Консервативная (Э. Берк), либеральная (Дж. К. Скотт, А. Сен) и коммунитаристская (А. Этциони) критика имперского государства

Поскольку понятие роли государства (state capacity) включает самостоятельное применение насилия политическими элитами, преследующими цели социальной трансформации, оно широко использовалось в анализе имперских и революционных государств. Вызов Скотта [установлению] высокой ценности роли государства при реструктурировании общества является намного более прямым чем у Сена, но оба соглашаются, что насильственное быстрое преобразование часто слишком дорого, чтобы быть оправданным в инструментальных терминах и влечет за собой большие этические и политические затраты, которые не могут быть определены количественно. Критический анализ такого центрального понятия в сравнительной политике неизбежно требует, чтобы мы вместе с Метой пересмотрели дисциплинарные принципы (дисциплинарный канон), и я думаю, что он прав, когда предлагает снова считать Берка главной фигурой в любой попытке сочинить нормативную теорию или теоретизировать компаративную политику в ответ на ее либеральные импульсы (Whig impulses  импульсы вигов) как нарратив прогрессивно улучшающегося либерализма.

Другой способ думать о дилемме, которую я излагаю, состоит в признании того, что сравнительная политика изо всех сил пыталась примирить положительную оценку власти государства с тем наблюдением, что применение (развёртывание) этой власти часто уничтожает человеческие сообщества. Либеральные импульсы в дисциплине не решают эту дилемму, потому что они санкционируют оптовое разрушение традиционного общества в поиске современности. Современная сравнительная политика неразрывно связана со специфической литературой в политической теории  аналогичной работам Милля,  высоко ставящей ценности индивидуализма, который одобряет и часто приветствует оптовое разрушение социальных связей. Сен и Скотт описывают, насколько всепроникающая (pervasive) деструктивная власть государства может стремиться навязывать ценности современности. Раскрывая (recognizing) теоретическую антиномию, Мета предлагает, чтобы вместо редукции (shrinking) европейского Просвещенческого мышления и современности к (into) либерализму, мы рассмотрели другие основополагающие принципы. Его трактовка (изучение) Берка ставит нас лицом к лицу с мыслителем Просвещения, традиционно (условно) маркируемого как консерватор, который активно выступал и против имперского правления в Индии, и против соблазнительной опасности (раз)мышления о политике в расовых терминах.

Неудивительно, что история Индии даёт важное понимание этой проблемы. В 1950-х и 1960-х одним из аналитических краеугольных камней сравнительной политики было наблюдение Маркса, что британское колониальное правление в Индии произвело незавершённую (incomplete) революцию. В таком духе, учёные (принадлежащие к этой дисциплине) часто утверждали, что два аспекта социальной революции  насилие и централизация  были обязательными (stations  позициями) на пути к современности. Баррингтон Мур в своей классической книге «Социальные истоки диктатуры и демократии» («Social Origins of Dictatorship and Democracy») 1966 года заключил, что “или замаскированное принуждение в массовом масштабе, как в капиталистической модели, включая даже Японию, или более прямое принуждение, приближающееся к социалистической модели будет необходимо”, если Индия будет становиться самостоятельной в аграрной (зерновой) и индустриальной сферах экономики. Пишущий в это же самое время Сэмюэл П. Хантингтон маркировал индийскую демократию как аномалию Третьего мира, длительная практика которой неизбежно заменит образованную и ориентированную на Запад элиту гораздо более местнической (parochial) и таким образом ухудшит её экономическую дееспособность (performance). В этой перспективе, характерным (distinctive) институциональным требованием в процессе (для) индустриализации было создание принудительного централизованного государства, готового к применению своей власти. Аналитикам в рамках этой традиции небольшое количество (handful  горстка, пригоршня) случаев  Франции, России и Китая  предоставило эмпирический материал (narrative) для изучения уроков модернизации. Другая горстка примеров (handful), в которой Индия была выдающейся, обеспечила противоположное описание (narrative) слабых государств и приходящих в упадок (жалких) экономик. В следующую половину столетия, тенденциозные (stylized) оценки (accounts) Индии и Китая предоставили нарративные элементы дискурса о необходимости революционного насилия, чтобы смягчить (улучшить) неравенство и модернизировать общество.

В 1980-х, постмарксистская академическая литература по истории революционных и имперских государств начала изменять терминологию дебатов. Французские историки подобно Франсуа Фурье (Francois Furet) настойчиво критиковали доминирующую до этого времени революционную агиографию (hagiography). Русская революция ноября 1917 никогда не рассматривалась в Европе и Соединенных Штатах так некритически как [Французская революция - ?] 1789 г., но она долго воспринималась как прародитель жизнеспособного, хотя и зверского, пути к индустриальной цивилизации. Вслед за крахом СССР (Советов), однако, стало бесспорным, что цена построения коммунизма в России была эпохальным человеческим страданием и что даже многие из его мнимых достижений были пусты. Крах дискурса об успешном революционном принуждении сопровождался сомнениями (вопросами) в его исходных допущениях, хотя он и пытался записать это в историю революционных "неудач". В Индии последующая (subaltern) школа историков бросила вызов заявлениям более раннего поколения марксистов о незавершенном, но однако оказывающем революционное воздействие колониализме. Для этого они утверждали прочность и моральную ценность цивилизации, которую атаковало колониальное насилие.

Хотя эти новые подходы затронули социальные научные дисциплины, они не вели к новому мышлению о том, что правительства должны и что они могут сделать. Следовательно, дискурс политической науки сохраняет интерес к тому, сильны ли государства или слабы, и недостаточно заинтересован аналитически сложной и нравственно трудной оценкой многих путей, которыми правительственные учреждения и правительственные решения могут делать человеческую жизнь лучше или хуже. Параллельно некоторые современные политические экономисты до безумия влюблены (infatuated) в рынок, потому что он обещает эффективность, в то время как другие надменно отклоняют рынки, потому что они увеличивают неравенство. В этих дебатах за либеральными политическими институтами и республиканскими концепциями прав признаётся ценность только тогда, когда они укрепляют предпочтительно экономические результаты — более быстрый рост или большее равенство.

Книги рассматриваемые в данном обзоре, бросают (pose) вызов тому, что мы ассоциируем свойственные практике и правам ценности с рынками и с политическими институтами. Ценность права высказывать своё мнение своим друзьям или защита мелкой собственности сводится не к тому, ведет ли оно к быстрому экономическому развитию или увеличивает эффективность, но к тому, что оно увеличивает человеческое достоинство. Уже это должно заставить нас пересмотреть канон сравнительной политической теории и включить Эдмунда Берка, традиционно расцениваемого как реакционера (as the property of reaction). Он  давно прошедшее время (It is long past time) для дисциплины сравнительной политики, чтобы пересмотреть ее подход к истории двадцатого столетия, к ее канону и к тому, чтобы выкинуть из головы (letting go) простую антиномию левых и правых.

«Развитие как свобода» Амартии Сена представляет итоговую работу его жизни. Главы, в значительной степени представляющие собой конденсацию предварительно изданных монографий, [посвящены] исследованию экономического роста и распределения ресурсов, полученных (framed) в контексте расширения человеческих возможностей, или свободы. Сен рассчитывает (aims) на уровень интеллигентного читателя, а не специалиста и уже знакомые с его работой найдут здесь немного явно нового.

Одна глава искусно и быстро повторяет его известный аргумент, что голод является результатом политической несостоятельности, а не физической нехватки продовольствия. Его вывод, который политические ученые, страстно влюблённые (harbor an infatuation) в теории “демократического мира”, все еще не воспринимали достаточно серьезно, состоит в следующем: демократические государства не испытывают голода. Хотя это казалось правдоподобным в 1960-ых бояться повторных проявлений голода в Индии от физического недостатка товаров, теперь ясно, что рецидивы (recurrence) голода в Азии, как в Китае, происходили из-за политического выбора государства, а не из-за его недостаточной способности или сельскохозяйственных неудач.

Другая глава резюмирует новаторскую работу Сена о демографии, включая проблему “исчезнувших женщин” и неравных [с мужчинами] условий выживания (unequal survival) девочек в таких областях мира как Индия, Китай, Пакистан, и Иран. Другие главы представляют убедительные введения в некоторые предыдущие (и совсем недавние) работы Сена по проблемам теории рационального выбора в терминах осмысления человеческой мотивации и её пределов постольку, поскольку оно основывается на предположении об индивидуальной полезности (individual utility functions), однородности предпочтений, и товарного базиса этих мероприятий (the commodity basis of these measures).

Для незнакомых с работой Сена, а я думаю, что гораздо меньше политических ученых знакомы с его работой, чем с работами Дугласа Норта, эта книга  превосходное введение в критику экономистами политической экономии. Поскольку политические ученые приняли конвенции экономистов по моделированию, они некритически и часто бессознательно принимали связанный с этим набор проблем, которыми занимался Сен на ранних стадиях его карьеры. Экономисты обычно измеряют благосостояние в терминах товарного производства, и мы думали, что так правильно (and we have been led to do so as well). Любая критика этой тенденции часто вела к некритическому неприятию роли предметов потребления в человеческой жизни. Все же, как показывает Сен, товарное производство  одна часть человеческого благосостояния, и оппоненты теории рационального выбора и рыночно ориентированного экономического развития ошибаются, когда предполагают, что люди могут обойтись без предметов потребления². Что мы должны интегрировать производство предметов потребления с производством других потребностей человеческой жизни, если мы хотим понять мир, в котором живем.

Собранные вместе эти эссе делают «Развитие и свободу» больше чем введением в уже изданные труды Амартии Сена. Они также представляют веский и страстный аргумент, что как физическое благосостояние, так и политические права ценны сами по себе, и могут к тому же играть критическую инструментальную роль в гарантировании того, что правительственная политика не безразлична к человеческому благосостоянию, кстати, в случае наказания смертью (to the point of the casual infliction of death). Сен требует, чтобы мы более тщательно пересмотрели (revisit) традиционное сравнение незавершенно колонизированной Индии и революционного Китая.

Широко приветствуемая книга Скотта предпринимает объективное «путешествие», предложенное Сеном: исследовать инструментальную и моральную цену революционного насилия. Сен предлагает модель для осмысления того, как политика сильно централизованных государств вызывала случаи голода, а Скотт разъясняет (illuminates) способы, которыми такие государства создавали структурное подкрепление для широко распространенного и распространяющегося голода и бедности. В таком исполнении он искусно намечает оборотную сторону марксовой взаимозависимости между революцией и колониальным правлением. Объяснение Скотта должно полностью перевернуть понимание Маркса. Колониальное правление не было революцией, которая потерпела неудачу; революция  скорее порочно успешная форма колониального правления.

Скотт пытается (wants) объяснить, как усиление способности государства к радикальному переделыванию (переиначиванию) общества и среды приводила к “гигантскому фиаско в развитии бедных наций Третьего мира и Восточной Европы” (p. 3). Его ответ частично структурен и частично ситуативен. Вообще, утверждает он, “большая часть раннего современного европейского искусства управлять государством казалась... посвященной рационализации и стандартизации, что было социальным иероглифом в (into) четком и административно более удобном формате”. Непоследовательные (discursive) упрощения правительственными должностными лицами на службе “высокого модернизма” стали смертельными, когда соединились с авторитарным государством и обессиленным гражданским обществом (приводили к (whether due towar) революциям, или экономическому краху). Он связывает это смертельное свойство (lethality) с "империализмом" высоко-модернистских социальных групп (orders) и их нападками (assault) на “обязательную роль практического знания, неформальных процессов, и импровизацию перед лицом непредсказуемости (unpredictability)”. (p. 6). Аргумент Скотта о важности политических прав  более инструментальный и последовательный, чем у Сена, за исключением склонности к экстремизму в примерах, он тем не менее убедителен. Скотт вводит свои инструментальные интересы в структуру несовершенной информации. Политические права имеют значение, потому что они позволяют политике руководствоваться тем, что Скотт называет «metis³» (или локальным знанием), а не абстрактной большой теорией, к которой общество имеет склонность.

Многие читатели найдут аргумент Скотта убедительным или по меньшей мере достойным обоснованного рассмотрения, чтобы поощрять осторожность в выработке политики. Традиционный обзор этих двух работ можно было бы закончить здесь, но что наиболее интересно  не то, насколько эти аргументы новые  а то, насколько они старые: они восходят к истокам современного (modern) мира и современной (modern) революции. Знакомые (attentive readers) с литературой по революции заметят (will recognize), что слышали в другом месте призыв к [признанию] ценности предрассудка, обычая и традиции, так же как и суждения о том, что управление есть искусство, а не математическая наука. Они слышали это в красноречивом изложении (rendition) аргумента Скотта Эдмундом Берком два столетия назад: “многие из наших мыслителей, вместо того, чтобы избавляться (exploding) от общих предрассудков, употребляют все свои способности на обнаружение скрытой мудрости, которая преобладает в них. …Предрассудки делают (renders) человеческие добродетели привычками, а не серией не связанных между собой поступков” (p. 99)⁴. Поучительно выслушать (listen) и Берка и Скотта подробно, потому что они говорят одно и то же (sound alike). Берк, подобно Скотту, полагал, что политическое знание специфично и локально:
Наука о государстве, его обновлении или реформировании ничем не отличается от любой экспериментальной науки, ей нельзя научиться а priori. И при этом она  не короткий опыт, который может инструктировать нас в практической науке, потому что реальные эффекты моральных дел (causes) не всегда немедленные⁵. …Наука управления, предназначенная для достижения практических целей, требует от человека опыта, для которого подчас мало целой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к работам по сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью  к возведению нового, особенно когда перед нами нет модели, доказавшей свою полезность. (Pp. 69-70) (885, с.20).
Это  та же самая идея, что и понятие “metis” у Скотта:

Любой крупномасштабный социальный процесс или событие неизбежно будут намного более сложными, чем схемы, которые мы можем изобрести для его отображения проспективно или ретроспективно. (P. 309) [ср. с переводом Э.Н.Гусинского и Ю.И.Турчаниновой: «Любой крупный социальный процесс или событие неизбежно окажется более сложным для отображения, чем те схемы, которые мы можем разработать для них перспективно или ретроспективно» (Скотт Дж. «Благими намерениями государства». М.: 2005, с. 494].

Чем выше ставки  война, дипломатия и политика,  тем более широкими будут усвоенные «metis» навыки.... Приспосабливаться быстро и хорошо к непредсказуемым событиям... и создавать лучшее из ограниченных ресурсов – это те виды навыков, которым трудно научить по трафарету (as cut-and-dried disciplines). (P. 315) [ср. с переводом Э.Н.Гусинского и Ю.И.Турчаниновой: «Такие сложные и рискованные деятельности, как военная дипломатия и политика, вообще представляются навыками, исполненными метиса… Быстрая и толковая реакция на непредсказуемые события  как естественные, вроде погоды, событий в близком окружении или передвижений противника, так и искусственные, вроде извлечения наилучшего результата при ограниченных ресурсах  вид навыка, который невозможно преподать в виде сухой трафаретной дисциплины» (Скотт Дж. «Благими намерениями государства». М.: 2005, с. 501].

«Metis», с вознаграждением, которое он инвестирует (places) в практическое знание, опыт, и стохастическое рассуждение, является конечно не просто теперь-замененным предшественником научного знания. Это  режим рассуждения, наиболее соответствующего [решению] комплексных материальных и социальных задач там, где неопределенность так обескураживает, что мы должны доверять нашей (опытной) интуиции и нащупывать наш путь. (P. 327) [ср. с переводом Э.Н.Гусинского и Ю.И.Турчаниновой: «Метис с его упором на практическое знание, опыт и стохастическое рассуждение, конечно же, не просто ныне вытесненный предшественник научного знания. Это способ рассуждения, наиболее соответствующий сложным материальным и социальным задачам, где неопределенность так велика, что мы должны доверяться нашей интуиции, основанной на опыте, и проверять каждый свой шаг» (Скотт Дж. «Благими намерениями государства». М.: 2005, с. 516].

При внимательном прочтении (listening) Скотта мы снова слышим критику деспотического (imperious) государства  революционного ли или имперского  хорошо знакомую нам по «Размышлениям о революции во Франции», но также разработанную в долгих парламентских слушаниях (импичмент Уоррена Гастингса), на которых Берк бросил вызов всему (entire) предприятию британского колониального правления. Коннор Круз О`Брайан (Conor Cruse O’Brien) разработал как раз такой аргумент о единстве мысли Берка в «Большой Мелодии» («Great Melody»). Мета превосходит анализ О'брайана, [утверждая], что основная концептуальная единица, которая связала несопоставимые (disparate) интервенции (interventions) Берка во Францию, Индию, и Америку, была его критика неразборчивого использования насилия.

Хотя Мета считает это вспомогательной (subsidiary) деталью (feature), он явно предполагает её изучение как поиск объяснения того, почему классические представители либерализма типа Бентама, Милля, и Макалея с энтузиазмом подхватили британскую имперскую миссию вообще и ее недемократическую структуру в частности. Это была их первая и образцовая (pattern-setting) попытка решить загадку европейского государства, действующего подобно разрушительной диктатуре с тем, чтобы достигнуть желательных для либералов целей развития и увеличения человеческой свободы. Их решение дилеммы за границей, которое [у себя] дома они нашли бы недопустимым, требовало обращения (invocation) к иерархиям народов (race), этничностей, и цивилизаций. Анализ Метой их аргументов позволяет легко увидеть в работах более поздних политических теоретиков и учёных сравнительной политики, до какой степени влиятельными остаются реликты (remain) этих категорий как апология имперского искусства управления. Берк не был антиимпериалистом в смысле более поздних девятнадцатого и начала двадцатого столетия, но он был наиболее чувствительным из его современников к тому, что имперское правление означало, и самым негодующим оппонентом его несправедливости и жестокости, и именно его негодование позволило (provided the necessary connection) увидеть имперское предприятие в Индии в отрицательном свете (pp. 2-3).

Предложение Меты о том, что появление либерализма в британской политической мысли было интимно (intimately) связано с рефлексией на и вовлечённостью (involvement) в практику господства (domination) за границей, явно плодотворно. Он наводит на мысль, что либералы легко поощряли господство (domination) в Индии и разрушение ее социальных и политических институтов именно потому, что они приобрели прогрессивное  и в значительной степени некритическое  представление (view) об истории, доминирующей метафорой которого было развитие людей от детства до взрослой индивидуальности (p. 32). Из этого следовало, что в имперских владениях (в противоположность колониям (colonial fragments)) необходим отцовский надзор. Либеральное изучение истории, антропологии, и политических институтов было посвящено, как показывает анализ Меты, установлению искусственного существования цивилизационной иерархии, что легитимировало имперское управление (стр 88-91).

В конечном счёте Мета заключает, что либерализм (а можно было сказать: либеральные дисциплины, включая экономику, сравнительную политику, и политическую экономию) не могут (have no clear way) внятно объяснить глубины человеческой привязанности к общине (community) или к местности (locality). Проблема, сводится (appears) к тому, что либерализм полагает, что наиболее передовой (advanced) формой политического участия (membership  членства) (itself  непосредственно, само по себе) [будет та, в которой] нет никаких эмоциональных привязанностей (ties) к группе или к местоположению (to place), тогда как для более явно консервативных мыслителей такое родство (affinities) есть именно то основание (very ground), с которого начинается политическое теоретизирование. Берк не одинок в том, что положил в основу (making… the basis) мышления о политике такое родство (affinities), но он был, до недавнего времени, почти уникален среди главных теоретиков в признании того, что человеческое сообщество (community) непременно конституируется (constituted) эмоциональной привязанностью к другим (to others) и к местности (to place).

Наша дисциплина часто гордится тем, что приобрела влияние на академическое сообщество (academic practitioners). Когда мы рассматриваем опасные соблазны власти, мы иногда вспоминаем (recall) эффект Макса Вебера  его краткое участие в правительстве и его последующее эссе «Политика как призвание…». Берк, высококвалифицированный (consummate) хорошо осведомлённый (insider) в исключительно опасном и изменчивом мире аристократической политики человек, предпринял (undertook) к концу своей жизни наступление на некоторые из самых могущественных политических фигур того времени (of his day). Почему, спрашивает Мета, действительно Берк  ирландский экспатриант в исключительно уязвимой ситуации  выдвигает обвинение (а не просто анализ) имперской практике, жертвуя (at the expense) дружескими отношениями, политическим влиянием и личным благосостоянием?

Ответ Меты состоит в том, что аналитическое усилие Берка превосходило случайное имперское злоупотребление властью и было мотивировано мощным этическим беспокойством. Как аналитик, Берк, высветил (highlighted) роль управляемых законом (law-governed) сообществ (communities) внутри (inside) и за пределами (outside) Европы, которым угрожало появление революционной власти в якобинской ли Франции или имперской Индии. Понимание Берком сообщества (community) вело его, доказывает Мета, к необыкновенно редкому пониманию того, как народ (race) и власть пересеклись, когда английские либералы (и радикалы, подобно Карлу Марксу) выдвигали требования продвижения (further) имперского проекта в Индии, которую они осмысляли как отсталую (they conceptualized as backward). Мета, цитируя письмо Берка своему другу по поводу обвинительного акта Гастингса, иллюстрирует, как глубоко (far) его критика империализма захватывает (had taken) традиции (conventions) его собственного общества. Это, писал Берк, имеет место “среди склонностей (set) людей, которые не имеют ни одной из ваших Лилий и Роз в голове (in their faces); но образы большого шаблона, так же как Вы и я. Я знаю то, что я делаю; подобно ли это белым людям или нет⁶”. Читающий анализ (account) Метой Берка должен знать о [его] интеллектуальной честности и героизме, которые простая проницательность замечаний Берка по французской Революции не показывает. Нужно понять, как мало в Соединенных Штатах было тех, кто правильно адаптировал Берка к антисоветской политике 1950-х и 1960-х, понял последствия его работы для либерального общества, все еще основывающегося на исключении его членов из-за цвета их кожи.

Объясняя большую заинтересованность Берка человеческой общиной (community), важность ощущения темпоральной и географической привязанности, и опасность правителей, совершенно автономных и изолированных от тех, кем они управляют, Мета, заставляет нас воспринимать (take) Берка серьезно как мыслителя нашего времени. Берк слишком значителен (important), чтобы укладывать его в прокрустово ложе (relegated to the clutches) реакционных радикалов в Соединенных Штатах, связанных с «National Review». Напротив, излагая беспокойство (concerns) Берка тем, как работает правительство и его воздействием (effect) на сообщество (community) [и отмечая] недостаток такого беспокойства среди английских либералов, Мета наносит двойной удар. Это удар по интеллектуально ленивым заявлениям, что Просвещение неизбежно включало (had an) имперское вúдение мира и против нравственно тупых заявлений, что накопление автономной власти для принуждения общества является ценным в себе и для себя (in and of itself). Мета сознательно отличает себя (positioned himself in contrast) от группы младшего поколения (Subaltern Studies) индийских ученых, и его книга предоставляет полезный корректив их взглядов, ибо даёт нам знание (как делал Берк) о конфликтах в пределах английского общества, непосредственно о колониальном проекте и об условном и хрупком успехе имперского правления с самого его начала.