Комбинаторика возможных событий

Комбинаторика возможных событий

На ладони у Бога все времена лежат рядом. Если представить это физически, то настоящее будет покрыто тенью  или от будущего, или от прошлого. Все зависит от расположения Божьей длани по отношению к источнику света.

Когда я пришла к герою интервью, то cразу обратила внимание на тяжелый рыцарский меч в блестящих ножнах, торжественно висящий на стене.

– Это меч моего шестнадцатилетнего сына. Он из текстолита, хотя очeнь похож на настоящий.

– Почему сегодня подростки помешались на Средневековье, вооружились мечами, оделись в латы и разыгрывают прошлое в настоящем?

– Думаю, это прежде всего канализированный выход агрессивной энергии, а не какой-то особенный интерес к средним векам. Году в 90-м или чуть раньше, когда еще страшных событий не происходило, никаких “горячих точек” не было, я ехал в такси, и сидевший со мной парень говорил о том, что в моду входит камуфляж. Для него это был всего лишь вопрос “прикида”, но с тех пор у меня не раз возникало странное ощущение, что все случившееся потом отчасти было следствием “моды на камуфляж”. В 80-е годы агрессивность в обществе накапливалась; чтобы это почувствовать, достаточно было оказаться в метро или троллейбусе в час пик. Вы разве этого не чувствовали?

– В начале 80-х, во времена Андропова, я чувствовала, что сгущается беспросветная тоска нового витка тоталитаризма.

– Я человек не политизированный и такими категориями не оперирую. Если подростки ездят в Царицынский парк сражаться на текстолитовых мечах, на которых написано Дюрандаль или Эскалибур, – все эти викинги, русские витязи, рыцари, эльфы, люди Средиземья – это еще одна из самых невинных канализаций агрессивности. Оружие сегодня в почете, книжные магазины завалены сочинениями по истории всего, что колет, рубит и стреляет. Причем добрая половина таких сочинений – переводы. Это следствие своеобразной брутальности современного общества, и не только российского. Хорошо, если интерес к оружию – это интерес к мечу и шпаге. Здесь есть вызов и торжествующей буржуазности с ее идеалом скучного яппи из преуспевающей фирмы, и натиску грубой уличной силы, взращенной в дворовых “качалках”.

– Вряд ли кто-то станет спорить, что настоящее определяется прошедшим. Моммзен утверждал, что и будущее отбрасывает на настоящее свою тень. Неужели история – это вечный круговорот, где все уже было?

– Теоретизировать на эту тему можно бесконечно. В свой новый роман, который я сейчас заканчиваю, я включил цитату из Плутарха. Суть его мысли вот в чем. Если все, что происходит в истории, слагается из бесконечного числа элементов, то “в самом богатстве своей сущности судьба находит щедрый источник для созидания подобий”, если же, напротив, число ее элементов ограниченно, то подобия возникают с тем большей неизбежностью. О цикличности истории на Западе первым сказал греческий историк Полибий во II в. до н.э. Его теория состоит в том, что всякая политическая система двоична: в ней есть светлая форма и темная, теневая. Монархия обязательно вырождается в тиранию, демократия – в охлократию, аристократия – в олигархию. Затем темная форма одной системы переходит в светлую форму другой, которая опять сменяется темной, и таким образом все всегда движется по кругу. Удивительно то, что в возрасте двух с лишним тысяч лет эта идея Полибия до сих пор способна вызывать нас на вполне актуальные размышления. Вообще есть мнение, что все возможные исторические трагедии уже произошли в античности, а с тех пор повторяются исключительно в виде фарса – согласно известной мысли Гегеля, заимствованной у него Марксом. Во всяком случае, историкам античности приятно так думать. Что же касается тени от будущего, то, конечно, она есть. Спиноза говорил, что на ладони у Бога все времена лежат рядом. Если представить это чисто физически, то настоящее будет покрыто тенью или от будущего, или от прошлого. Все зависит от расположения Божьей длани по отношению к источнику света.

– Российская история подтверждает или опровергает этот закон кругооборота?

– В пределах национальной истории цикличность еще более очевидна. Как историк я занимался и Смутным временем начала XVII века, и Гражданской войной в России 1918–1922 годов. Первая Смута, вторая Смута, третья Смута – этот ряд выстроили не “патриоты”. Всякому человеку, строящему модель, интереснее и важнее увидеть сходство, отличия лежат на поверхности. Сейчас танки, в Гражданскую войну – тачанки, в первой Смуте какие-нибудь стрельцы с бердышами, а сходство тем не менее разительное. Я бы только не воспринимал это чересчур трагически. Цикличность лежит в основе функционирования всех живых организмов. Нарушение цикла – это болезнь.

– Что требуется от историка, чтобы история “ожила” для слушателя?

– Очень важно найти тон, в котором ты собираешься рассказать какую-то реальную историю из прошлого. Я много лет собираю материал для книги под условным названием “Поход гипербореев” – о гражданской войне в Якутии, о двух достойных и честных людях, которые принадлежали к разным станам, но уважали друг друга. Один из них – красный командир Иван Строд, другой – белый генерал Анатолий Пепеляев. Поход гипербореев – это поход Сибирской дружины Пепеляева по зимней Якутии. Чтобы ввести себя в некие категории, воссоздать образ, матрицу, я равняюсь на один эпизод из “Фарсалии” Лукана, где изображается поход разбитых Цезарем помпеянцев по Африке. Отряд, как остров в чужой и враждебной стихии, только здесь якутский снег и мороз, а там раскаленные африканские пески. Параллель из далекого прошлого позволяет яснее расслышать музыку трагедии. Ведь мы же не считаем цезарианцев плохими, а помпеянцев – хорошими. Точно так же мне хочется взглянуть на белых и красных. Трагедия возникает тогда, когда сталкиваются две правды, а не правда с ложью. Последний вариант мне не интересен. Можно найти и другие параллели в той же античности: например, поход десяти тысяч греческих наемников из центральной Персии к Черному морю, их знаменитый крик, означающий, что они все вынесли и победили: таласса, таласса! Море, море! У пепеляевцев тоже был такой эпизод, когда они через хребты Джугджура вышли наконец к Тихому океану.

– Какова же была судьба побежденного генерала? Чем интересна эта фигура?

– Генерал Пепеляев, народный социалист, создатель крестьянской утопии, сдался красным на побережье Охотского моря, искренне призвал эмигрантов к прекращению безнадежной на тот момент борьбы с Советской властью. Его приговорили к расстрелу, но ВЦИК заменил смертный приговор десятью годами заключения. Он работал в тюрьме столяром, отказался от книг, от газет, хотя был интеллигентным человеком, хорошо рисовал, писал стихи. Почему? Я переписываюсь с его старшим сыном Всеволодом Анатольевичем, живущим в Черкесске. Два года назад, когда у меня умер отец, я написал ему об этом, и Всеволод Анатольевич мне ответил так: вечером, в темной комнате, оставшись один, скажите: “Да будет воля Твоя”, – и вам станет легче. Я сразу представил себе его отца, сам тип этого человека. В архиве ФСБ я нашел дневники Пепеляева, где он записывал свои сны. Странно, да? Всеволоду Анатольевичу 87 лет, а я знаю, каким он снился отцу восемьдесят лет назад.

– Какие еще научные исследования у вас запланированы?

– Давно не считаю себя серьезным историком, последней моей чисто научной работой стала монография о русском посольском обычае XV–XVII вв., вышедшая в 1988 году. Когда моя дочь, тоже историк по образованию, сдавала какой-то экзамен в университете, экзаменатор спросил ее: “Когда умер ваш папа?” В самом деле, а что он мог подумать, если вдруг прекращаются публикации историка, занимавшегося определенной темой.

– Сменить профессию – это для историка почти невозможный поворот событий? Но ведь исторический писатель тоже историк?

– Историк, в сущности, не профессия. Профессия – это источниковед, архивист, специалист по какой-нибудь вспомогательной исторической дисциплине типа сфрагистики или дипломатики. А что такое профессиональный историк, никто определить не возьмется. Что же касается людей, которые в литературе предпочитают исторические сюжеты, – это чаще всего литераторы, работающие в традициях неоромантизма. Моими любимыми писателями всегда были неоромантики и ориенталисты: Стивенсон, Конрад, Лесков.

– Откуда в этом ряду взялся Лесков?

– Той волшебной страной, которой для Киплинга была Индия, для голландца Мультатули – Индонезия, для Пьера Лоти – Индокитай, для Лескова стала сама Россия. Он написал ее как прекрасный экзотический мир, не случайно у него так распространен сюжет “иностранец в России” – вспомним хотя бы англичанина из “Запечатленного ангела”. Лесков – исторический писатель, но живописует он не конкретные события, а сам дух национальной истории. Кстати, в юности на меня необычайно подействовали две вещи: “Сердце тьмы” Конрада и “На краю света” Лескова. Более сильных литературных впечатлений в моей жизни, пожалуй, не было.

– И поэтому ваши исследовательские и писательские интересы оказались связанными с “краем света” – Дальним Востоком, Монголией? С таким необычным человеком, как герой ваших книг самодержец пустыни барон Унгерн?

– Вообще многое в моей жизни происходило по принципу, который я для себя определяю цитатой из Пастернака: “Чем случайней, тем вернее”. Все, что с нами происходит в юности, в детстве, – все не случайно, все от Господа Бога. Это Его выбор. Потом уж мы выбираем сами. А в начале жизни от нас мало что зависит. Я, например, с детства интересовался античностью и Востоком. По-доморощенному, конечно. Я рос на окраине Перми, в поселке при Мотовилихинском пушечном заводе. Там работал мой отец. Мать была глазным врачом в детской поликлинике.

– Цикл романов об Иване Дмитриевиче Путилине – “ретродетектив”. Это жанровое определение появилось в связи с проектом Акунина, но в отличие от Эраста Фандорина Путилин – реальное историческое лицо. Можно ли назвать путилинский цикл историческим повествованием?

– Мои романы о Путилине – они квазиисторические, в них все выдумано. Я ставил перед собой определенные задачи, но это никак не задача адекватно описать русскую действительность 60–70-х годов XIX века.

– Связка Юзефович – Акунин, наверное, уже раздражает, но от нее не отделаться...

– К Б.Акунину – Г.Чхартишвили я отношусь с большим уважением. Но как литераторы мы все-таки очень разные. Фандорин – скорее Шерлок Холмс, мой Путилин – патер Браун. Между прочим, сам я детективов не люблю, никогда в жизни не читал, за исключением Агаты Кристи, Честертона и Шерлока Холмса. Зато этих люблю очень. И откуда берется интерес к детективу, кажется, понимаю. Это явление чисто европейское. То, в чем восточный человек видит Тайну, европеец считает всего лишь загадкой. А что такое загадка? Это временная тайна. Тайна, разумеется, должна быть, совсем изгнать ее из мира нельзя, но ее можно как бы приручить, сделать нестрашной. Классический английский детектив – это история с прирученной тайной, попытка балансировать на грани между “рацио” и тьмой. На этом балансе и держится глубинный интерес к детективу, а не только на том, что это “легкое чтение”. Все мы знаем, что построенный по всем канонам детектив читать вовсе не так уж легко. Особенно поначалу. Да и вообще это, может быть, последний в Европе литературный жанр, подвластный канонам. А в верности канону тоже есть своя прелесть. Тем более в нашем, не признающем никаких правил мире.

– Фандорин – герой с заявкой на роль сверхчеловека. А в чем состоит особая роль Путилина?

© Данная статья была опубликована в № 35/2002 газеты “Первое сентября”

http://ps.1september.ru/article.php?ID=200203515

жүктеу/скачать 89.87 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: