Книга в других форматах Приятного чтения! Александр Бек

Еще через десять минут Гаркуша перегнулся назад и выпятил живот, чтобы сумка не
болталась. Поймав мой взгляд, он через силу улыбнулся. Голубцов, вертя шеей, старался
лицом отпихнуть скатку. Ему стал досаждать и вещевой мешок. Сунув руку под лямку.
Голубцов хотел незаметно подтянуть мешок вверх. А Гаркуша уже не выпячивал живота. Он
шел скособочившись и замедляя шаг.
Я приказал:
— Гаркуша! Шире шаг! От Курбатова не отставать!
Проклятая сумка опять стала ударять.
Так мы прошли шесть километров. Я опять показал бойцам Курбатова, потом крикнул:
— Гаркуша, ко мне!
Он подбежал, согнувшись. В строю засмеялись.
— Ну, Гаркуша, докладывай. К маршу готов?
Он мрачно молчал.
— С гранатной сумкой говорил?
— Говорил.
— Ну, расскажи бойцам, что она тебе сказала.
Он молчал.
— Расскажи, не стесняйся!
— Чего им рассказывать? Наш брат словам не верит, дай, скажет, пощупать.
— Ну, пощупал?
— Я-то ее не щупал, а вот она…
Бойцы хохотали. Отведя душу, смеялся и он.
Я подозвал Голубцова — вспотевшего, с натертой докрасна шеей.
— Посмотрите-ка, товарищи, теперь на этого. С тобой скатка побеседовала? Вещевой
мешок беседовал? Расскажи, чему они тебя учили?
Заставил и Голубцова говорить перед бойцами. Так, одного за другим,
продемонстрировал всех, кого особенно помучили вещи. Потом сказал:
— Кому тяжело идти, когда толста скатка, когда гранатная сумка не на месте, вещевой
мешок не на месте? Бойцу или командиру батальона? Бойцу! Я двадцать раз это объяснял, но
вы, наверное, думали: «Ладно, сделаем для него, чтобы не приставал!» И делали кое-как. А
оказалось, не «для него», а для себя. Некоторым вещи уже втолковали это. Сейчас, на
привале, пусть каждый заново подгонит снаряжение. Если увижу, что и теперь кто-нибудь
меня не понял, того вызову из строя — пусть при мне побеседует с вещами, пусть убедится,
что у них язык поострей, чем у меня.
После этого привала мне уже не пришлось никого вытаскивать из строя. Никто не
захотел беседовать с вещами.
Батальон опять двинулся.
Пятьдесят километров по июльскому солнцу — нелегкая дистанция, особенно для
людей, не втянутых в походы.
Смотрю, роты растягиваются, кое-кто начинает отставать. Сделал замечание
командирам. Через некоторое время проверяю строй вновь. Замечания не помогли, колонна
растягивается все длиннее. Поговорил с командирами резче. Опять не подействовало.
Командиры сами устали, некоторые ковыляли.
Я выехал вперед и крикнул:
— Передать по колонне: командира пулеметной роты в голову колонны!
Через четверть часа прибежал, запыхавшись, длинноногий Заев.
— Товарищ комбат, явился по вашему приказу!
— Почему ваша рота растянулась? Когда будете соблюдать дистанцию? Пока не
наведете порядка, до тех пор буду вызывать в голову колонны. Все. Идите!
А ведь бежать в обгон батальонной колонне не легко: это почти километр.

Потом таким же манером вызвал командира второй роты Севрюкова. Это был пожилой
человек, до войны главный бухгалтер табачной фабрики в Алма-Ате. Нагнав меня, он не
сразу отдышался.
Выслушав, Севрюков сказал:
— Людям, товарищ комбат, очень тяжело. Нельзя ли сложить часть груза на повозки?
Я ответил:
— Выбейте эту дурь из головы!
— Но тогда как же, товарищ комбат, быть с отстающими? Как заставить, если человек
не может?
— Чего не может? Выполнить приказ?
Севрюков промолчал.
По одному разу все командиры рот побывали у меня.
Но для Севрюкова оказалась недостаточной первая прогонка. В хвосте его роты
тащились отстающие.
Я посмотрел на него — сорокалетнего, усталого, шагающего впереди роты. С
седоватых, аккуратно подстриженных висков по запыленному лицу скатывались струйки
пота. Неужели надо заставлять его еще раз бежать? Ведь ему так трудно это. Но как быть?
Он жалеет людей, я пожалею его, а потом… Что будет с нами потом — в боях?
Я послал лошадь рысью и, выехав вперед, крикнул:
— Командира второй роты в голову колонны!
На этот раз помогло.
Вновь пропуская строй, я увидел: Севрюков шел уже не впереди, а позади роты. Он
выглядел злее, энергичнее, и даже голос изменился: ко мне донесся резкий командирский
окрик.
Вся колонна подтянулась, обозначались четкие просветы между взводами, никто не
отставал.
Так мы и пришли на место, покрыв пятьдесят километров без единого отставшего.
Но люди устали. После команды «разойтись!» все пластом повалились на траву. Все
думали: скоро раздадут обед, поедим — и спать.
Но не тут-то было.
На марше с нами следовало, как положено, несколько походных кухонь. Однако когда
мы пришли к месту ночевки, я приказал дров для кухонь не готовить, продукты в котлы не
закладывать, а раздать продукты сырыми на руки бойцам по установленной красноармейской
норме: мяса — столько-то граммов, крупы — столько-то, жира — столько-то и так далее.
У командиров, у бойцов — глаза на лоб. Ведь все сырое, что с этим делать? Многие во
всю жизнь никогда не стряпали, не знали, как сварить суп. Поднялся шум:
— У нас есть кухни! Нам обязаны варить обед в кухнях.
Я гаркнул:
— Замолчать! Исполнять, что сказано! Пусть каждый боец сам себе готовит ужин!
И вот в широкой казахстанской степи, на берегу реки Или, запылало множество
костров. Некоторые мои бойцы были так утомлены, так раскисли, что не стали варить, а
повалились спать голодными. У некоторых подгорела каша, ушел суп — они больше
испортили, чем съели. Для них это был первый урок кулинарии.
Утром я опять велел не разжигать кухонь, а раздать паек на руки бойцам.
Затем, после завтрака, батальон был построен, и я обратился с речью к бойцам. Она
была примерно такова:
— Первое: вы, товарищи, недовольны, что марш такой длинный, такой тяжелый. Это
сделано нарочно. Нам предстоит воевать, предстоит пройти не пятьдесят и не сто, а много
сотен километров. На войне, чтобы обмануть врага, чтобы нанести ему неожиданный удар,
придется совершать марши подлиннее и потяжелее, чем этот. Это цветики, а ягодки будут

впереди. Так закалял своих солдат, прозванных чудо-богатырями, прославленный русский
полководец Александр Васильевич Суворов. Он оставил нам завет: «Тяжело в ученье —
легко в бою!» Хотите драться по-суворовски? Кто не хочет — два шага вперед.
Из строя никто не вышел. Я продолжал:
— Второе: вы недовольны, что при наличии кухонь вам выдали сырое мясо и заставили
усталых варить в котелках суп. Это тоже сделано нарочно. Вы думаете, что в бою кухня будет
всегда у вас под боком? Ошибаетесь! В бою кухни будут отрываться, отставать. Выпадут дни,
когда вы будете голодать. Все слышите? Будете голодать, будете сидеть без курева — это я
вам обещаю. Такова война, такова жизнь солдата. Иной раз сыт по горло, а иной раз в
желудке пусто. Терпи, но не теряй воинскую честь! Голову держи вот так! Каждый должен
уметь готовить. Какой из тебя солдат, какой из тебя воин, если ты не умеешь сварить себе
похлебку? Я знаю, некоторые из вас никогда сами не готовили. Знаю, многие вечерком
приходили в ресторан и кричали: «Эй, официант, сюда! Кружку пива и бифштекс по-
гамбургски!» И вдруг вместо бифштекса — поход на пятьдесят километров, да еще тащи на
себе два пуда солдатской поклажи, да еще вари похлебку в котелке! Когда варили, вы
ненавидели меня. Верно?
Раздались голоса:
— Верно, товарищ комбат! Верно!
Между мною и бойцами пробежала искорка, заструился ток. Я понимал их, они
понимали комбата.
Мы отправились в обратный путь.
К нашему лагерю, в Талгар, вело, прекрасное гравийное шоссе. По такому шоссе легко
идти.
Легко? Значит, к черту шоссе, дальше от шоссе! Разве на войне мы будем ходить по
гравию?
Я приказал вести людей не по шоссе, а взять на сто — двести метров в сторону. По
пути камни — иди по камням; по пути овраг — пересекай; по пути песок — шагай!
Стоял безветренный день. Нещадно жарило солнце. Воздух казался струящимся. Это
бывает: с накаленной, как печка, земли бегут вверх прозрачные струйки.
Я знал: людям трудно, но знал и другое: так нужно для войны, так нужно для победы.
На склоне, обжигаемом солнцем, встретилось большое табачное поле. Бойцы пошли по
тропинке через поле. Табак — казахстанская махорка — высился в рост человека. Ни одно
дуновение не колебало широких пахучих, распаренных солнцем листьев.
Бойцы шли. И вдруг, когда половина поля была пройдена, когда батальон втянулся в
табачные заросли, люди начали падать.
Что такое? Валится один, другой, десятый… Я испугался. Нас словно настигла
страшная, мгновенно действующая эпидемия. Люди падают без стона и лежат, как мертвые.
Быстро разгрузили повозки, сняли пулеметы, минометы, боеприпасы и кое-как вывезли
упавших на бугор, к арыку. Там, далеко от табачных испарений, люди очнулись.
Но батальона уже не было, роты перемешались. Бойцы сидели и лежали, стонали,
смачивали головы водой; некоторых рвало.
Я видел нашего фельдшера, голубоглазого старика Киреева, человека добрейшего
сердца. Он хлопотал, раздавая порошки. Ему помогал политрук Бозжанов. Раздобыв ведерко,
Бозжанов таскал воду из арыка и ходил с фельдшером, поднося воду лежавшим.
В этой группе никто не встал, когда подошел я — комбат.
— Встать! — скомандовал я.
Лишь некоторые исполнили команду. Охая, поднялся Курбатов.
— Курбатов, ты?
— Ох, я, товарищ комбат…
Неужели это он, которым я гордился, которого показывал бойцам? Э, как его скрутило!

— Чего раскис? Как стоишь перед командиром?
Курбатов сделал усилие, выпрямился, развернул грудь и встал, как положено стоять
бойцу.
Я подошел к другому.
— Почему не встаешь? Встать! Где винтовка?
— Ох, товарищ комбат… Не знаю, товарищ комбат.
— Как стоишь? Сейчас же явись ко мне с винтовкой!
— Как же я найду? Я и ходить-то…
— Исполнять приказ!
— Сейчас, товарищ комбат… Очки где-то потерял…
А, Мурин! На длинном носу появились запасные очки. Мурин, ковыляя, побрел
отыскивать винтовку.
Я приказал командирам выстроить роты на шоссе для продолжения марша.
Через четверть часа выстроились. Я выехал к батальону. Как плохо стоят! Головы
понурены, глаза замутнены, многие по-стариковски оперлись на винтовки.
— Батальон, смирно! На пле-ечо! Шагом марш!
Роты двинулись. Но люди еле шли — не в ногу, не равняясь; некоторые прихрамывали,
у иных винтовки, как пьяные, елозили на скатках. Не шли, а тащились. Нет, так мы не
дойдем!
Обогнав колонну, я крикнул:
— Стой! — Затем объявил бойцам: — Отсюда до того дерева вы должны пройти
строевым шагом! Пока не промаршируем, до тех пор не сойдем с этого места. Первая рота,
равняйсь!
Знаете ли вы, что такое строевой шаг? Парад на Красной площади. Все враз поднимают
ноги и с силой ставят их всей ступней — печатают шаг.
До дерева было метров двести.
Пошла первая рота.
— Плохо! Отставить! Назад!
Рота вернулась и пошла снова.
— Опять плохо! Отставить! Назад!
Я злился, но разозлились и они.
Пошли третий раз. Ну и дали шаг! Так отстукивали, так ударяли ступней, что невольно
подумалось: не разобьют ли шоссе?
Еще минуту назад я ненавидел раскисших людей, они злились на меня — вдруг в душу
хлынула любовь…
— Молодцы! Молодцы!
У меня радостно вырвалось это.
— Служим Советскому Союзу! — под левую ногу прокричала рота.
И подошвы тяжелых солдатских ботинок еще крепче ударяли все враз.
Мужественные, сильные, они шагали, как на Красной площади.
Так я пропустил все роты. Вторую и третью тоже пришлось возвращать, пока не
промаршировали строевым шагом двести метров.
Последней проходила пулеметная рота. Бойцы с места взяли ногу. В первой шеренге
шагал длинный Мурин. Он изо всей силы ударял ступней; правая рука, словно под музыку,
отбивала такт; очки сияли; на лице написано истинное удовольствие.
Близ Талгара к нам на малорослом уральском маштачке подъехал генерал Панфилов.
Он встречал возвращающиеся батальоны.
Все подтянулись, увидев генерала; роты по команде опять дали строевой шаг. У
усталых, но марширующих в ногу бойцов опять были гордо вскинуты головы: вот каковы
мы!

Панфилов улыбнулся. От маленьких глаз по загорелой, словно прожаренной, коже
побежали мелкие морщинки. Привстав на стременах, он крикнул:
— Хорошо идете! Спасибо, товарищи, за службу!
— Служим Советскому Союзу!
Батальон гаркнул так, что маштачок шарахнулся. Панфилов невольно подхватил повод,
покачал головой и засмеялся.
Теперь и я прокричал эти слова вместе с бойцами. Я отвечал не только генералу. Я мог
бы любому бойцу, любому командиру, собственной совести, всякому, кто вслух или
безмолвно спросил бы меня: «Зачем ты так суров?» — с гордостью ответить точно так же:
«Служу Советскому Союзу!»
Мы вернулись в срок.
Я оглядел роты, выстроившиеся вокруг меня четырехугольником. Красноармейцы
стояли осунувшиеся, почерневшие, сбросившие лишний жирок, в пропотевших пилотках, в
тяжелых запыленных ботинках, с винтовками, взятыми к ноге. Они измучились: у них гудели
ноги. Сейчас им хотелось лишь одного — прилечь, но они терпеливо ждали команды; они не
наваливались по-стариковски на винтовки и, встречая взгляд командира, расправляли плечи.
Это были уже не те, что впервые выстроились здесь — в кепках, пиджаках и майках; не
те, что в новеньком, неумело пригнанном походном снаряжении выходили на рассвете в
первый большой переход, — теперь это были солдаты, с честью выдержавшие первое
воинское испытание.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: