросился по лесной тропинке к реке, где, как мне сказали, она стирала белье. Я крался по берегу, полз под ветвями старых вязов, склонившихся над водой. Сердце билось, как птенец, зажатый в кулаке. Совершенно верно — вот она. Я увидел ее еще издали. В нижней юбке, в рубашке, она стояла на камне и полоскала белье, а от ее движений спокойную гладь реки перерезали волны, так что отражение деревни и леса у противоположного берега разбилось на подвижные полосы. Она не замечала меня, хотя я стоял так близко, что каждый ее вздох можно было услышать. Короткие рукава рубашки не доходили до локтей, а кисти рук все больше и больше краснели от холодной воды. Чтобы не соскользнуть в воду, ее ноги так крепко упирались в камень, что суставы пальцев побелели...

Выбежать, схватить в объятия, отнести куда-нибудь — такие желания переполняли мою трепещущую грудь в эту минуту. Только страх, что нас могут увидеть, еще удерживал меня. Но с противоположного берега глаз не различил бы ничего, на этой стороне — никого, никого, кроме нас двоих. У меня еще никогда не было такого подходящего случая. Моя смелость, моя страсть наполняли меня невыразимым ликованием, я уже хотел окликнуть ее, чтобы она повернулась ко мне и, удивленная, раскрасневшаяся, протянула бы навстречу руки.

Но тут мелькнула странная мысль, внушенная Вашим письмом, я задал себе вопрос: любимая, а хорошо ли я сделаю, выкрикнув твое имя и схватив тебя в объятия? Конечно, — был я готов ответить, — ведь я служу ей, потому что и ты, дорогая, пламенно хочешь того же, что и я.

Но хочешь ли? — подумал я, вдруг усомнившись во всем, что было так ясно до сих пор. Я начал было перебирать в памяти разные мелочи, подтверждавшие, что она сходила с ума по мне так же, как и я от своей любви к ней. Но вот, приводя себе эти доказательства и живо представляя в воображении каждый случай, я не мог не попомнить одного наблюдения, которым я, по-видимому, в спое время пренебрег, а теперь вдруг по-настоящему понял, — а именно, что она колебалась, хотела встречи и боялась ее. И, кто знает, может быть, мучилась, как и я. Ведь и мечтал о любви более страстно, чем кто-либо другой, готов был платить, но какой ценой? Петлей, веревкой на шее! Мои желания были так жгучи, что неизбежность самоубийства не могла бы сдержать меня.

А если и ее охватил такой же пламень желаний, что она ужаснулась? Если и она, бедняжка, подобно мне, сражалась сама с собой? А почему все должно быть не так, как со мной, почему я думаю, что она уступила без борьбы? Почему я решил, что у нее была только слепая страсть, а у меня были и какие-то другие, более возвышенные намерения? Разве и у нее не было причины испугаться того, что должно было непременно случиться? Как представляла она наши отношения в дальнейшем, после неизбежного завершения, когда все уже произойдет? Предполагала ли она, что нам с ней придется бежать в Америку? Что она должна будет навеки оставить родную землю и дом, разбить всю прежнюю привычную жизнь... А может, она замышляла броситься в реку...

Когда в своих рассуждениях я дошел до этого пункта, то почувствовал, что силы покинули меня, тело отказывается служить, а нервы вышли из повиновения. В одно мгновение я понял, что если я действительно хочу ей служить, то я должен немедленно исчезнуть.

Но, дорогой, милый дядюшка, мне опять нужен Ваш совет: ведь я не смог расстаться с ней! Вы учили приблизиться, слиться, а мне кажется, что такое сближение только отдаляет нас друг от друга! И отдаляет навсегда, навеки!

А может, Ваш совет был чистой отговоркой? Нет, Вы же обещали, обещали помочь мне!

Вот она наполнила ушат мокрым бельем, она пробует поднять его, но не может. Я решил помочь ей, я должен служить ей, мне пришлось, пришлось подойти, приблизиться... Тогда я громко произнес ее имя... Она тут же оставила ушат, выпрямилась, оглянулась вокруг... И испугалась... Испуг длился тысячную долю секунды, но я это заметил. Она еще раз оглянулась, и на лице ее появилось выражение блаженства, кровь бросилась к щекам, разлилась румянцем, рот, глаза сияли, а грудь вздымалась от волнения, будто она не могла отдышаться после бега.

Но все это тут же забылось, главное — я увидел страх! Он был здесь, здесь! Я больше не сомневался. Пусть она еще нежней улыбается своими розовыми губами, пусть грудь ее дышит неровно, пусть даже она протянет руки, чтобы обнять меня, — моя любовь была ранена насмерть, ранена этим единственным взглядом, мелькнувшим в ее глазах выражением страха.

В жизни в нашем сознании меняется множество самых разнообразных решений, хотя пролетели только доли секунды и вы не успели даже моргнуть глазом. Так и сейчас, пока мы, не говоря ни слова, смотрели друг на друга, я пытался спасти свою любовь рассуждением: мог бы я так испугаться, если бы она неожиданно обнаружила меня? Я доказывал себе, что со мной все было бы точно так же; я уверял себя, я, который боролся так безнадежно против своей любви, в уверенности, что не смогу избежать петли на шее... Но и рассуждения никак не помогали мне. Ее испуг говорил, что и она по-настоящему боролась против своей любви, и этого оказалось достаточно.

Вы победили, милый дядя! Я освободился от своей любви. Мне стало досадно — почему она так тяжело дышала: ведь если ты сражаешься, то можно мечтать и о победе. Я напомнил себе, что сам-то я победил только с Вашей помощью, а она, бедняжка, боролась одна, но почему-то это соображение только ухудшило дело.

И вдруг, совсем легко, совсем спокойно, я сказал, встав на большой камень поближе к воде:

— Давай-ка я помогу тебе.

Мы оба взялись за ушки и вынесли ушат на берег, потом второй и третий.

Когда я после этого взглянул на нее, то увидел, что глаза ее наполнились слезами, но то были слезы обиды, наоборот — счастье, улыбка радости сияли на ее лице. Женским чутьем она почувствовала, что я хотел приблизиться к ней как можно ближе, и испытывала теперь безграничную благодарность. Чем Вы были для меня, тем оказался я для нее. Именно эта ее улыбка и слезы, доказавшие мне, что она на самом деле хотела избавиться от любви, побороть ее, и охладили меня окончательно.

Мы больше не видимся. В памяти осталась только эта благодарность спасших друг друга людей, и она не зависит ни от встреч, ни от расстояния, ни от времени.

Комментарии
Почти одновременно с Юхани Ахо в литературу вступил его университетский товарищ Арвид Ярнефельт (Arvid Järnefelt, 1861—1932). Под влиянием матери у Ярнефельта рано пробудился интерес к русской литературе и к жизни русского народа, особенно возросший во второй половине 80-х годов, когда Ярнефельт в качестве финского стипендиата продолжал свое образование в Московском университете. В «Письмах из России» Ярнефельт пишет о положении русского крестьянства, о роли русской литературы в общественной жизни России.

Познакомившись с учением Л. Толстого, а затем и с самим писателем, Ярнефельт стал страстным его приверженцем. Он отказался от открывавшейся ему общественной карьеры, купил клочок земли, стал сам ее обрабатывать, научился шить сапоги и работать в кузнице. По примеру Толстого Ярнефельт организовал в деревне школу. Идеи непротивления и нравственного совершенствования, мучительное стремление сблизиться с народом, найти ответ на вопросы о том, как изменить его положение, отразились во многих произведениях писателя.

Революционные события 1905—1907 годов в Финляндии вызвали у Ярнефельта некоторые надежды на то, что под давлением массовых волнений власти примут более справедливые законы. На первых порах это как будто бы подтверждалось. «Русская революция, поддержанная финляндцами, — писал В. И. Ленин, — заставила царя разжать пальцы, которыми он в течении нескольких лет сжимал горло финляндского народа»¹.

Но вскоре царское правительство перешло от уступок к новому наступлению, и Ярнефельт, разочаровавшийся в революционной борьбе, обратился к религиозно-нравственным идеям.