Контактная информация
жүктеу/скачать 331.5 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ДОРОГИ ФРАНЦИИ
- ПРОСТО БРЕД
МАКСИМ КУРОЧКИН ЛУНОПАТ Фрагменты пьесы Пьеса о том, как некий Чижевский (не тот, который ученый) отправляется вместе с Савинианом де Сирано (тем, который де Бержерак) на Луну и другие небесные тела Действующие лица: Господин Мовьер (Бержерак) – писатель с маленьким носом или вообще без носа Чижевский – обозреватель Герцог Арпажон – покровитель Мовьера Никола Лебре – друг Мовьера Тамара – домашняя работница Волан – проститутка, игрушка ветра Сорок Дырок – проститутка бабушка Журналист – девочка на первом задании Сирано де Мовьер (Бержерак). Французский писатель и драматург, обязан своей посмертной славой Эдмону Ростану, который написал пьесу о его жизни. Родился в Париже в1619 году. Ученик философа Гассенди. Мушкетер. Задира. В 1640 при осаде Арраса был тяжело ранен и завершил военную карьеру. Занимался литературным трудом, страдал сифилисом. Находился в оппозиции к партии кардинала Мазарини. В своих произведениях описал:
…множество других интересных вещей и вымышленных миров. Умер в 1655 году в глубокой нищете. После болезни вызванной несчастным случаем. Обстоятельства, предшествовавшие смерти, до сих пор остаются невыясненными. РЕАЛЬНОСТЬ Комната господина де Мовьера. Несколько самых необходимых предметов мебели. Стопка книг. Мовьер просыпается. МОВЬЕР. (тихо). Лебре… Лебре… (Кричит слабым голосом.) Кто-нибудь! Ответа нет. С большим трудом Мовьер садится. А затем и встает с кровати. Он в одной ночной рубашке. Толкая перед собой стул, добирается до стола. Пытается налить себе воды или вина. В этот момент в комнату входит преданный друг Мовьера – Никола Лебре. ЛЕБРЕ. Слава богу. Укладывает Мовьера обратно в постель. Поит его вином из стакана. МОВЬЕР. Я долго спал? ЛЕБРЕ. Уже, грешным делом, подумал, что не проснешься. Ты кричал. (Пробует лоб Мовьера.) Сейчас жара нет. МОВЬЕР. А что я кричал? ЛЕБРЕ. Ни слова не разобрал. (Подносит чашку с питьем к губам больного.) Твой герцог обещал заехать. МОВЬЕР. Надо заказать хотя бы ветчины какой-нибудь. ЛЕБРЕ. Стоило всю жизнь разыгрывать из себя независимого поэта, чтобы сейчас пресмыкаться перед этим Арпажоном? МОВЬЕР. Да, я признал существующее положение вещей, признал его своим покровителем. Но он не требует от меня никаких унизительных услуг. ЛЕБРЕ. Подумаешь, написал два мадригала для его метрессы… МОВЬЕР. Да, написал. ЛЕБРЕ. Раньше ты бы и для короля не написал ни строчки… МОВЬЕР. А, может, и написал бы. ЛЕБРЕ. Не написал. МОВЬЕР. Написал. Входит герцог д’Арпажон. ГЕРЦОГ. (видя, что Мовьер пытается встать с постели). Не вставайте, прошу вас… (Лебре.) Лебре, и вы тут? Не оставляете друга в беде? Похвально. А я вот проезжал мимо, дай, думаю, загляну к моему великому писателю… Посмотрю, куда деньги уходят. МОВЬЕР. Я признателен вам за честь, которую вы оказали своим визитом. Осмелюсь предложить вам вина. ГЕРЦОГ. (поспешно). Нет, нет, нет… Я не буду ничего пить, ни к чему прикасаться. Лебре? Окажите любезность, предупредите кучера, что я через пять минут спущусь. Лебре, с легким поклоном, молча выходит. ГЕРЦОГ. Он меня не любит, я это чувствую. МОВЬЕР. Вы ошибаетесь. ГЕРЦОГ. Да, я часто ошибаюсь. Потому, что я доверчив. МОВЬЕР. Кому как не мне это знать. ГЕРЦОГ. Вот именно. (Без перехода.) Савиниан, что вы сейчас пишете? МОВЬЕР. После премьеры я позволил себе три недели полного покоя. Лебре увез меня из Парижа. Мы гостили у его отца, в Шеврез. Я поправлял здоровье и обдумывал последнюю часть «Государств и империй Солнца». ГЕРЦОГ. Это продолжение вашего «путешествия на Луну»? МОВЬЕР. Если позволите, «Государств и империй Луны». ГЕРЦОГ. Вы, литераторы, ранимы… Вам кажется, что от перестановки нескольких слов что-то изменится. МОВЬЕР. Несколько слов, это очень много. ГЕРЦОГ. О-пп! Я поймал вас, дружище… Значит, вы действительно считаете меня дикарем. Вы бы себя слышали: «Несколько слов, это очень много»! Вам не стыдно, Савиниан? Это вы говорите мне, вашему единственному защитнику и покровителю? МОВЬЕР. Я… ГЕРЦОГ. Нет, правда, я обиделся. Говорите со мной, как с турком, который держит Аристотеля на конюшне. Вы – майская роза, а я – корова, которая срет вам на голову. МОВЬЕР. Ваша светлость, дайте мне оправдаться… ГЕРЦОГ. Слушаю вас, господин де Мовьер. МОВЬЕР. Я хотел только… ГЕРЦОГ. Продолжайте. МОВЬЕР. Ваша светлость… (Краснеет, дрожит, мычит.) ГЕРЦОГ. Кто бы стал с вами возиться? МОВЬЕР. Ваша све.... ГЕРЦОГ. Возьмите себя в руки. Я – ваш друг… почитатель. Вы считаете меня болваном – пусть это будет на вашей совести. Ваше странное поведение, необъяснимые паузы, покраснения кожи, дрожь, нелепые словечки, полуобморочные состояния – всему этому должно быть объяснение. Вы пользовались ртутными препаратами? МОВЬЕР. Да… Я имел несчастье лечиться мазями на основе ртути. ГЕРЦОГ. Ну вот… Должен признаться, я немного разочарован. До недавних пор я считал, что вы – оригинал. Мне льстило, что я нахожу общий язык с человеком далеким от общественных привычек. Но как оказалось это всего лишь последствия лечения. Вы не оригинал, вы… сифилитик! МОВЬЕР. Судьба была безжалостна ко мне. Но болезнь не мешает моей музе. ГЕРЦОГ. Вы знаете, Савиниан, я не лавочник, не раб мелочных добродетелей. Но ведь существуют же… приличия… гондоны, в конце-концов. Почему, объясните мне, почему у небезызвестного вам господина Мольера нет сифилиса и это не мешает его пьесам собирать полную кассу? Вы можете мне это объяснить? МОВЬЕР. Мольер мальчишка. Вор и лизоблюд. ГЕРЦОГ. Да? У меня другие сведения. Я, как раз, слышал от многих, что он мастер едкой сатиры, оригинал и высоко одаренный литератор. МОВЬЕР. Он украл у меня две сцены. ГЕРЦОГ. Савиниан, так говорят только неудачники… Все воруют. Вы тоже, говорят, попаслись у Лукиана, Томаса Мора и еще какого-то испанца… Я забыл. МОВЬЕР. Вы имеете в виду «Человек на луне или путешествие Доминго Гонсалеса»? ГЕРЦОГ. Что-то в этом роде. МОВЬЕР. Вас плохо информируют. Это роман Френсиса Голдуина, он англичанин. И я прямо упоминаю его в своем трактате. ГЕРЦОГ. Не важно, я просто хотел вам напомнить, что любое действие имеет своей целью цель… Это я скаламбурил? Имеет своей целью цель. Запишите, дарю. МОВЬЕР. (кисло). Мерси. ГЕРЦОГ. По большому счету мне плевать: сифилис у вас или грудная жаба, украли вы или у вас украли… Я хочу, чтобы моим покровительством пользовался человек высшей пробы, лучший камень в короне французской словесности - тот, о ком говорят в салоне у королевы. Одним словом, человек, достойный покровительства самого герцога Арпажона! Куда вы исчезли сразу после премьеры? МОВЬЕР. Был неуспех. Мне надо было побыть одному. ГЕРЦОГ. Неуспеха не было. Все ждали, что скажет архиепископ. Если бы вы подошли к нему, он скорее всего, выразил бы вам свое удовлетворение… И все бы знали, как реагировать на вашу писанину. Но вы сбежали, как трус в самую решительную минуту боя. Мовьер, я был о вас лучшего мнения. Мне не нужен раздавленный воспаленный старик, мне нужен де Бержерак времен Нельской башни. Задира, пьяниц, мастер экспромта. Мне нужны слухи о ваших романтических похождения, отчеты о ваших безумствах и кутежах. В разумных пределах я готов тратить на это огромные деньги. Приоденьтесь, в конце концов. И заканчивайте с сифилисом. Никакого сифилиса. Я сам, может быть, болею им с четырнадцати лет. И что? Разве я в чем-то себя ограничиваю? Мы живем в семнадцатом веке, от этого уже не умирают. Сегодня же пришлю вам пудру и портного. Завтра отправитесь к вашей кузине, де Невильет, кажется? МОВЬЕР. Я не был у нее два года. ГЕРЦОГ. Ничего страшного. Как ни в чем ни бывало, появитесь у нее в разгар приема, постараетесь, чтобы вас заметили… МОВЬЕР. И что дальше? ГЕРЦОГ. Это не важно. Можете краснеть, бледнеть, заикаться, нести чушь – в вашем обычном духе. Все решат, что вы тайно влюблены и страдаете. МОВЬЕР. Влюблен в кузину? ГЕРЦОГ. Сирано, не оскорбляйте мой жизненный опыт. Влюбиться в кузину, это почетней, чем слетать на Луну. Такие люди – желанные гости в любом кружке. Может быть вас даже пригласят на разговорные вечера к маркизе Рамбулье. И тогда мы еще посмотрим – кто лучший литератор Франции. МОВЬЕР. Но оттого, что меня примет мадмуазель д’Рамбулье я не стану писать лучше. ГЕРЦОГ. Вам вообще уже не надо писать. Того, что вы написали – достаточно. Без ваших мазаринад вполне можно было обойтись. Сколько было лучших писателей, которые вообще ни строчки за жизнь не написали. А, потом, хотите знать мое мнение… Не мнение герцога д’Арпажона, не мнение вашего покровителя, а мнение вашего друга и… просто друга. МОВЬЕР. Ваше мнение драгоценно для меня. ГЕРЦОГ. Пусть я и не великий ценитель, но уверен… Мольер пишет лучше. И он моложе. Так что советую вам не упускать возможность напомнить о себе. Поправляйтесь! Идет к выходу. Мовьер вскакивает с постели. На заплетающихся босых бледных ногах подскакивает к герцогу. МОВЬЕР. Когда Мольера забудут, мое имя будет знать каждый школяр! ГЕРЦОГ. Это неправда, но мне нравится, что вы так говорите. МОВЬЕР. Что такое Мольер? Переписанные на новый лад старые фарсы. Все это итальянское и испанское старье, которое он подобрал на помойке, где ему самое место. ГЕРЦОГ. Да что с вами? Вы как взбесились. МОВЬЕР. Я хорошо знаю Мольера. Я вместе с ним посещал занятия бессмертного философа Гассенди, где нас учили подвергать сомнению самые серьезные авторитеты. Что вынес из этих занятий Мольер? ГЕРЦОГ. Что же? МОВЬЕР. Виртуозное умение ловить мух и пропускать их с помощью нитки через ноздрю в рот. ГЕРЦОГ. А что тут такого? Я сам люблю ловить мух. (Пытается поймать несколько раз муху. С четвертой попытки ему это удается.) Видели? Нет, вы видели? МОВЬЕР. Общие понятия, бойкий диалог… Ни одной новой мысли. Полный и точный список салонных острот… Неужели, кто-то может воспринимать всерьез его поделки? ГЕРЦОГ. (увлеченно изучая пойманную муху.) Как, вы говорите… через нос? Мовьер рычит. Возвращается к своей постели. Запрыгивает в нее. Зарывается с головой в подушки. ГЕРЦОГ. (в необычайно хорошем расположении духа). Вы меня порадовали, Савиниан… Я видел страсть, я видел оскорбленный разум. Вот для такого Бержерака мой кошелек всегда открыт. МОВЬЕР. (резко сев в постели). Мой оскорбленный разум… ГЕРЦОГ. (испуганно и необычайно громко). Молчать! Мовьер, не ожидавший такого окрика, изумленно смотрит на герцога. ГЕРЦОГ. (приложив палец к губам). Т-с-с-с! Вы чуть не наделали большой беды. МОВЬЕР. (уже спокойно). Я все равно скажу все, что о вас думаю. ГЕРЦОГ. Не во мне дело. Я давно вожусь с литераторами и ни в грош не ставлю вашу ругань. Вы чуть было не оскорбили деньги. Ведь, признайтесь, вы хотели сказать что-то вроде: «Мой разум (Помогает себе жестами.) Хм-хм… на ваш раскрытый кошелек.» Я угадал? МОВЬЕР. Именно это я хотел сказать. ГЕРЦОГ. Не надо этого. Плюйте… на кого угодно. Хоть на самого… кардинала. Что, впрочем, вы уже сделали в своих памфлетах и за что еще, наверняка, поплатитесь. Но на деньги плевать не советую. Даже мысленно. Это хищные, злопамятные твари. Считайте, что я вас спас от очень, очень большой беды. Мовьер со стоном снова зарывается в подушки. ГЕРЦОГ. Ну, правильно. Там, в подушках, ваше царство. Ваши миры, и мирки, ваши несуществующие машины, выдуманные, вымученные проблемы, далекие от жизни народа. Какое «Государство Луны», какое «Государство Солнца»? Я иду в театр, чтобы узнавать себя, узнавать то, что уже знаю. Мне нет дела до ваших нападок на иезуитов, до ваших споров с Пифагором и даже, да простит меня Его Преосвященство, ваших новых опровержений бытия Бога. Это все – мимо! Это пишите для своего любимого Гассенди, читайте ему, читайте таким же идиотам, как вы. Маркизы хотят смеяться. Если маркизы смеются – вы хороший писатель. Не смеются – плохой. Все очень просто. Смеются – хороший. Не смеются – плохой. Мольер знает язык народа, пишет на языке народа и пишет ДЛЯ народа. МОВЬЕР. (в подушку). Для маркизов. ГЕРЦОГ. Я слышу, что вы там бурчите. Да, и для маркизов, маркизы тоже народ. Посмотрите, какие жизненные он берет темы… Смехотворные прециозницы! Две провинциальные мещанки, начитавшись романов, изображают из себя аристократок… Это же остро! Это бьет прямо в цель! Я видел, как на это смотрела мадмуазель д’Жюсо. Она от злости чуть болонку свою не задушила. Вот это успех! А что у вас? Рассуждения на тему «что будет, если христианин съест мусульманина?» Как вам могла прийти в голову такая чушь? Кто это будет читать? МОВЬЕР. (не выдерживает, привстает на кровати). Рассуждение, которое вы упомянули, обессмертит мое имя… Где для Бога заканчивается христианин и начинается мусульманин – важнейший, главнейший вопрос человечества. Если мы не ответим на него сейчас, потом будет поздно. ГЕРЦОГ. Кого теперь волнуют ваши мусульмане? Проснитесь, Савиниан, вы отстали от жизни. Мовьер окончательно покидает постель. Воодушевлен спором. МОВЬЕР. Пусть меня не поймут сейчас, пусть я говорю для немногих… Но когда мои предсказания начнут сбываться… ГЕРЦОГ. Не начнут. МОВЬЕР. Начнут. ГЕРЦОГ. Хорошо. Хотите, я тоже сделаю предсказание. МОВЬЕР. (азартно). Делайте! ГЕРЦОГ. Знаете, в чем ваш шанс? МОВЬЕР. В чем же? ГЕРЦОГ. В том, что найдется какой-нибудь идиот, а точнее сказать – расчетливый и одаренный поэт, который сочинит из вашей биографии авантюрную сказку. Сделает вас влюбленным уродцем, будете носиться по сцене, махать шпагой, читать стихи и совершать благородные глупости. Предсказываю - в пьесе будете гасконцем. Нос вам вот такой приделает. МОВЬЕР. Какая чушь. Я не госконец, я родился в Париже. ГЕРЦОГ. Это будет месть за ваше занудство… И вот если такую пьесу напишут, хоть самому, честное слово, пиши… Вот тогда о вас может быть, может быть вспомнят. А точнее – забудут окончательно. Потому, что никаких «Государств Солнца» в этой пьесе не будет. И уж, тем более, сифилиса. МОВЬЕР. Неправда. Меня вспомнят, когда будет доказано, что человек и все животные состоят из множества мелких организмов, когда к звездам полетят многосоставные ракеты, когда общество избавиться от педантов, стряхнет с себя морок религий, уничтожит преграды мысли, изобретет закон взаимного притяжения предметов… Вот тогда меня вспомнят. ГЕРЦОГ. Все это чушь. Никто религии не стряхнет, люди – рабы и им это нравится. А насчет всего остального... Вы сами не верите в свои разговаривающие книжки, в мужчин, которые рожают детей… Я внимательно читал все ваши бредни. Вы сами во все это верите? МОВЬЕР. Я видел это в своих снах. Я материалист. Если я это видел, это существует. Или может существовать. Или будет. (Внезапно ему в голову пришла какая-то мысль.) Ой. (Садится на кровать.) ГЕРЦОГ. Вам плохо? МОВЬЕР. Я вспомнил свой сон. Во сне я попал в странное место. Наверное, это было будущее. ГЕРЦОГ. И что, там были ракеты, которые летают на луну? МОВЬЕР. Нет, ракет там не было. Там был… суп. ГЕРЦОГ. Какой суп? МОВЬЕР. Так, ничего особенного… бульон, лапша, фрикадельки, зелень. ГЕРЦОГ. Мне жаль вас, Сирано. Вас предала собственная фантазия. Мне жаль вас. Вы – трагическая фигура. Достает из кошелька несколько монет, ставит их аккуратной стопкой на стол. Выходит. Через какое-то время в комнату входит Лебре. ЛЕБРЕ. Что произошло? МОВЬЕР. Лебре. ЛЕБРЕ. Да, господи, что такое? МОВЬЕР. Лебре. Разве я похож на гасконца? БРЕД ГОСПОЖИ СОРОК ДЫРОК Столик в современном кафе. Журналист и госпожа Сорок Дырок читают меню. СОРОК ДЫРОК. Мне что-нибудь, чтобы проснуться… ЖУРНАЛИСТ. Тогда просто двойной эспрессо. Журналист подзывает официанта и делает заказ. Достает диктофон, микрофон прикрепляет госпоже Сорок Дырок на грудь. Госпожа Сорок Дырок воспринимает со стоическим спокойствием все непонятные для нее манипуляции. ЖУРНАЛИСТ. Госпожа Сорок Дырок, прежде всего хочу вас поблагодарить, что вы согласились дать интервью для нашего журнала. СОРОК ДЫРОК. Это большая честь для меня… ЖУРНАЛИСТ. Расскажите о вашем великом земляке… СОРОК ДЫРОК. Земляк, да…Родился в Париже в 1619. Но до двенадцати лет они жили в шато Мовьер-Бержерак в 25 километрах от города. Потом имение продали, семья переехала в Париж… ЖУРНАЛИСТ. Я вас перебью. Вы рассказываете общеизвестные факты… А читателей нашей газеты интересуют ваши непосредственные впечатления. Каким человеком он был? Как вы познакомились? СОРОК ДЫРОК. Он тогда только поселился в Латинском квартале... ЖУРНАЛИСТ. Вот-вот, про Латинский квартал подробнее… СОРОК ДЫРОК. Латинский квартал. Пространство между набережной Сены и бульваром Сен-Жермен. Там находится Парижский университет. Студентов обучали на латинском языке, поэтому квартал называется латинским. ЖУРНАЛИСТ. Студенты безобразничали? Ведь это был квартал ночной жизни, не так ли? СОРОК ДЫРОК. Безобразничали. Но квартал в первую очередь замечателен тем, что здесь находятся многочисленные памятники культуры, архитектуры… ЖУРНАЛИСТ. А как безобразничал господин Мовьер? СОРОК ДЫРОК. Зачем вам это? ЖУРНАЛИСТ. Читателям интересно. Сирано де Бержерак достаточно популярен у публики, большая удача, что благодаря вашей болезни у нас появилась возможность пообщаться с тем, кто знал его лично. СОРОК ДЫРОК. Болею, да… Ехала к дочке, простудилась в дороге… Слегла. Брежу. Так хорошо. ЖУРНАЛИСТ. И нам хорошо. Благодаря этому у нас есть возможность узнать больше о том, как проводил свои молодые годы легендарный Сирано. СОРОК ДЫРОК. Много учился. ЖУРНАЛИСТ. У него много дуэлей было? СОРОК ДЫРОК. Дуэли, да… ЖУРНАЛИСТ. А женщины у него были? СОРОК ДЫРОК. Конечно. ЖУРНАЛИСТ. А вы… Общались с ним близко? Я напрямую спрошу: интимно вы с ним общались? СОРОК ДЫРОК. Не помню уже. Столько всего было. Может, и общалась. ЖУРНАЛИСТ. Как вы могли такое забыть? СОРОК ДЫРОК. Деточка. Я же блядь. Если буду каждый член помнить, с ума сойду. Приносят кофе. Сорок Дырок вежливо говорит официанту «спасибо». Журналист – нет. СОРОК ДЫРОК. Хороший кофе. ЖУРНАЛИСТ. Ну хоть что-нибудь вы можете мне рассказать? СОРОК ДЫРОК. Почему не могу? Могу. ЖУРНАЛИСТ. Что вам запомнилось… Самое яркое воспоминание? СОРОК ДЫРОК. Я помню как он прибежал ко мне, это осенью было… Взволнованный очень. ЖУРНАЛИСТ. Очень хорошо. СОРОК ДЫРОК. Я таким его не видела… ЖУРНАЛИСТ. Прекрасно… СОРОК ДЫРОК. На Луне, говорит, есть признаки жизни. Я просто рухнула. (Говорит, все больше увлекаясь.) Сразу так очень представила – громадное небесное тело в относительной близости от Земли. Населенное существами, чей внешний вид не похож на наш. Но они точно так же чувствуют, страдают, их волнуют те же проблемы, что и нас – где пределы Вселенной, что будет, если христианин съест мусульманина… ЖУРНАЛИСТ. Вас это волнует? СОРОК ДЫРОК. Очень. ЖУРНАЛИСТ. А меня нет. СОРОК ДЫРОК. Почему вас это не волнует? ЖУРНАЛИСТ. Не волнует, и все… СОРОК ДЫРОК. Странно. ЖУРНАЛИСТ. Расскажите о его романтических приключениях. СОРОК ДЫРОК. Я же и рассказываю. Он верил в то, что если бросить апельсин, а на апельсине будет сидеть человек и он тоже бросит апельсин, то второй апельсин будет двигаться со скоростью в два раза превышающей скорость первого апельсина. А, если на втором апельсине тоже будет сидеть человек… ЖУРНАЛИСТ. Но это же скучно. СОРОК ДЫРОК. Вы просто не поняли. Ведь это он описал принцип, благодаря которому можно достичь невероятных скоростей. Долететь до небесных тел. Как же это может быть скучно? ЖУРНАЛИСТ. Я вас просила о приключениях… СОРОК ДЫРОК. Я и рассказываю. У него каждый день были приключения. Однажды он представил себя испанцем. В другой день ему показалось, что он стал различать стихи по запаху. Ему завязывали глаза и приносили книгу. А он отгадывал – какой поэт. А с романами так не получалось. Романы все мышами пахнут. ЖУРНАЛИСТ. А когда он влюбился в кузину? СОРОК ДЫРОК. Он в кузину влюбился? Не знала. ЖУРНАЛИСТ. Такое ощущение, что я о нем больше вас знаю. СОРОК ДЫРОК. Мне сложно судить. Я ж неграмотная. ЖУРНАЛИСТ. Честно я могу вам сказать – вы мне очень мало помогли. Совсем не помогли. Никакой полезной информации я от вас не получила. Мне придется сейчас за ваш кофе платить, а мне не хочется, мне никто денег не вернет. Очень надеюсь, что вы не поправитесь. Жила под забором и сгниешь под забором. Возвращайся к себе, в свою вонючую Францию. Никогда ты не доедешь до своей внучки. Подыхай, сука! Сорок Дырок страшно кричит. Просыпается. Поняла, что это был только сон. Засмеялась. ПЕРЕЦ
ЧИЖЕВСКИЙ. Отравиться это не выход. Пойми меня правильно, я не мораль тебе читаю, я говорю об ответственности перед талантом. МОВЬЕР. Мне больно. Мне просто больно. Я устал. ЧИЖЕВСКИЙ. Ну, я не знаю… Есть другие способы. Не пробовал как-нибудь развеяться? Девочки – то-се. МОВЬЕР. Я не могу. ЧИЖЕВСКИЙ. Ну да. Сифилис есть сифилис. МОВЬЕР. Не в этом дело. Физическая боль – полдела. Я изнурен, я не могу больше нести бремя своих фантазий. ЧИЖЕВСКИЙ. Знаешь, может двадцатый век ничего особенного не создал. Но в одном я его очень поддерживаю: с фантазией он покончил. Так что не пытайся меня в этом пункте разжалобить. МОВЬЕР. Но мои видения превосходят все, что знало до сих пор человечество. Смертное тело неспособно вместить их вселенскую широту. Меня пригибает к земле груз неведомых миров. ЧИЖЕВСКИЙ. Детский лепет. Еще раз говорю: Аушвиц, Хиросима... После этого твои видения не котируются. МОВЬЕР. Я не знаю, что такое Аушвиц… ЧИЖЕВСКИЙ. И слава богу. МОВЬЕР. Но мои видения… ЧИЖЕВСКИЙ. Что ты называешь видениями? МОВЬЕР. Мои чудесные путешествия. Я был на Луне, бродил по Эдемскому саду, беседовал с пророком Илией… ЧИЖЕВСКИЙ. Тамара. (Пресекает протест Мовьера.) Тихо. Тома, бегом сюда! Вбегает испуганная Тамара. ТАМАРА. Что случилось? ЧИЖЕВСКИЙ. Тамара. Тамара, ты человек 21 века. Ты аккумулируешь в себе исторический опыт прошлого. Теоретически, хотя бы… Я тебе сейчас расскажу историю…Ты сядь. Я тебе расскажу историю. Это роман одного модного писателя 17 века. А ты мне скажешь – вставило тебя или не вставило. МОВЬЕР. Это нечестно. ЧИЖЕВСКИЙ. Тома, ты поняла, что от тебя требуется? ТАМАРА. Поняла. ЧИЖЕВСКИЙ. Значит, история такая… Один перец пришел к себе домой, у него на столе лежит книга. Книга начала светиться и перенесла его на Луну. Там он наступил на райское яблоко, поссорился с местным главным, потом его подобрали четвероногие люди. Приняли за самку испанца – там почему-то уже был испанец к тому времени. Их посадили в одну клетку, чтобы у них были дети. Но детей не было. И четвероногая принцесса поняла, что он не животное и стала с ним разговаривать. Потом он освоился… ТАМАРА. Перец? ЧИЖЕВСКИЙ. Перец. Освоился. И, типа, стал изучать местные нравы. Пообщался с такими персонажами, как демон Сократа, пророк Илия, еще кто-то. Все осмотрел, все описал. И полетел назад. Приземлился в Канаде. Тебя вставило? ТАМАРА. Вставило. ЧИЖЕВСКИЙ. Уйди. Уйди, пожалуйста. Тамара уходит. Мовьер хихикает. ЧИЖЕВСКИЙ. Это ничего не значит. Она мне назло. МОВЬЕР. Я тоже так считаю. ЧИЖЕВСКИЙ. Ты, наверное, думаешь, что ты крутой. Но ты не крутой. МОВЬЕР. Кто еще может похвастаться, что был на Луне? ЧИЖЕВСКИЙ. Давай поговорим начистоту, как графоман с графоманом. МОВЬЕР. Давай. ЧИЖЕВСКИЙ. На примере твоего романа «Ля-ля-ля Государство Луны». МОВЬЕР. (хочет поправить, но передумывает). Хорошо. Ля-ля-ля Государство Луны. ЧИЖЕВСКИЙ. Как ты понял, я с ним ознакомился тут на досуге… Очень слабо по событийному ряду… Вообще слабо. Дешевая, неполная, туманная аллегория… Разорванная логика. Происходит что-то. Потом происходит еще что-то, но второе событие никак из первого не следует, никак с ним не связано. Просто ляп, ляп, ляп. Накидал всего в кучу, кое-как прилепил одно к другому – роман! Может, для твоей эпохи неплохо. Но проверку временем этот текст, скажу откровенно, не выдержал. Вот чем велик Шекспир? Если он использует образ, то этот образ находится в системе. Он не с потолка взят, он взаимодействует с другими образами. Получается как бы ассоциативная гроздь. Благодаря этому все приобретает какую-то цельность. МОВЬЕР. Формально соглашусь. Но! Надо исходить из задач, которые ставит перед собой автор? Что такое Шекспир? ЧИЖЕВСКИЙ. Только не надо старых басен, что Шекспир не оригинален… МОВЬЕР. Насквозь вторичен. ЧИЖЕВСКИЙ. После этого даже разговаривать с тобой не хочу. МОВЬЕР. Признаю за ним задатки сильного поэта. Но как мыслитель – курица! ЧИЖЕВСКИЙ. Кто бы говорил! МОВЬЕР. Шекспир – виртуозный, образованнейший компилятор. Да и как сказать образованнейший: неуч, хам, паразит. ЧИЖЕВСКИЙ. Вон из моего дома! МОВЬЕР. Падальщик, глодатель ободранных сюжетов. ЧИЖЕВСКИЙ. Дорого бы я дал, чтобы иметь честь быть бредом сэра Вильяма. МОВЬЕР. В этом твоя беда, критик Чижевский. Ты не его бред, ты мой бред, бред несчастного, больного, умирающего Мовьера де Сирано. ЧИЖЕВСКИЙ. Если бы ты знал, как меня это бесит. МОВЬЕР. Что, не нравится… А ведь, если вдуматься, это очень хорошо характеризует мое воображение. Я, а не Шекспир, представил эту комнату, я создал в своих болезненных грезах тебя, Тамару, ваши отношения, балансирующие на грани катастрофы. Я вложил в твои уста фразы, содержащие непонятные мне самому смыслы. Я создал странный, несущийся к гибели мир, который отвергает меня самого и настолько совершенен, что продолжает развиваться даже тогда, когда я не слежу за ним. ЧИЖЕВСКИЙ. Хочешь, чтобы я как-то тебя поощрил? Не будет этого. Мир ты создал плохой. Говно мир. МОВЬЕР. Но это мир, в котором ты существуешь. И другого у тебя нет. И вне его тебя нет. ЧИЖЕВСКИЙ. Допускаю. Но это не повод лизать тебе жопу. Ты знаешь, что в этом мире слабых людей обижают? Тем, кто не нужен, не перезванивают? Ты знаешь, что «Севпромзерноовощ» купили с постыдным нарушением процедуры открытого аукциона? Ты знаешь, что режиссер Мартынов спит с артистками, а ролей им не дает? МОВЬЕР. Нехорошо. ЧИЖЕВСКИЙ. Нехорошо! Плохо. А ты знаешь, что в этом, твоим бредом созданном мире, есть лживые газеты, продажные телевизионные ведущие, мелкий мстительный тролль, управляющий огромным, несправедливым государством… МОВЬЕР. Кто конкретно, фамилия? ЧИЖЕВСКИЙ. Буш. МОВЬЕР. Буш? ЧИЖЕВСКИЙ. Буш. А ты что подумал? МОВЬЕР. Ничего. Из всего, что ты сказал, я понял только слово «газета». ЧИЖЕВСКИЙ. Вот, кстати… Могу тебя поблагодарить за свою карьеру главного газетного дурачка. Спасибо, всегда мечтал садить с утра до вечера глаза за компьютером. МОВЬЕР. Что-то я не заметил, чтобы ты особенно напрягался. ЧИЖЕВСКИЙ. Да, я не буду больше напрягаться. Потому, что когда надо газете – Чижевский въябывает, а когда надо Чижевскому – на фестиваль в Карловы Вары едет Пташук. Ты знаешь Пташука? МОВЬЕР. Нет. ЧИЖЕВСКИЙ. Конечно, ты его не знаешь. Если бы ты его знал, ты бы отравился. МОВЬЕР. Я и так отравился. ЧИЖЕВСКИЙ. Я забыл. Молчат какое-то время. ЧИЖЕВСКИЙ. А ты как… трагично отравился? Или просто – напомнить о себе? МОВЬЕР. Думаю, что трагично. ЧИЖЕВСКИЙ. Раз «думаю», значит не трагично. МОВЬЕР. Знаешь, сударь… Всему есть предел. Я, несчастный, истомленный болезнью и нищетой, сбегаю в мир предсмертных снов, сбегаю безвозвратно, безрассудочно, повинуясь секундному порыву. ЧИЖЕВСКИЙ. Уши надо отрывать за такие порывы. МОВЬЕР. Я принимаю смертельную дозу снотворного, чтобы снова – последний раз увидеть порождение собственного больного гения, найти у него финальное понимание… А что встречаю? Грубость, равнодушие, оскорбительные намеки. Это низко. ЧИЖЕВСКИЙ. Вот ты и сказал. МОВЬЕР. Вот я и сказал. ЧИЖЕВСКИЙ. Я для тебя низкий. Ну и флаг тебе в руки. МОВЬЕР. Ты хоть осознаешь, что когда я умру, ты тоже исчезнешь? ЧИЖЕВСКИЙ. Осознаю, осознаю. Проваливай. МОВЬЕР. Ты понимаешь, что это может быть, навсегда. ЧИЖЕВСКИЙ. Если «может быть», значит не навсегда. МОВЬЕР. Низкая, низкая душа. Мовьер в бессильной злобе трясет кулачками перед лицом Чижевского. Исчезает. ЧИЖЕВСКИЙ. Достал, честное слово. ПРОМЫВАНИЕ Лебре, Волан сидят на постели Мовьера, который лежит без движения и признаков жизни. Герцог ходит перед ними вперед-назад, как наставник перед провинившимися школьниками. ГЕРЦОГ. (Волан). Скажите крошка, что сказал вам этот господин? ВОЛАН. Он сказал, что ему надо совершить путешествие. А потом он выпил все… А все нельзя, мы сами только по шесть капель добавляем… ГЕРЦОГ. А он выпил все? ВОЛАН. А он выпил все. ГЕРЦОГ. Замечательно. А если бы я вас не встретил? Если бы госпожа Лемерсье не позвала меня любоваться новой итальянской статуей «Давид и раненая львица»? МОВЬЕР. Я все равно покину этот мир. ГЕРЦОГ. Савиньен, от ваших чудовищных фраз я скисаю, как молоко. Если писатель говорит: «Я все равно покину этот мир», он не писатель, а скотник. Да я и скотнику своему не прощу такой безвкусицы. МОВЬЕР. Меня больше не волнуют ваши оскорбления. ГЕРЦОГ. Что… осмелели? Выпили дешевого яду и герцог вам не герцог. А вот не дам вам уйти – назло. МОВЬЕР. Пока вы позовете доктора, пока он сделает промывание… Поздно. ГЕРЦОГ. Савиньен, у меня еще сохраняется кое-какое уважение к вам. А то не стал бы я возится ни с каким доктором, а прямо здесь же вывернул вас на изнанку старым народным способом. Да, не смотрите на меня так… Да, да, да! И я бы не стал пользоваться гусиным перышком (хотя перьев тут у вас в избытке, перьями вы запаслись на десять романов)… Нет, Савиньен – два пальца в рот – ваш уровень. ЛЕБРЕ. Ваша светлость! ГЕРЦОГ. Сядьте, Лебре. Вы себя показали. Друг! Школьный товарищ! Скотина вы, а не друг… ЛЕБРЕ. Сударь! ГЕРЦОГ. Вы для меня больше не существуете. ЛЕБРЕ. Но, позвольте… ГЕРЦОГ. (игнорируя вскрики Лебре). Савиньен, мальчик мой… Что же с вами творится? Как можно совершать такие преступления против вкуса? Мовьер уже совсем плохо соображает. МОВЬЕР. Даже на краю могилы никто не услышит от меня жалоб на судьбу. ГЕРЦОГ. Тьфу, черт, еще одна классическая фраза. Не будет вам могилы, мой друг… МОВЬЕР. Вы меня не остановите. Я все равно сбегу. В 21 век, в пекло, на Луну… ГЕРЦОГ. Да ради бога! Только и мечтаю, чтобы вы снова куда-нибудь слетали… Перестану, наконец, краснеть, признаваясь, что я ваш покровитель… МОВЬЕР. Я хочу снова встретить Демона Сократа, пророка Илию… ГЕРЦОГ. А теперь слушайте меня. Вы заслуживаете хорошей порки, но вместо этого я вас спасу. МОВЬЕР. Демона Сократа, пророка Илию… пророка Илию. (Делает прощальный жест.) Меня уже не спасти. ГЕРЦОГ. Посмотрим. МОВЬЕР. Прощайте, я ухожу. Действительно, начинает понемногу умирать. ГЕРЦОГ. Ах так! Хорошо, я тоже ухожу. Разыщу господина Мольера, порадую его анекдотом о том, как Де Бержерак отравился, чтобы восполнить недостаток фантазии. МОВЬЕР. Демона Сократа, Пророк Илия… Вы не сделаете этого. ГЕРЦОГ. Не сомневайтесь. Именно это я и сделаю. МОВЬЕР. Но это неправда! ГЕРЦОГ. Во первых, это правда. Во вторых, кого бы это интересовало - правда это или неправда, даже если бы это была неправда. Это звучит как правда, то есть, как сплетня. Что еще надо? Нет, прощайте… Будьте покойны (хм, опять каламбур, что за день такой) – я позабочусь о том, чтобы ваше забвение было полным, позорным и скорым. Четыре года я потратил на вас… Думаете, герцог глуп. Может быть он не писатель, а герцог не писатель, да! Но я не глуп! Оставьте себе ваши нельские сказки! Не хотите видеть во мне человека, который хочет видеть в вас героя – не надо. МОВЬЕР. Подождите… Подождите… ГЕРЦОГ. Я – ушел! (Сделал два шага к двери, вернулся.) Там! – ждут! Ждут новостей. Я приду и скажу «Бержерак кончился!» О, это новость! Это будет новость… недели! Как меня будут утешать… Я сразу стану героем равно идиотом, который четыре года нянчился с бездарным приказчиком от поэзии. Да, меня утешат. Вы знаете, как утешает мадам Супи? А мадмуазель де Кудэмписье? Вы знаете, что такое «росистая роза, целующая соловья в роще на утреннем рассвете»? Не знаете. А я вам не скажу. Меня утешат, да… меня утешат! Но утешусь ли я? (Мовьер чуть не заваливается набок.) Не умирать! МОВЬЕР. Я умираю… ГЕРЦОГ. Вы не умрете, пока я вам не позволю. МОВЬЕР. Вы сказали, у меня нет фантазии ГЕРЦОГ. У вас не осталось фантазии… Ни на полстрючка… МОВЬЕР. Вы не можете сказать, что у меня нет фантазии… ГЕРЦОГ. Нет… Вы - чучело боевого петуха, лунопат, выхолощенный сносмотрец… Недобержерак! МОВЬЕР. А вы… ГЕРЦОГ. Я слушаю. МОВЬЕР. Вы… ГЕРЦОГ. Говорите, не стесняйтесь… МОВЬЕР. Дурак. ГЕРЦОГ. Еще! МОВЬЕР. Кретин. ГЕРЦОГ. Еще! МОВЬЕР. Дурак… кретин. ГЕРЦОГ. А вы - робкий всегнуснейший пук, жеманная ложногероическая мумия, изнуренный философствующий онанчик… Вы – сыпь, коровий лепех, стихоблевец, закись, накипь, хорек, писатель, луноложец… МОВЬЕР. А вы… Вы… ГЕРЦОГ. Ну давайте же… МОВЬЕР. Э-э-э… ГЕРЦОГ. Все! Все слышали! Господин Мовьер, он же Савиньен Сирано де Бержерак, он же Экюль… (Мовьер вздрагивает.) А вы думали, никто не знает? Как вы еще себя называли? Экюль, Савиниан, Александр де Бержерак!? Александр - это не от Македонского ли? Так вот, вышеупомянутый господин Савиниан де Бержерак кончился! Его последним словом было: «э-э-э-э»! МОВЬЕР. Я… Неправда… Э-э-э! ГЕРЦОГ. Господин Мольер, я иду к вам! (Смотрит, какое действие оказывают его слова.) Что, и это не помогает? Тогда я действительно иду. Герцог идет к двери. Он ждет, что его остановят. Но его не останавливают. Тогда он останавливается сам. ГЕРЦОГ. Почему я возвращаюсь? ВОЛАН. А кто вас знает. МОВЬЕР. Идите к черту, к Папе Римскому, к Мольеру… ГЕРЦОГ. Не пойду я ни к какому Мольеру. Ему покровительствует король. Много мне толку быть вторым после короля. Нет уж, я связался с вами, теперь за уши придется втащить вас в великие… ЛЕБРЕ. Вы не понимаете, что он умирает? Он умирает. ГЕРЦОГ. Он не умирает. Автор «Смерти Агрипины», не может умереть так бездарно. МОВЬЕР. Я не умираю ГЕРЦОГ. (победно). А! Что я говорил!? Одно упоминание имени Мольера прочистило его лучше, чем дюжина клизм. (Вспомнил, что обещался игнорировать Лебре.) Это я не к вам обращаюсь. МОВЬЕР. Хорошо, я умею признавать очевидное… Я не умер и чувствую себя лучше. ГЕРЦОГ. Правду говорят – что не убьет, то сделает нас сильнее. Интересно, из чего ваша мадам варит эту отраву? ВОЛАН. Я не знаю. ГЕРЦОГ. Не лгите, дитя. Лжецов бог наказывает счастливым браком. ВОЛАН. (испугалась). Кажется, она собирает плесень с арбузных корок. МОВЬЕР. Значит и в обыкновенной плесени есть какие-то таинственные сила… Когда-нибудь люди поставят ее себе на службу. ГЕРЦОГ. Вы снова бредите, значит выздоравливаете… Скажите еще что-нибудь. МОВЬЕР. Я вижу как юноши учат старцев, я вижу огненные грибы, корабли как острова, моря без воды, черные фонтаны, небесные колодцы, летающих червей, подземные башни, ледяные пожары, людей без голов, медные сердца, карманные звезды… ГЕРЦОГ. Карманные звезды, бездонные горы, фарфоровые зубы, стальные кости, всадники без лошадей, голоса без ртов, вселенная без границ, Франция без короля… Так я тоже могу. МОВЬЕР. А я вот бы не смог произнести «Франция без короля». ГЕРЦОГ. (восторженно). Хо-хо! Вы меня поймали дружище! Да вы в хорошей форме, негодник… (Грозит Сирано пальцем.) Мне теперь остается только самому донести на себя. (Весело хохочет.) Хорошо, что наш король – человек большой души и не поощряет доносы. Нет ничего хуже, чем мстительный низкий человечек на престоле. Боже, храни, короля! ВСЕ. (в том числе и Сирано, искренне). Боже, храни, короля! ГЕРЦОГ. Так, а теперь с вами, Сирано… Делайте, что хотите, но, чтобы я вас больше здесь не видел… МОВЬЕР. Но… ГЕРЦОГ. Никаких «но». Если вы не уберетесь на свою Луну, я обещаю, вам в ближайшее время упадет на голову бревно. МОВЬЕР. Но, милорд… Где логика? Вы спасаете меня от смерти, чтобы убить… ГЕРЦОГ. Я спас вас от трусливого, постыдного бегства. Это правда. Сирано, вы мне симпатичны, как человек, я понимаю вас, я преклоняюсь перед вашим гением, я влюблен в ваши странные фантазии… Я сам бы с удовольствием стал автором ваших бредней. Но! Но, но, но… Но, но, но, но… (Напевает.) Но, но-но-но… Но, нононо. Но поймите меня правильно… без трагической гибели вы – пустое место. МОВЬЕР. Вы же сами сказали, что преклоняетесь… ГЕРЦОГ. Преклоняюсь… Как частное лицо. А я хочу преклоняться в общественном смысле… Те же пресловутые маркизы. Та же мадам Мюсак… Она дура, но я ценю ее мнение. МОВЬЕР. Дайте мадам Мюсак почитать мои работы… ГЕРЦОГ. Какие вы все-таки мелкие, литераторы… Не станет она читать кого попало, тем более, что она вообще не умеет читать. МОВЬЕР. Но я больше не собираюсь умирать… ГЕРЦОГ. Тогда летите на свою Луну. Желательно, при свидетелях. МОВЬЕР. Я стар и болен. ГЕРЦОГ. Что ж, не позднее следующего четверга с вами произойдет несчастный случай. ЛЕБРЕ. (герцогу). Сударь. ГЕРЦОГ. Не позднее следующего… ЛЕБРЕ. Сударь, услышьте меня... Он не за что не полетит, если вы будете ему угрожать. Упрется из принципа. ГЕРЦОГ. Пожалуй, вы правы. Как-никак, мы имеем дело с прототипом героических анекдотов… Слышите, Мовьер, я не угрожаю вам… МОВЬЕР. Попробуйте только. ГЕРЦОГ. Каков! Скверный, упрямый. За это и любим. Так что, летите на Луну? МОВЬЕР. Еще не решил. ГЕРЦОГ. Какой способ выберете на этот раз. У вас же их много. Помниться, вы пробовали натираться росой. МОВЬЕР. Спал в росе, натирался бычьим мозгом… Лебре, принесите мой шлем… Лебре приносит железный шлем с застежками. МОВЬЕР. Железный шлем - последнее мое изобретение. Лебре, покажите. Лебре надевает шлем, застегивает ремешки под подбородком. МОВЬЕР. Если подбросить вверх магнит, шлем притянется к нему. Затем следует подбросить магнит еще раз. Шлем снова притянется к магниту. Затем подбросить магнит еще раз… ГЕРЦОГ. Обидно. Если бы вы знали, любезный друг, как мне не хочется возиться с вашим убийством. Придется общаться с такими подонками, о каких вы, писатели, понятия не имеете. Причем – срочно, пока вы сами на себя руки не наложили, вас же на секунду нельзя оставить... ЛЕБРЕ. Вы же сказали, что не будете угрожать. ГЕРЦОГ. Угрожать не буду. Разве я угрожаю? ЛЕБРЕ. Я расскажу всем, что вы задумали. ГЕРЦОГ. (вновь начинает замечать Лебре). А вы, оказывается, не безнадежны. Это сильный, сильный ход. Нет, вы умница. Обязательно, надо обязательно всем рассказать… Конечно, конечно… Как я сам до этого не додумался? ЛЕБРЕ. Я расскажу, что вы замышляете убийство. ГЕРЦОГ. Вот именно. Вы расскажете. Я буду отрицать, но так - нехотя… А потом ему действительно упадет на голову бревно. Идеально! Что может быть лучше предсказанной трагедии? Трагедии, о которой предупреждали. (К Сирано.) Как драматург, вы должны меня понять. МОВЬЕР. Да, это сильно. ГЕРЦОГ. Это сильно! Боже мой, Сирано, как мне обидно, что вам придется умереть. Все-таки вы создаете вокруг себя атмосферу свободной, яркой мысли. Даже посредственности расцветают в вашем присутствии. Как жаль, что это все скоро закончится. МОВЬЕР. Жаль – не то слово. ЛЕБРЕ. Но ведь все будут знать, что вы – убийца. ГЕРЦОГ. Сирано, скажите вашему другу, чтобы не позорился… ЛЕБРЕ. Никола, не надо… Не позорься. ГЕРЦОГ. Да, все будут знать, что это я приказал сбросить бревно с крыши на голову строптивому поэтику. Но ведь это-то мне и нужно. Как вы не можете понять, мелкие людишки, что самое сильное, что есть у сильного – репутация подлого и осторожного убийцы. ЛЕБРЕ. Я не понимаю этого. ГЕРЦОГ. А господин Мовьер это понимает… Вы понимаете, господин Мовьер? ЛЕБРЕ. Я понимаю, да… Но принять не могу. ГЕРЦОГ. Вот – это по нашему, по-бержераковски. Понимаю, но принять отказываюсь. Не надо никаких метафор. Можете ничего больше не говорить. Поэт! Проник в душу злодея, увидел его правду, постиг ее… Остался при своем, но больную душу признал. Да, да, Лебре, у меня тоже больная душа, ваш хозяин верно подметил. МОВЬЕР. Ничего я не подмечал. ЛЕБРЕ. Он мне не хозяин. Мовьер и Лебре смотрят друг на друга. Недоуменно и, вместе с тем, неприязненно. ГЕРЦОГ. Я любуюсь собой. Одной фразой стравил лучших друзей. Все, надо заканчивать на самой высокой ноте. Прощайте, де Бержерак, жду вашего нового романа или вашего некролога! Выходит. Мовьер наливает себе вина. ДОРОГИ ФРАНЦИИСОРОК ДЫРОК. Дороги во Франции очень плохие. Меня растрясло на ухабах, вот я и заболела. Горячка, называется. Все зло от дорог. Поэтому мне моя работа нравится – никуда не надо ездить. Мы часто об этом разговаривали. И настолько он глубоко все продумал, что просто не устаешь поражаться. Оказывается, в будущем, города будут передвигаться с места на место. Я говорю: «как же они будут переезжать, если такие дороги плохое?» А он говорит, что дороги будут строить специально – как сейчас дома строят. Мне это показалось такой прекрасной метафорой… ПРОСТО БРЕДЧИЖЕВСКИЙ. (без выражения). Что происходит? Я – нигде. Родина, которую я люблю, спит. Родина, которую мне жалко, обедает моими друзьями. Они могут меня не знать. Но они мои друзья. И ими обедают. И врагами моими обедают. Но мои враги тоже люди. Я нигде. Жена ушла или уехала – я не знаю. Можно, конечно, узнать, вот номер, с которого она звонит, достаточно понять, что означают первые четыре цифры, но я боюсь понимать это, хотя и понял. Она хочет мне отомстить или она хочет мне изменить или она просто хочет быть не там, где я. Или она просто отдыхает. Непонятно. Я перестал быть по другую сторону всего плохого и жалкого, я сам теперь плохой и жалкий. Я вовремя не сказал трусливой черни вокруг себя и в себе – стой. Поэтому у меня было время на музыку и разговорные шоу. Поэтому я сжег себя крепким напитком. Или скоро сожгу. Поэтому я не спас тех, кого обещал. Сегодня я сказал начальнику о его работе: «Да, это здорово, кроме шуток». И, хотя это действительно было здорово, говорить это было не обязательно. Я был во всех странах, я видел все способы жить, они все плохие. Раньше я знал, что жизнь возможна только в библиотеке. Сейчас я не верю даже в это. Мир ловил меня и… поймал. Когда инопланетяне еще не были телевизионным мусором, я мечтал дожить до инопланетян или до сигнала от них. Я дожил. В этот вечер я напился - жена сказала, что я случайно выбросил ее заколку. А я ее не выбрасывал. Когда взорвали Башни, это был только повод помириться с девушкой. Когда телепортировали фотон, я был на рыбалке. Атлантида, я внимательно слежу за этим, не было сезона, чтобы ее снова не нашли. Клоны, тошнит от клонов. В прошлую субботу я купил газету. Продавец сказал: она вчерашняя. Я сказал: ничего, эта новость не скоро устареет. На первой странице было большими буквами написано: ученые изобрели бессмертие. Я оказался не прав. Эта новость устарела к среде. Боинг делает летающий автомобиль. На Марсе есть жизнь. У меня сегодня по квартире ходил Сирано де Бержерак. Он ел суп. Я выгнал его и не пожалел об этом. Мне некогда. Если он снова появится, я снова его выгоню.
РАВНЫЕ АРМИИ СОРОК ДЫРОК. Собираются две армии, специальные люди подсчитывают, чтобы количество сражающихся было равным с обеих сторон, выбирается местность, которая не давала бы преимущества никому. И потом сражаются. Каждый воин старается выбрать себе соперника равного по силе. Чтобы, значит, такого же роста, веса… Чтобы опытность примерно одинаковая. Иначе – победа не считается… Потому что кто-то сегодня чувствует себя плохо, ему тоже больного стараются соперника поставить. Еще важно, чтобы оружие было одинаковое, всего поровну. Потому что иначе – это не победа, а не пойми чего. И вот когда он мне это рассказал, не поверите, плакала. Значит есть где-то справедливость. Пусть на луне, но есть… Так сразу хорошо стало. жүктеу/скачать 331.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|
