ВЕЛИКИЙ ПАРЛАМЕНТ ИНСТИНКТОВ

В героические времена сравнительной этологии считалось, что в каждый момент лишь одно побуждение владеет животным полно­стью и безраздельно. Джулиан Хаксли использовал красивое и меткое сравнение, которое я сам уже много лет цитирую в своих лекциях: он сказал, что человек, как и животное, подобен кораблю, которым коман­дует множество капитанов. У человека все эти командиры одновременно находятся на капитанском мостике, и каждый высказывает свое мнение; иногда они приходят к разумному компромиссу, который дает лучшее решение проблемы, чем отдельное мнение умнейшего из них; но иногда им не удается прийти к соглашению, и тогда корабль остается без всякого осмысленного руководства. У животных, напротив, капитаны придерживаются уговора, что в любой момент лишь один из них имеет право быть на мостике, так что каждый должен уходить, как только наверх поднялся другой. Это последнее сравнение подкупающе точно описывает некоторые случаи поведения животных в конфликтных ситу­ациях, и понятно, почему мы тогда проглядели тот факт, что это лишь достаточно редкие особые случаи. Кроме того, простейшая форма вза­имодействия между двумя соперничающими побуждениями состоит, видимо, в том, что одно из них попросту подавляет или выключает другое; так что было вполне законно и правильно рассматривать внача­ле простейшие явления, легче всего поддающиеся анализу, даже если они не самые распространенные.

В действительности между двумя побуждениями, способными изме­няться независимо друг от друга, могут существовать любые мыслимые взаимодействия. Одно из них может односторонне поддерживать и уси­ливать другое; оба могут взаимно поддерживать друг друга; могут, не вступая в какое-либо взаимодействие, суммироваться, налагаясь друг на друга в одной и той же форме поведения; наконец, они могут взаимно тормозить друг друга. Кроме множества других взаимодействий, одно лишь перечисление которых увело бы нас слишком далеко, существует, наконец, и тот редкий особый случай, когда более сильное в данный момент из двух побуждений включает более слабое, как в триггере, работающем по принципу «все или ничего». Лишь один этот случай соответствует сравнению Хаксли, и лишь об одном-единственном побу­ждении можно вообще сказать, что оно по большей части подавляет все остальные, — о побуждении к бегству. Но даже и этот инстинкт до­статочно часто находит себе хозяина.

Повседневные частые, многократно используемые «дешевые» инсти­нктивные действия, которые я назвал «малыми служителями сохранения вида», часто находятся в распоряжении многих «больших» инстинктов. Прежде всего движения перемещения — бег, полет, плава­ние и т. д., но также и другие, когда животное клюет, грызет, хватает и т. п., могут служить и питанию, и размножению, и бегству, и агрессии, которые мы будем здесь называть «большими» инстинктами. Поскольку они, таким образом, служат как бы инструментами различных систем более высокого порядка и подчиняются им — прежде всего вышеупомя­нутой «большой четверке» — как источникам мотивации, я назвал их в другой работе инструментальными действиями. Однако это вовсе не означает, что такие формы движения лишены собственной спонтан­ности; как раз наоборот, широко распространенному принципу естест­венной экономии соответствует, чтобы, скажем, у волка или у собаки спонтанное возникновение элементарных побуждений к вынюхиванию, выслеживанию, бегу, погоне и разрыванию добычи было настроено приблизительно на те требования, какие предъявляет к ним голод (в естественных условиях). Если исключить голод в качестве побуждения с помощью очень простого приема, постоянно наполняя кормушку самой лакомой едой, то сразу выясняется, что животное вынюхивает, выслеживает, бегает и гоняет так же, как если бы вся эта деятельность была необходима для удовлетворения потребности в пище. Но если собака очень голодна, она делает все это измеримо активнее! Таким образом, хотя вышеназванные инструментальные инстинкты имеют свою собственную спонтанность, голод побуждает их к еще большей активности, чем если бы они были предоставлены самим себе. Именно так: побуждение может быть побуждаемо!

Однако такая деятельность по приказу одной из высших инстанций никогда не носит характер «рефлекса», т. е. вся организация инстинктивного движения ведет себя не как машина, которая, когда ее не используют, сколь угодно долго стоит без дела и «ждет», пока кто-нибудь не нажмет на кнопку. Скорее она похожа на лошадь, которой нужны поводья и шпоры, чтобы целесообразно подчиняться хозяину, но ей необходимо ежедневно давать двигаться, чтобы избежать проявлений избыточной энергии, которые при определенных обстоятельствах могут стать поистине опасными, как, например, в случае инстинкта внутриви­довой агрессии, интересующем нас прежде всего.

ФОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ, АНАЛОГИЧНЫЕ МОРАЛЬНЫМ

Каким образом ритуал выполняет поистине невыполнимую задачу — удерживает внутривидо­вую агрессию от всех проявлений, которые могли бы серьезно повредить сохранению вида, но при этом не выключает ее функций, необходимых для сохранения вида?

Решение проблем, возникающих таким образом перед обоими Вели­кими Конструкторами эволюции⁴, достигается всегда одним и тем же способом: полезный и даже необходимый в общем случае инстинкт оставляется без изменения, но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится весьма специальный созданный ad hoc меха­низм торможения. Культурно-историческое развитие народов и в этом отношении происходит аналогичным образом; именно поэтому важней­шие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей — не предписания (Gebote), а запреты (Verbote).

В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество запретов причинять вред собрату по виду. Они часто играют существенную роль и там, где наблюдатель, очеловечивающий поведе­ние животных, вообще не заметил бы наличия агрессии и необходимости специальных механизмов для ее подавления. Если верить во «всемогуще­ство» «безошибочного» инстинкта, то кажется просто парадоксальным, что, например, самке-матери необходимы специальные механизмы тор­можения, чтобы сдержать ее агрессивность по отношению к собствен­ным детям, особенно новорожденным или только что вылупившимся из яйца.

В действительности эти специальные механизмы сдерживания агрес­сии очень нужны, потому что животные, заботящиеся о потомстве, как раз ко времени появления малышей должны быть особенно агрессивны по отношению к любым другим существам. Птица, высиживающая яйца, должна для защиты своего потомства нападать на любое прибли­жающееся к гнезду живое существо, с которым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индейка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с максимальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорьков, ворон, сорок, и т. д. и т. п., но и на собратьев по виду: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для ее выводка, как хищники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе угроза к центру ее мира, к ее гнезду. Только собственному птенцу, который в самый разгар ее агрессивности вылупляется из скорлупы, она не должна причинять ника­кого вреда! Как обнаружили мои сотрудники Вольфганг и Маргрет Шлейдты, это торможение у индейки включается только акустически. Для изучения некоторых других реакций самцов-индюков на акустичес­кие стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредством операции на внутреннем ухе. Эту операцию можно проделать лишь на только что вылупившемся цыпленке, а в этот момент различить пол еще трудно; поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и несколько самок. Они были использованы — тем более что ни для чего другого они не годились — для изучения функции ответного поведения, которое играет столь существенную роль в связях между матерью и ребенком. Мы знаем, например, о серых гусях, что они сразу после появления на свет принимают за свою мать любой объект, который ответит звуком на их «писк одиночества». Шлейдты хотели предложить только что вылупив­шимся индюшатам выбор между индейкой, которая слышит их писк и правильно на него отвечает, и глухой, от которой ожидалось, что она — не слыша писка птенцов — будет издавать свои призывы случайным образом.

Как это часто случается при исследовании поведения, эксперимент дал результат, которого никто не ожидал, но который оказался гораздо интереснее ожидавшегося. Глухие индейки совершенно нормально вы­сиживали птенцов, как и до того их социальное и половое поведение вполне отвечало норме. Но когда стали появляться на свет их индюшата — оказалось, что материнское поведение подопытных животных на­рушено самым драматичным образом: все глухие индейки заклевывали насмерть всех своих детей, едва они вылуплялись из яиц! Если глухой индейке, которая отсидела на искусственных яйцах положенный срок и потому должна быть готова к приему птенцов, показать однодневного индюшонка, она реагирует на него вовсе не материнским поведением: не издает призывных звуков, а когда малыш приближается к ней примерно на метр, готовится к отпору — распускает перья, яростно шипит и, как только индюшонок оказывается в пределах досягаемости ее клюва, клюет его изо всех сил. Если не предполагать, что у индейки повреждено еще что-либо важное, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у нее нет ни малейшей врожденной информации о том, как должны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется около ее гнезда и не настолько велико, чтобы реакция бегства пересилила агрессию. Только писк индюшонка, и ничто больше, посредством врожденного механизма включает материнское поведение и сдерживает агрессию.

Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индей­ками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индейке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюет его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в чучело маленький динамик, из которо­го раздается магнитофонная запись «плача» индюшонка, как нападение обрывается вмешательством торможения, явно очень сильного; индейка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квох­танью домашних кур.

Каждая неопытная индейка, только что впервые высидевшая ин­дюшат, нападает на все предметы, движущиеся возле ее гнезда, раз­мерами примерно от землеройки до большой кошки. У такой птицы нет врожденного «знания», как именно выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не более яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят «удостоверение индюшонка» — магнитофонную запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик. Сильное впечат­ление — видеть, как такая индейка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося птенчика, с материнским призывом рас­правляет перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ребенка в самом отчаянном смысле слова.

Единственный признак, который, по-видимому, врожденным обра­зом усиливает реакцию на врага, — это волосистая, покрытая мехом поверхность. По крайней мере, из наших первых опытов мы вынесли впечатление, что меховые чучела раздражают индеек сильнее, чем глад­кие. В таком случае индюшонок, — а он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом — про­сто не может не вызывать у матери постоянного оборонительного поведения, которое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, выводящим потомство впервые и еще не знающим по опыту, как выглядят их собственные дети. При индивидуальном обуче­нии рассматриваемые формы поведения быстро меняются.

Труднее разобраться в механизме торможения, который надежно препятствует взрослым собакам всех европейских пород всерьез укусить молодую, в возрасте до 7—8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских собак этот запрет ограничивается молоде­жью собственной стаи, запрета кусать чужих щенков у них не существу­ет; быть может, так же обстоит дело и у волков. Каким образом узнается юный возраст собрата по виду, не вполне ясно. Во всяком случае, рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, порядочно надоевшему ему своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же дружелюбно и миролюбиво, как к щенку такого же возраста собственной породы. Вероятно, существенные признаки, вызывающие это торможение, содер­жатся в поведении молодой собаки, а, возможно, и в запахе. Последнее проявляется в том, каким образом молодая собака прямо-таки напра­шивается на проверку запаха: если только приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным, он бросается на спину и тем самым предъявляет свой еще голенький щенячий животик, и к то­му же выпускает несколько капель мочи, которые взрослый тотчас же нюхает.

Пожалуй еще интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее уже подросшую, но еще беспомощную молодежь, — те тормозящие агрессию механизмы поведения, которые препятствуют «нерыцарскому» поведению по отношению к «слабому полу». Среди животных есть целый ряд видов, у которых при нормальных, т. е. не патологических, условиях никогда не бывает, чтобы самец всерьез напал на самку. Это относится, например, к собакам и, без сомнения, также к волкам. Совершенно такой же абсолютный запрет трогать самку существует у некоторых вьюрковых птиц, скажем, у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, например, у изумрудной ящерицы.

У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается роскошным нарядом соперника, прежде всего великолепным ультрамариново-синим горлом и зеленой окраской остального тела, от которой и пошло название этих ящериц. В то же время торможение, запрещающее кусать самку, явно основано на обонятельных признаках. Это мы с Г. Киллером однажды узнали, когда самку самого крупного из наших изумруд­ных ящеров коварно раскрасили под самца с помощью жирных цветных мелков. Когда мы выпустили даму-ящерицу обратно в вольер, то она — разумеется, не подозревая о своей внешности, — кратчайшим путем побежала на территорию своего супруга. Увидев ее, он яростно бросился на предполагаемого самца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он уловил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло, и он перекувырнулся через самку. Затем он обстоятельно обследовал ее языком и после того уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе — примеча­тельное достижение для рептилии. Но интереснее всего то, что это происшествие настолько потрясло нашего изумрудного рыцаря, что еще долго после того он и настоящих самцов сначала ощупывал языком, т. е. проверял их запах, и лишь потом переходил к нападению. Так его задело за живое, что он едва не укусил даму!

Три факта … характерны для всех механизмов торможения, пре­пятствующих убийству или серьезному ранению. Во-первых, существует зависимость между действенностью оружия, которым располагает вид, и механизмами, препятствующими применению этого оружия против собратьев по виду. Во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобы приводить в действие у агрессивных собратьев по виду именно эти механизмы торможения. В-третьих, на эти механизмы нельзя полагаться абсолютно, иногда они могут и отказать.

Ритуализованные движения, обеспечивающие торможение агрессии у собратьев по виду, обычно называют жестами покорности или умирот­ворения; второй термин, пожалуй, лучше, поскольку он не так склоняет к субъективизации поведения животных. Церемонии такого рода, как и ритуализованные выразительные движения вообще, возникают раз­ными путями.

Интересно, что большое число жестов умиротворения у самых раз­личных животных возникло под селекционным давлением, которое ока­зывали механизмы поведения, запускающие борьбу. Животное, которое стремится успокоить собрата по виду, делает все возможное, чтобы — выражаясь несколько антропоморфно — не раздражать его. Когда рыба возбуждает у сородича агрессию, она показывает свой роскошный наряд, демонстрирует возможно больший контур тела, расправляя плав­ники или оттопыривая жаберные крышки, двигается сильными рывками; когда она просит пощады — все происходит наоборот, во всех деталях. Она бледнеет, по возможности прижимает плавники, поворачивается к сородичу, которого нужно успокоить, узкой стороной тела, двигается медленно, крадучись, буквально пряча все стимулы, вызывающие агрес­сию. Петух, серьезно побитый в драке, прячет голову в угол или за какое-нибудь укрытие и таким образом, очевидно, лишает противника стимулов боевого возбуждения, исходящих от его гребня и бородки.

Исчезновение сигнала, запускающего борьбу, поначалу препятствует лишь запуску внутривидовой агрессии, но не активному торможению уже начатого нападения. Однако совершенно очевидно, что с точки зрения эволюции от первого до второго всего один шаг, и как раз возникновение умиротворяющих жестов из сигналов борьбы «с обрат­ным знаком» дает прекрасные примеры этого. Естественно, у очень многих животных угроза заключается в том, что многозначительно обращают в сторону противника и «суют ему под нос» оружие, будь то зубы, клюв, когти, сгиб крыла или кулак. Поскольку у таких видов все эти прелестные жесты принадлежат к числу сигналов, «понимание» которых врожденно, то в зависимости от силы адресата они вызывают у него либо ответную угрозу, либо бегство; а способ возникновения жестов, препятствующих борьбе, предначертан здесь однозначно: они должны состоять в том, что ищущее мира животное отворачивает оружие от противника.

Однако оружие почти никогда не служит только для нападения, оно всегда служит и для защиты, для отражения ударов, и потому в этой форме жестов умиротворения есть большое «но»: каждое животное, выполняющее такой жест, весьма опасным образом разоружается, а во многих случаях даже подставляет противнику незащищенным самое уязвимое место своего тела. Тем не менее эта форма жеста покорности распространена чрезвычайно широко и была «изобретена» независимо друг от друга самыми различными группами позвоночных. Побежден­ный волк отворачивает голову и подставляет победителю чрезвычайно ранимую боковую сторону шеи, выгнутую навстречу укусу. Галка под­ставляет под клюв другой галки, которую нужно умиротворить, незащи­щенную выпуклость своего затылка — как раз то место, куда такие птицы обычно направляют серьезные удары с целью убийства.

Таким образом, если внезапное принятие позы покорности тотчас же останавливает еще грозящее нападение победи­теля, то мы имеем право с достаточной уверенностью предположить, что такая поза создает особую стимулирующую ситуацию и тем самым включает некоторое активное торможение.

Среди различных и происходящих из различных источников церемо­ний умиротворения нам осталось рассмотреть еще те, которые, по-моему, являются важнейшими для нашей темы, а именно ритуалы умиротворе­ния или приветствия, возникшие из заново ориентированных или пере­ориентированных движений нападения. Они отличаются от всех до сих пор рассмотренных церемоний умиротво­рения тем, что не затормаживают агрессию, но отводят ее от определен­ных собратьев по виду и направляют на других. Это переориентирование агрессивного поведения является одним из гениаль­нейших изобретений эволюции; но это еще не все. Везде, где наблюдается заново ориентированный ритуал умиротворения, церемония связана с ин­дивидуальностью партнеров, принимающих в ней участие. Агрессия неко­торого определенного существа отводится от второго, тоже определенно­го, в то время как ее разрядка на всех остальных собратьев по виду, остающихся анонимными, не подвергается торможению. Так возникает различие между другом и чужими, и в мире впервые появляется личная связь между индивидами. Когда мне возражают, что животное — это не личность, я отвечаю, что личность берет начало именно там, где каждое из двух отдельных существ играет в мире другого такую роль, которую не может легко перенять никто из других собратьев по виду. Иными словами, личность начинается там, где впервые возникает личная дружба.

СОЮЗ

… Триумфальный крик⁵ — это лейтмотив всех мотиваций, определяющих повседневную жизнь диких гусей.

Он постоянно звучит едва заметной нотой в обычном голосовом контакте, — в том гоготании, которое Сельма Лагерлеф так удивительно верно перевела словами: «Я здесь, а где ты?» — несколько усиливаясь при недружелюбной встрече двух семей и полностью исчезая лишь при мирной кормежке на пастбище и в особенности при тревоге, при общем бегстве или при перелетах крупных стай на большие расстояния. Однако едва лишь проходит такое возбуждение, временно подавляющее триум­фальный крик, как у гусей тотчас же вырывается, в определенной степени как явление контраста, быстрое приветственное гоготание, которое мы знаем как самую слабую по интенсивности степень триумфального крика. Члены группы, объединенной этим союзом, целый день и при каждом удобном случае, так сказать, уверяют друг друга: «Мы едины, мы вместе против всех чужих!»

По другим инстинктивным действиям мы уже знаем о той замеча­тельной спонтанности, о том исходящем изнутри производстве стимула, специфического для определенной формы поведения, которое в точности соразмерно «потреблению» соответствующего движения, т. е. этого стимула производится тем больше, чем чаще животному приходится выполнять это движение. Мыши должны грызть, куры клевать, а белки прыгать. При нормальных жизненных условиях это им необходимо, чтобы прокормиться. Но когда в условиях лабораторного плена такой нужды нет, это им так же необходимо — потому что все инстинктивные действия порождаются внутренним производством стимулов, а внешние раздражители лишь направляют запуск этих действий в конкретных условиях места и времени. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать, и если отнять у него возможность удовлетворять эту потребность, то он превращается в патологическую карикатуру на самого себя. Он не может разрядить накопившееся возбуждение на какой-нибудь замещающий объект, как это делает мышь, грызущая любые предметы, или белка, стереотипно кувыркающаяся в тесной клетке, чтобы избавиться от потребности в движении. Серый гусь, не имеющий партнера, с которым можно триумфально кричать, сидит или бродит печальный и подавленный. Если Йеркс однажды так метко сказал о шимпанзе, что один шимпанзе — это вообще не шимпанзе, то к диким гусям это относится еще в гораздо большей степени, даже тогда — и особенно тогда, — когда одинокий гусь находится в густонаселен­ной колонии, где у него нет партнера по триумфальному крику. Если такая печальная ситуация преднамеренно создается в опыте, в котором одного-единственного гусенка выращивают изо­лированно от собратьев по виду, то у этого несчастного создания наблюдается ряд характерных нарушений поведения. Они относятся и к неодушевленному, и — в еще большей степени — к одушевленному окружению и весьма многозначительно напоминают нарушения, устано­вленные Рене Спитсом у госпитализированных детей, которые лишены достаточных социальных контактов [1]. Такое существо не только лишено способности реагировать должным образом на стимулы, исходящие из внешней среды; оно старается по возможности уклониться от любых внешних раздражений. Поза лежа лицом к стене является при таких состояниях «патогномонической», т. е. ее одной уже достаточно для диагноза. Так же и гуси, которых психически искалечили подобным образом, садятся, уткнувшись клювом в угол комнаты, а если поместить в одну комнату двух, как мы сделали однажды, то в два угла, рас­положенные по диагонали. Рене Спитс, которому мы показали этот эксперимент, был просто потрясен такой аналогией между поведением наших подопытных животных и тех детей, которых он изучал в сиротс­ком приюте. В отличие от детей, искалеченный таким образом гусь поддается лечению, но полностью ли, мы еще не знаем, поскольку на восстановление требуются годы.

Едва ли не более драматично, чем такая экспериментальная помеха образованию триумфального крика, действует насильственный разрыв этого союза, что в естественных условиях случается слишком часто. Первая реакция серого гуся на исчезновение партнера состоит в том, что он изо всех сил старается того отыскать. Он беспрерывно, буквально день и ночь, издает трехсложный дальний зов, торопливо и взволнованно обегает привыч­ные места, в которых обычно бывал вместе с пропавшим, и все больше расширяет радиус своих поисков, облетая большие пространства с непрерывным призывным криком. С утратой партнера тотчас же пропадает всякая готовность к борьбе, осиротевший гусь вообще перестает защищаться от нападений собратьев по виду, убегает от более молодых и слабых; а поскольку о его состоянии быстро «начинаются толки» в колонии, он сразу оказывается на самой низшей ступени рангового порядка. Порог всех раздражений, вызывающих бегство, значительно понижается, птица проявляет крайнюю трусость не только по отношению к собратьям по виду, она пугается всех раздражений, исходящих от внешнего мира, гораздо больше, чем прежде.

Иногда бывает, что триумфальный крик таких гусаков выхо­дит из всяких рамок, доходит до экстаза, и тут происходит нечто весьма примечательное и жуткое. Звуки становятся все громче, сдавленнее и быстрее, шеи вытягиваются все более и более горизонтально, теряя тем самым характерное для церемонии поднятое положение. Ритуализованная церемония при чрезмерном нарастании ее интенсивности все более и бо­лее утрачивает те двигательные признаки, которые отличают ее от неритуализованного прототипа. Таким образом, происходит настоящая регрессия в смысле Фрейда: церемония возвращается к эволюционно более раннему, первоначальному состоянию. Впервые такую «деритуализацию» обнаружил Николаи на снегирях. Цере­мония приветствия у самок этих птиц, как и триумфальный крик у гусей, возникла посредством ритуализации из исходных угрожающих жестов. Если усилить сексуальные побуждения самки снегиря долгим одиноче­ством, а затем поместить ее вместе с самцом, то она преследует его жестами приветствия, которые принимают агрессивный характер тем отчетливее, чем сильнее напряжение полового инстинкта.

У пары гусаков возбуждение такой экстатической любви-ненависти может на любом уровне остановиться и вновь затихнуть; затем развива­ется триумфальный крик, хотя все еще крайне возбужденный, однако нормально завершающийся тихим и нежным гоготанием, даже если их жесты только что угрожающе приближались к проявлениям яростной агрессивности. Даже если видишь такое впервые, ничего не зная о только что описанных процессах, испытываешь при виде подобных проявлений чрезмерно пылкой любви какое-то неприятное чувство. Невольно прихо­дят на ум выражения вроде «Так тебя люблю, что съел бы», и вспоминается старая мудрость, которую так часто подчеркивал Фрейд, что имен­но обиходная речь обладает надежным и верным чутьем к глубочайшим психологическим взаимосвязям.

Как мы знаем, существуют животные, которые полно­стью лишены внутривидовой агрессии и всю жизнь держатся в прочно связанных стаях. Можно было бы думать, что этим созданиям пред­начертано развитие постоянной дружбы и братской сплоченности от­дельных особей; но как раз у таких мирных стадных животных ничего подобного никогда не бывает, их сплоченность всегда совершенно ано­нимна. Личный союз, личную дружбу мы находим только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессией, причем этот союз тем про­чнее, чем агрессивнее соответствующий вид. Едва ли есть рыбы агрес­сивнее цихлид и птицы агрессивнее гусей. Если животное в зависимости от времени года попеременно становится то территориальным и агрес­сивным, то неагрессивным и стадным, то любая возможная для него личная связь ограничена периодом агрессивности.

Личный союз возник в ходе великого становления, несомненно, в тот момент, когда у агрессивных животных появилась необходимость в со­вместной деятельности двух или более особей ради некоторой цели, служащей для сохранения вида, — вероятно, большей частью ради заботы о потомстве. Несомненно, что личный союз — любовь — во многих случаях возникал из внутривидовой агрессии; в большинстве известных случаев это происходило путем ритуализации переориентиро­ванного нападения или угрозы. Поскольку возникшие таким образом ритуалы связаны лично с партнером и поскольку в дальнейшем, превра­тившись в самостоятельные инстинктивные действия, они становятся потребностью, они превращают в насущную потребность и постоянное присутствие партнера, а его самого в «животное с притягательной силой дома».

Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви. В течение долгих эпох истории Земли несомненно появлялись чрезвычайно свирепые и агрессивные животные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в давние времена это было иначе. Однако личный союз мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, то есть у групп, ни одна из которых не известна до позднего мезозоя. Так что внутривидовой агрес­сии без ее противника — любви бывает сколько угодно, но любви без агрессии не бывает.

Механизмом поведения, который необходимо четко, как особое по­нятие, отделять от внутривидовой агрессии, является ненависть — урод­ливая младшая сестра большой любви. В отличие от обычной агрессии, она направлена на индивида, в точности как и любовь, и, по-видимому, любовь является предпосылкой ее наличия: по-настоящему ненавидеть можно, наверное, лишь то, что когда-то любил и все еще любишь, хоть и отрицаешь это.

В предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механиз­мы для предотвращения внезапного убийства не были нужны: такое убийство было и без того невозможно. Нападающий, убивая свою жертву, мог только царапать, кусать или душить, причем жертва имела более чем достаточную возможность апеллировать к тормозам агрессив­ности нападающего жестами покорности и испуганным криком. Понятно, что на слабо вооруженных животных не действовало селекционное давле­ние, которое могло бы вызвать к жизни те сильные и надежные запреты применять оружие, какие совершенно необходимы для выживания видов, обладающих опасным оружием. Когда же изобретение искусственного оружия внезапно открыло новые возможности убийства, то прежнее равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийства оказалось в корне нарушено.

Человечество действительно уничтожило бы себя с помощью своих первых великих открытий, если бы возможность делать открытия и ве­ликий дар ответственности не были замечательным образом в равной степени плодами одной и той же специфически человеческой способности — способности задавать вопросы. Если человек, по крайней мере до сих пор, не погиб в результате своих собственных открытий, то только благодаря тому, что он способен поставить перед собой вопрос о после­дствиях своих поступков и ответить на него. Но этот уникальный дар не принес человечеству гарантии против самоуничтожения. Хотя со време­ни изобретения ручного рубила значительно возросла моральная ответ­ственность и соответственно усилились вытекающие из нее запреты убийства, к сожалению, в равной мере возросла и легкость убийства, а главное — утонченная техника убийства привела к тому, что последст­вия деяния уже не тревожат того, кто его совершил. Расстояние, на котором действует всякое огнестрельное оружие, спасает убийцу от раздражающей ситуации, которая в противном случае оказалась бы в чувствительной близости от него во всей ужасной отвратительности последствий. Эмоциональные глубины нашей души попросту не прини­мают к сведению, что сгибание указательного пальца при выстреле разворачивает внутренности другого человека. Ни один психически нор­мальный человек не пошел бы даже охотиться на зайцев, если бы ему приходилось убивать дичь зубами и ногтями. Лишь благодаря отгора­живанию наших чувств от всех очевидных последствий наших действий становится возможным, чтобы человек, который едва ли решился бы дать заслуженную оплеуху невоспитанному ребенку, был вполне спосо­бен нажать пусковую кнопку ракетного оружия или открыть бомбовые люки, обрекая сотни милых детей на ужасную смерть в огне.

Что могло произойти, когда человек впервые взял в руку рубило? Вполне вероятно, нечто подобное тому, что можно наблюдать у детей в возрасте двух-трех лет, а иногда и старше: никакой инстинктивный или моральный запрет не удерживает их от того, чтобы изо всей силы бить друг друга по голове тяжелыми предметами, которые они едва могут поднять. Вероятно, изобретатель первого рубила так же мало колебался, ударить ли товарища, который его только что разозлил. Ведь чувства ничего не говорили ему об ужасном действии его изобретения; врожденный запрет убийства тогда, как и теперь, был настроен у человека на его естественное вооружение. Смутился ли он, когда его собрат по племени упал перед ним мертвым? Мы можем предположить это с уверенностью. Общественные высшие животные часто реагируют на внезапную смерть собрата по виду весьма драматическим образом. Серые гуси стоят над мертвым другом с шипением, в состоянии наивысшей готовности к обороне. Мюнхенский слон Вастль, который без какого-либо агрессивного намерения, играя, тяжело ранил своего попечителя, пришел в величайшее волнение и встал над раненым, защищая его, чем, к сожалению, помешал оказать ему своевременную медицинскую помощь. Бернгард Гржимек рассказывал мне, что самец шимпанзе, который укусил и серьезно ранил его, пытался стянуть пальцами края раны, как только у него прошла вспышка ярости.

Вполне вероятно, что первый Каин тотчас же осознал весь ужас своего поступка. Довольно скоро должны были пойти разговоры, что, если убивать слишком много членов своего племени, это поведет к нежелатель­ному ослаблению его боевого потенциала. Какой бы ни была отучающая кара, предотвращавшая безудержное применение нового оружия, во всяком случае, возникла какая-то, пусть примитивная, форма ответствен­ности, которая уже тогда защищала человечество от самоуничтожения.

Таким образом, первая функция, которую выполняла ответственная мораль в истории человечества, состояла в том, чтобы восстановить утраченное равновесие между вооруженностью и врожденным запретом убийства. Во всех прочих отношениях требования разумной ответствен­ности могли быть у первых людей еще совсем простыми и легко выполнимыми.

1. 
   Spitz R. Hospitalism: an inquiry into the genesis of psychiatric conditions in early childhood. // Psychoanal. Study of Child. N.Y., 1945. Vol.1. P.53—74.