Кружка Автобиографический рассказ

Состав был, как обычно, около пятнадцати двухосных вагонов - больше паровозы не смогали, рабо­тая на сырых дровах, вырабатывая всего процентов тридцать от номи­нальной их мощности. В составе -шесть теплушек и с десяток плат­форм с орудиями. Все солдаты были последней мобилизации, воз­растом за тридцать лет, старые ре­зервисты, наголодавшиеся на тыло­вом пайке. У этих нечего было пе­рехватить, даже махорки на само­крутку. Они сами спускали с себя все: нижнее белье, шинели, ботинки, шапки, гимнастерки и галифе,"а так­же ложки, котелки и кружки. Все это они пытались сменять на горсть кар­тошки, желательно вареной, на крающку хлеба, кочан капусты или пу­чок моркови - в общем, на все съе­добное, что мог переварить желудок.

Как только останавливался поезд, из каждой теплушки кубарем сры­вались посыльные с обменным ба­рахлом. Командиры взводов и от­делений, сами голодные, как волки, не только не препятствовали по­вальному разбазариванию армейс­кого имущества, но и сами поощря­ли и вносили какой-то рациональ­ный порядок в таяние вещей на сол­датах и очередность их отлучек на станциях для свободного поиска.

Комендант эшелона - это, как пра­вило, командир транспортирующей­ся части - бегал вдоль состава, гро­зился, кричал, размахивая пистоле­том, и даже стрелял в воздух, разно­сил «из мати в мать» младших ко­мандиров, загонял провинившихся в походную гауптвахту-последний ва­гон в поезде, жизнь в котором ни­чем не отличалась от жизни в лю­бом вагоне.

Командир не боялся, что на оста­новках кто-то отстанет или вообще дезертирует. Такие случаи были настолько редки, что их не брали во внимание. Всякий солдат, наголо­давшись в тыловых лагерях, «наев­шись» дурацкой муштры, рвался на фронт. Не из патриотических чувств, нет. Они рассеялись еще осенью сорок первого, когда редкие увечные появлялись с фронта,- да какого там фронта, из сплошных окружений, - рассказывали о бездарности и са­модурстве командиров, о некомпе­тентности верхних эшелонов коман­дования, когда необмундированные, необутые, голодные целые батальо­ны и полки, абсолютно не вооружен­ные, бросались на наступающие не­мецкие танки, в то время, как склады где-то ломились от вещевого и бо­евого снаряжения и потом сдава­лись врагу. На фронте же и в при­фронтовой полосе паек был таков, что от него даже оставалось и скар­мливалось мирным жителям, кото­рые по разным причинам оставались по насиженным местам и хватили лиха не меньше, чем беженцы.

Командиры воинских частей, осо­бенно младший офицерский и сержантский состав, стружку снимали с солдат, но до определенной толщи­ны. И те, и другие понимали, что на передовой в атаке их рассудит не немец, а тот же обиженный солдат. Особисты, конечно, пытались рассле­довать такие случаи, но из-за недо­статка следственного материала, вещественных доказательств и мол­чания самого потерпевшего след­ствие заходило в тупик, и все спи­сывалось на войну, так как и среди особистов иногда встречались люди.

Мы все еще сидели за столом, как будто что-то еще могло на нем по­явиться по-щучьему велению, и смотрели в окно на знакомую кар­тину. К нашему дому бросился один солдат, уже без гимнастерки, кото­рую нес под мышкой, свернутую как попало. Он вбежал к нам в избу и остановился у порога, очевидно, его поразила убогость обстановки.

Весь наш домик, с окнами на три стороны, был пять на пять и не имел ни единой перегородки. У двух стен стояли две самодельные деревян­ные кровати, застланные сенными матрацами и такими же и такого же покроя подушками, а накрыты эти убогие постели старыми лоскутны­ми одеялами. В углу стояла русская печь, образуя с противоположной устью печи стеной кухонный закуток. От самой печи до противоположной стены, где была входная дверь, были устроены полати. В лютую стужу, когда спать было невозможно ни на полу, ни на кроватях, а печь никак не могла прогреть плохо собранное строение, хоть напроход ее топи круглые сутки, спасались там, на этих полатях, собрав туда всю одежку и постели.Жутковато было утром спускаться босиком на голый пол, если и на лавке в углу замерзала в ведре вода. В доме была еще чу­гунная буржуйка, которая спасала в холода, ее мы выменяли осенью за ведро картошки в проходившем на фронт эшелоне. Все убранство ком­наты венчали два деревянных стола, сколоченные отцом, с ножками крест- накрест, которые стояли один у окна- обеденный, а другой- у печи, у противоположного окна. В доме были еще две переносные лавки-скамейки и одна лавка закреплена намертво вдоль стены, которая, вы­ходила к железной дороге. У входа в стену были вколочены гвозди, на которых висела, хоть и не рваная, ушитая, но уже не имеющая цены одежда.

Солдат одним взглядом охватил все четыре голые стены, пол, пото­лок, обитателей с глазами, еще го­лоднее, чем у него самого, и несколь­ко раз переступил с ноги на ногу в нерешительности, не зная, что пред­принять. Да! Не завидовал он нам, хотя сам ехал почти на верную смерть. Наконец, он решился, выта­щил из-за пазухи гимнастерку и про­тянул матери:

-Может, что найдешь за нее?

-Сейчас выдерну несколько лу­ковиц. Больше нечего предложить, сами, видишь, бедуем.

-Как же так вы живете?

-А чего удивляться. Столкнули нас не одних с насиженного места, потом несколько раз переезжали и сюда попали к самому началу вой­ны. Отца забрали, старшего сына - тоже, мало, так и дочь взяли. А что мы: сама еле хожу, старшей вот две­надцатый, а младшему три. Вот все вместе ковыряем огород, сотки три-с того и кормимся. Карточек не дают - сельская местность. Шью вот помаленьку...Грибы, ягоды... Эх, да что говорить!

Она направилась к двери, наме­реваясь сходить на огород, примыкающий к дому. Не столько из-за того, что нужен был какой ни на есть материал для пошивки нам с млад­шим братом коротких штанишек или сестрам, старше меня, юбки или коф­ты. Просто она, глянув на этого по­жилого мужика, на год-два моложе ее, живо вспомнила своего Ивана, нашего отца, которого отправили на войну почти месяц назад, сына - нашего старшего брата, который про­ходил муштру в Гороховецких лаге­рях и писал, что не хватает пайка, ему шел только восемнадцатый год. Вспомнила и старшую дочь, которую в девятнадцатилетнем возрасте в сорок первом взяли на рытье око­пов, которая выучилась потом на те­лефонистку и работала в какой-то тыловой части. Мыкаются вот так же на чужбине, как этот боец. А самый старший сын, ему сейчас было бы двадцать пять, сгинул где-то в Каре­лии в финскую войну. Даже похо­ронки не прислали. А может, затеря­лась, пока шла оттуда. Но то, что по­гиб, она знала точно. Вернулся об­мороженный, калекой, здешний па­рень, который служил с ним в од­ной части, который точно видел, как накрыло их несколько человек снарядом. И, если даже кто остался жив, через два-три часа замерз, раненых тогда не подбирали.

Мать взялась уже за скобу, но в это время мимо двери протопало бегом несколько человек, и слышно было, как крикнули: «Наших бьют!» Солдат отстранил от двери мать, сунул ей в руки вдобавок к гимнас­терке еще и кружку, алюминиевую, заводской работы, еще не мятую, махнул рукой со смыслом, мол, черт с ними, и мигом выскользнул за дверь.

Мы, отвлеченные солдатом, не видели, где, что произошло, и только потом узнали, когда ушел эшелон. А случилось вот что. С противополож­ной от железной дороги стороны дома проходила улица и на той ее стороне, за забором, разделано не­большое поле, размером гектаров в пять, все поделенное на полоски. Здесь каждая семья из поселка са­дила картошку, в том числе и мы. Наш надел был далеко с края, ле­вее. Картофель уродился на славу, был крупный и сейчас наливался крахмалом.

Один из солдат, перемахнув че­рез прясло забора, как раз против нашего дома, забрался в картошку и, лежа на животе, по-хозяйски под­капывал кусты, на ощупь отбирая крупные картофелины. Так и мы все в годы войны подкапывали кусты картошки, наивно полагая, что на месте сорванных вырастет столько же.

Кто-то из местных заметил сол­дата, крикнул соседей, те - других, и уже ватага подростков и бракован­ных от войны здоровых мужичков, человек в десять, сгрудили солдата. Кто-то заехал ему в лицо, кто - в грудь, кто - в живот. Тот упал. Ег9 начали пинать, остервеняясь. Пробегавшие мимо солдаты, заметили самосуд и, бросив клич, сами кинулись отбивать товарища. Вмиг сработала цеховая корпоративность, и все, кто был от­пущен из эшелона, сбежались не­медленно на помощь, а заодно и почесать руки, и разогнать кровь.

Мы наблюдали эту мерзкую, бе­зобразную сцену в окно.

Дрались азартно, как на гулянке в Троицу, били кулаками наотмашь, с хеканьем, получая удовольствие от попавшего в цель удара. Появились кровь и упавшие, которых топтали, не обращая внимания.

Вид крови подлил масла в огонь страсти: кинулись к забору, который вмиг был разломан и разобран. Бой разгорался не на шутку, тем более подмога местных стала иссякать, а из состава, заметив драку, сразу хлы­нули все, на ходу подбирая подхо­дящий колышек или полешко.

На картофельнике уже билось человек пятьдесят-шестьдесят сол­дат, когда на место побоища прибе­жал начальник эшелона с десятком младших командиров. Но что они могли сделать, когда и сами иногда в горячке получали кулаком по зубам или колом по спине. Командир вытащил из кобуры пистолет и сде­лал несколько выстрелов в воздух, но и это не помогло: ближние пре­кращали драку, но дальние еще оже­сточеннее бросались уже почти на поверженного противника.

И только рев гудка паровоза ос­тановил выплеснувшиеся наружу страсти. Машинист паровоза, видя, что с дракой не могут справиться командиры, потянул цепочку клапа­на ревуна и держал его до тех пор, пока толпами и в одиночку не нача­ли возвращаться бегом запыхавши­еся, расхристанные солдаты. Для убедительности начальник эшелона крикнул «по вагонам», а машинист отработал паровозом назад так, что защелкали и зазвенели тарелки буферов и заскрипели притормо­женные вагонные колеса: обычная песня трогающегося железнодорож­ного состава.

Картофельное поле имело жал­кий вид: там и тут валялись плети стеблей, белые крупные клубни кар­тошки, забора как не бывало, но зато кое-где торчали сломанные жерди и колья. Создавалось впечатление, что здесь побывал косяк резвящих­ся лошадей и не одно стадо каба­нов. Последние защитники Отече­ства уже покинули поле битвы, уно­ся с собой нескольких покалечен­ных, а на земле тут и там осталось лежать человек десять-двенадцать, хорошо ухоженных защитников час­тной собственности.

Поезд ушел. А здесь еще подни­мали тех, кто мог двигаться, грози­лись милицией, но все понимали: пока будут доискиваться, часть бу­дет на передовой, и после первого боя, может быть, и некого будет су­дить. Да и те, кто останется цел, бу­дут дико и дерзко смотреть на сле­дователя из особого отдела. Ну чем можно запугать человека, перешаг­нувшего через страх, через кровь, через смерть? Дисциплинарным батальоном? До первой крови? Да и доказать уже ничего невозможно конкретно. И снова дело списалось бы на войну.

А мы все-таки, грешным делом, поживились от этой драки. Ночью я несколько раз лазил на ближние концы участков и, ползая по-пластун­ски, как тот незадачливый солдат, собирал вы пнутую из борозд кар­тошку и складывал ее в торбу, кото­рую волочил за собой. А в это вре­мя у бывшего забора дежурили на стреме две сестры, которым было зазорно мое занятие. Картошки ока­залось ведра два, и мы ее тщатель­но схоронили в своем огороде око­ло дома на месте уже выкопанной картошки, памятуя о дошлости по­битых хозяев.

Бесплатно досталась нам гимна­стерка, из которой мать сшила стар­шей сестре юбку. Недолго та носи­лась: гимнастерка была старой, што­паной и стираной не раз и не два.

Дольше всех жила алюминиевая кружка. Мы стали уже взрослыми, обулись и оделись, в доме появилась фаянсовая и эмалированная посу­да, но потемневшая уже кой-где, чуть помятая кружка всегда была на кух­не, на столике или на лавке у ведра. Отец или иногда приезжавший в редкий отпуск ставший офицером старший брат пытались выбросить отживший анахронизм, но мать ре­шительно пресекала их поползнове­ния к модернизации. Она хранила эту реликвию как память о редкой человеческой чуткости. А жив ли тот человек?!