Лекция 41. Проблема целеобразования

Лекция 41. Проблема целеобразования

В 1818—1825 годах Дарвин учится в классической школе, изучает там древние языки, географию, историю. Это была школа «классическая», так сказать, «академическая» средняя школа, и Дарвин оценил ее влияние следующими словами: «Ничто не могло бы оказать худшего влияния на развитие моего ума, чем школа д-ра Батлера»¹. «Как средство образования она была для меня пустым местом»², — вспоминает он в 1876 году, то есть уже в преклонном возрасте. «Легко давалось мне, — вспоминает Дарвин, — заучивание стихов, я восхищался прозой, одами Горация. Когда я кончал школу (в это время Дарвину было 16 лет), я не был для своих лет ни очень хорошим, ни плохим учеником; кажется, все мои учителя и отец считали меня весьма заурядным мальчиком, стоявшим в интеллектуальном отношении, пожалуй, даже ниже среднего уровня»³. Отец его, выдающийся человек своего времени, очень образованный врач, говорил так: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью»⁴, — вспоминает Дарвин позже. «Я нахожу, — писал сам Дарвин, — что единственными моими качествами, которые уже в то время подавали надежду на что-либо хорошее в будущем, были сильно выраженные и разнообразные вкусы, большое усердие в осуществлении того, что интересовало меня, и острое чувство удовольствия, которое я испытывал, когда мне становились понятными какие-либо сложные вопросы или предметы»⁵. Дарвин любил читать, читал разнообразные книги, часами — пишет он — просиживал за Шекспиром, читал других поэтов, Байрона, например; любил природу и очень много упражнялся в меткости, пользуясь для этого такими приемами, как «методика прицеливания» и, так сказать, стрельбы (условной, конечно) в зеркале, гашения, тушения свечи и так дальше. Коллекционировал минералы, но делал это совершенно не научно, пишет Дарвин. Собирал насекомых, наблюдал за повадками птиц. Сильно интересовала его химия. В 1825 году поехал в Эдинбург, готовился стать врачом. «Впрочем, лекции были невыносимо скучны»⁶, — писал Дарвин в то время. В процессе занятий в Эдинбурге у него вырабатывается отрицательное отношение к медицине.

Кстати, любопытно и еще одно замечание Дарвина, которое важно для понимания дальнейшего, — это принятое им в ту пору решение: «Никогда, никогда, пока я буду жив, не читать книг по геологии и вообще не заниматься этой наукой»⁷.

Отец узнает, что Чарльз Дарвин не хочет быть врачом, и боится, что он превратится в простого любителя спорта или охоты. Такая будущность, — замечает Дарвин, — казалась ему вероятной. Наконец, перед Дарвином открывается новая возможность, новая жизненная перспектива: возникает предложение стать священником, и Дарвин дает согласие. Впрочем, это не состоялось. «Желания эти моего отца, — писал Дарвин, — умерли естественной смертью, когда я, закончив образование в Кембридже, принял участие в экспедиции на "Бигле"»⁸. Вы знаете, это — корабль, на котором Чарльз Дарвин совершил свое первое большое путешествие.

Кстати, к этому моменту Дарвин заканчивает полностью свое образование в Кембридже и получает степень бакалавра искусств. Впрочем, кончает без особого блеска, ибо занимает десятое место по успеваемости. Вот в конце «кембриджского» периода, то есть в начале 30-х годов, Дарвин начинает интересоваться изучением геологии. Помните обещание никогда не интересоваться геологией? Итак, посмотрите, к концу завершения высшего образования Дарвин оказывается в ситуации полной неопределенности.

Единственное, что возникает (и вот на это я хотел бы обратить ваше внимание) — это мотивация, ведущий его мотив, если можно так выразиться, или главный мотив. Сам Дарвин писал об этом так: «У меня было (это к моменту завершения высшего образования и согласия принять участие в путешествии на знаменитом "Бигле") и честолюбивое желание занять известное место среди людей науки — не берусь судить, был ли я честолюбив более или менее, чем большинство моих собратьев по науке»⁹. Я подчеркнул это обстоятельство потому, что тот же самый мотив — занять известное место в науке — мы находим и у другого исследователя, о котором я сегодня тоже буду кратко говорить — у Пастера.

Вот видите, какая неопределенность: занять известное место в науке — значит готовность отказаться от спорта, охоты, беспредметного коллекционирования и прочее, значит готовность получать образование — и он его получает. Попытка заниматься медициной не приводит к успеху, отказывается от геологии, больше склоняется с юных лет к поэзии, художественной литературе. Неопределенность. Что может создать это стремление, этот мотив — «завоевать место в науке»? Некоторую зону целей, но из этого ведущей цели, главной цели не вытекает. Она, как вы видите, не найдена. И когда Дарвин согласился с предложением капитана Фицроя отправиться на «Бигле» (это было в 1831 году, и продолжалось это путешествие 5 лет, до 1836 года, это и есть знаменитая «пятилетка» Дарвина на «Бигле»), он был поставлен перед необходимостью заниматься разнообразными разделами естествознания, при этом особенно большое значение имели геологические и частью зоологические исследования. Именно потому, что ему предоставлялась возможность заняться геологией (той самой геологией, от которой он отказывался на всю жизнь, по его словам) — эта необходимость привела его к углубленному изучению тогдашнего крупного авторитета в геологии и создателя, так сказать, генетического подхода, точнее, исторического, к земной поверхности, к ее формированию, — у знаменитого Лайелля.

Его книгу он взял с собой в путешествие. Я не буду обременять вас цитатами, которые я приготовил, они очень ярко выражают то, что я говорю обыденными словами, недостаточно выразительными. Вероятно, у него даже вызревает какая-то неопределенная тенденция что-то писать, что-то готовить, и, прежде всего, он пишет дневник, научный дневник путешествия на «Бигле». Вот этот дневник является очень поучительным с точки зрения целеобразования. Внимание Дарвина, как я уже говорил, прежде всего обращают на себя явления геологические, и в дневнике он делает довольно подробные описания своих геологических наблюдений, заметьте: геологических, более того, посылает в Англию части своего дневника, и узнает наконец, что выдержки из его геологических записей, сделанных на «Бигле», были доложены в Академии, в Королевском обществе, и небольшим тиражом напечатаны. Надо сказать, для Дарвина это было своеобразным жизненным экспериментом проверки его действительных мотивов, но я здесь не могу не обратиться к источникам. «Моя коллекция ископаемых животных, которая была переслана мною Генсло (тому ученому, который публиковал выдержки из его дневника), также вызвала большой интерес палеонтологов»¹⁰. Прочитав это письмо, то есть письмо, извещавшее его о публикации, об известном интересе к ней, Дарвин пишет в своих воспоминаниях: «Я начал вприпрыжку взбираться по горам острова Вознесения, и вулканические скалы громко зазвучали под ударами моего геологического молотка. Все это показывает, до чего я был честолюбив»¹¹. Надо сказать, что слово «честолюбие» здесь не очень подходит — это была реакция на что? На то, что этот выход в сферу науки, некоторые признания вклада в науку отвечали действительному, а не выдуманному мотиву. Именно похвала и известный успех в этом направлении немедленно дали эмоциональный сигнал — «здесь». Я прочитал вам эту цитату насчет честолюбия: «Все это показывает, до чего я был честолюбив». Дарвин прибавляет, что и в позднейшие годы «одобрение со стороны таких людей, как Лайелл и Гукер, которые были моими друзьями, было для меня в наивысшей степени существенным, мнение широкой публики не очень-то заботило меня. Не хочу этим сказать, что благоприятная рецензия или успешная продажа моих книг не доставляли мне большого удовольствия, но удовольствие это было мимолетным, и я уверен, что ради славы я никогда ни на дюйм не отступил бы от принятого мною пути»¹². Понятно! Вот почему я позволил себе прокомментировать термин «честолюбие» как термин, условно употребленный Дарвином.

Да, в сущности вся дальнейшая биография, а главное, неторопливость Дарвина в подготовке своих работ, показывает, что здесь мы имеем дело с человеком отнюдь не честолюбивым в обычном представлении, правда?

Я должен немножко сокращать изложение, потому что все дело долгое время ограничивалось геологией, прежде всего, зоологией, во-вторых, — вот чем занимался Дарвин на «Бигле». Дарвин даже замечает: «Мне на редкость повезло в том отношении, что среди многочисленных лиц, путешествовавших на кораблях, вовсе не было геологов»¹³. Это письмо от 5 сентября 1836 года, то есть уже в конце путешествия, обратите внимание на эту дату.

Надо сказать, что решение заняться проблемой «эволюции» созрело. Самым ранним свидетельством этого намерения является письмо, написанное им к одному из своих друзей только в июле 1838 года. Есть свидетельство и более неопределенное, но тоже относительно позднее, оно датировано 1836 годом, — это письмо к сестре. Его, конечно, можно истолковать как известное формирование этой цели, этой задачи (что эквивалентно цели). Вы знаете соотношение этих двух терминов — «цели» и «задачи» (цель, данная в условиях, — так мы называем задачу; все-таки цель — прежде всего, конечно, результат, к достижению которого надо стремиться). И вот, наконец, найдена цель. Давайте возьмем среднюю дату, наиболее вероятную, — 1837 год, а путешествие на «Бигле» начинается в 1831 году. Значит, самый конец путешествия, после пятилетки, на шестом году после получения высшего образования и степени бакалавра искусств. Бакалавр — это самая низшая степень в Англии, это соответствует просто получившему диплом.

Посмотрите, как медленно происходит, мучительно, я бы сказал, драматично даже с лично биографической точки зрения, этот процесс целеобразования. Далее эта сформулированная, найденная цель — теория эволюции, происхождение видов — и составила цель, ставшую мотивом (переход мотива на цель, опять известный нам механизм), составила жизненную цель, можно сказать, всех последующих лет Дарвина. А ведь, как известно, Дарвин умер в глубокой старости, написав, как выразилась одна наивная десятиклассница, «собрание сочинений».

А вот рядом — я хочу попросить вас сравнить — процесс «целеобразования» у другого естествоиспытателя, Луи Пастера.

Вы, конечно, знаете, кто был Луи Пастер, но едва ли знаете, как сложилась его научная биография; тем меньше вероятность, что вы обратили внимание на ход процесса целеобразования в его научной, научно-исследовательской творческой деятельности. Он закончил знаменитую Эколь Нормаль в Париже. Эта школа является одним из самых знаменитых высших учебных заведений Франции. Это педагогический институт, он мало похож на наши педагогические институты, во Франции, как и в других западных странах, которые хранят исторические традиции, очень часто происходит такое смещение названий, вы буквально переводите название и ничего не получается: Эколь Нормаль — это «обычная школа» в переводе. На самом деле это высшее педагогическое учебное заведение, это одно из крупнейших учебно-научных учреждений Франции, дипломы которого ценятся очень высоко. Это учебное заведение принадлежит к тому классу высших учебных заведений Франции, которые называются «Большими школами». К ним принадлежат знаменитый Сен-Сир, Коллеж де Франс и ряд других учебно-научных учреждений этого ранга. Они стоят в каком-то смысле выше, чем университеты.

Итак, Луи Пастер кончает Эколь Нормаль. Перед ним одна идея, если это можно назвать идеей, одно желание, говоря обычным языком, одно стремление, один мотив. Он так выражает этот мотив: доказать свою способность к науке, он хочет остаться в Эколь Нормаль. А кем? Это не просто. Позиция Луи Пастера — кем угодно. Была только одна штатная единица, как мы с вами сейчас сказали бы на нашем языке, вакантной и подходящей для него. Как вы думаете, какая? По кристаллографии. Кажется, для будущего биолога проблема не слишком интересная, а в XIX веке кристаллография — это наука описательная, это больше всего стереометрия с классификацией стереометрических фигур; о структуре, о физике кристаллов почти ничего не было известно в то время. Это бесконечное описание.

Итак, он приступает к занятиям по кристаллографии в соответствии с должностью, со своей служебной обязанностью, а в эту эпоху, во второй половине XIX века, возникает некая загадочная проблема, задача, она ставится очень известным в свое время химиком (химиком, заметьте) — Чарльзом. Проблема это такая: существуют соединения, которые включают в себя одни и те же элементы, а проявляют совершенно различные свойства. Таковы, например, винная кислота и виноградная кислота. Для современной химии проблемы нет. А в те годы классик химии Балар (весьма громкое имя) объявляет эту проблему неразрешимой. Действительно, средствами количественного и качественного анализа вы получаете и у винной, и у виноградной кислоты одни и те же результаты. Вы не можете обнаружить этими методами никакого отличия. Вместе с тем, своеобразие винной и виноградной кислот совершенно очевидно.

Вот — поле возможного действия, вот то, что входит в зону, образованную этим мотивом, вот повод доказать свое право, место, возможности в науке, способность к науке.

Пастер располагает кристаллографической лабораторией и выписывает кристаллы той и другой кислоты. Он рассматривает их в микроскоп. Обнаруживает их асимметрию, зеркальную структуру разных кристалликов, заказывает столяру копии этих кристалликов из дерева и, по легенде, берет извозчика и везет эти деревянные модели кристаллов в Академию медицинских наук, где он их и демонстрирует к всеобщему удивлению. Надо разобрать кристаллы, чтобы показать, что все кристаллы винной кислоты — такие, но одни — dextri, другие — sinistri (как их называли в то время), то есть одни — правые, другие — левые.

Но вот в чем дело: на виноградной кислоте (в отличие от винной) развивается плесень, знаменитый пенициллиум. И тогда Пастер проделывает следующее: он эту самую плесень разводит, дает смешанной кислоте плесневеть и таким образом добивается разделения этих самых кристаллов. А дальше идет поток событий. Итак, триумф — значит, кристаллография превратилась в химию. Нет, простите, ведь здесь же «пенициллиум», живые организмы вызывают изменения в химическом составе вещества. Есть активность живых существ, и тогда возникает удивительная вещь: вино у французских фермеров киснет. И Пастер устремляется к решению этой проблемы: почему же оно киснет? Как возникает эта самая кислота вместо вина (по-нашему — уксус)? Он блистательно решает эту проблему. Виноградное вино спасено!

Тут снова происходит внешнее событие. Заметьте, что цели все время находятся вовне, здесь все очень отчетливо. Дело все в том, что начинается длинная канитель, наверное, вы о ней знаете, по поводу решения проблемы самозарождения низших существ, бактерий. Проблема Коха и многих других исследователей. Пастер вмешивается и в это дело, ездит куда-то в Альпы и там доказывает, что при соблюдении известных условий ничего не происходит, никто не зарождается у него в растворах. В это время происходит еще одно внешнее событие, внутрисемейное: умирает дочка, и теперь гений Пастера (а я могу смело сказать «гений Пастера») обращается к роли бактерий в процессах человеческого тела. Разражается война, масса раненых гибнет от гангрены, теперь возникает проблема не брожения, а гниения. Пастер допускает ошибку, он думает, что действуют сами микроорганизмы, а не ферменты, но это детали. В сущности происходит другое: он подсказывает метод антисептики. Листер — английский врач — распространяет этот метод, в военные госпитали поступают соответствующие препараты и указания. С гангреной начинается активная борьба, и это первое завоевание в области медицины.

Вот с этого-то момента объектом становится гангрена, антисептика, пропаганда антисептики Листером, дальше инфекционные бактериальные заболевания — язва сибирская — и, наконец, то, о чем знают все, — бешенство. Вакцинирование как прием, профилактика, развития заболевания, а иногда и как терапевтический метод, после того как симптомы болезни уже начинают развиваться.

Он устраивает бесконечные эксперименты. Увы, он не имеет диплома врача. Он же воспитанник Эколь Нормаль. И однажды происходит трагическая ситуация: в его маленькой клинике на дому умирает женщина, которую он принял на слишком позднем этапе развития бешенства. Возникает уголовный процесс. Вам понятно основание уголовного процесса? Врач, не имеющий диплома, взялся за лечение человека, и человек умер. Псевдоврач должен быть осужден. Сбрасывается со счета, что он уже спас к тому времени тысячи и тысячи людей путем вакцинации, после укуса бешеного животного, и даже некоторых при симптомах бешенства. Словом, так или иначе эта ситуация разрешается, Пастеровский институт воздвигнут. Его окружают блистательные исследователи, его ученики. Начинается дальнейшая борьба. И в частности, возникают две большие фигуры: И.И.Мечников приезжает от нас, из России и Э.Ру, который делает еще один прорыв, освобождающий человечество от смертей, — это антидифтерийная вакцина. И по ее аналогии создается много других вакцин, благодаря которым детская смертность резко снижается, и вы знаете, как она теперь мала, относительно мала. Всюду в странах, где происходит вакцинация, она падает в несколько раз.

Посмотрите, с точки зрения целеобразования, на сходство исходной мотивации, — так сказать, исходного мотива. Правда, желание «занять место в науке» Дарвин выражает одним языком, Пастер — другим, — но, в общем, это обнаружение широчайшего поля, то, что я назвал «зоной». А теперь что? В одном случае мучительный поиск, трата десятков, двух десятков лет, чтобы, наконец, позвучал сигнал — вот оно, то самое, важное, главное, что должно быть достигнуто целеобразованием. В другом случае любое появляющееся в обществе, в реальности окружающего мира событие немедленно фиксируется, оно как бы немедленно входит в зону действия мотива, трансформируется в цель, цель достигается. Триумф за триумфом, успех за успехом, и, как только одно дело заканчивается, начинается новое дело. Это не значит, что это происходит хаотически, здесь есть логика. Смотрите: винная и виноградная кислота, брожение, гниение под влиянием воздействия живых организмов, патология под влиянием воздействия живых организмов. Кстати, Луи Пастер так и не был признан медицинской академией. Он никогда не был врачом и членом этой академии. Другой вопрос, что во всех странах мира открыты «пастеровские институты» и «пастеровские станции», что все человечество знает это имя, что при жизни ему воздвигали памятники, и правительства различных стран (и это тоже необычно в истории науки) награждали его орденами. Кто-то из биографов Пастера с удивлением замечает: «Странно, но Пастер всегда радовался этим орденам, даже когда он получал какой-то орден невысокого разряда, невысокого значения, допустим, от турецкого правительства». Он любил их показывать, эту коллекцию орденов различных стран мира.

Итак, я хотел только продемонстрировать вам «живьем», так сказать, что все это не есть теоретическая конструкция, а нечто извлеченное из эмпирического материала, в данном случае материала об ученом. Значит, есть какой-то очень важный процесс целеобразования. Я думаю, что перспективное исследование творческого мышления не может пройти мимо проблемы целеобразования. Нельзя исходить из готовых целей. Потому что цель — это лишь звено единой творческой деятельности целеобразования. Разве целеобразование происходит только в познавательной, только в мыслительной деятельности? Думаю, что нет. Во всякой творческой деятельности! А ведь если вдуматься, по существу всякая деятельность может быть творческой, в идеале, в идеализированной форме всегда является творческой. Я бы ввел здесь еще одно промежуточное понятие. Нужно проделать еще одну работу.

Нужно конкретизировать цель, превратить ее в задачу. То, что вы назвали целью, которую хотите достичь, — этого мало, нужно, чтобы она выступила как задача; от этого я отвлекался в своем изложении до сих пор, до этой вот минуты.

Нужно увидеть за целью или через цель задачу, то есть увидеть цель, как бы просвечивающую сквозь условия. Это значит, что нужно увидеть цель в действии, с каким-то способом ее решения. Цель возникает как процесс целеобразования, целеобразование не есть нахождение цели, а есть процесс. Я здесь неясно выражаюсь, увы, не могу сказать яснее; нахождение цели — это не нахождение вещи, а нахождение процесса, вот что я, собственно, хотел сказать. Мы с вещами-то никогда не встречаемся, мы всегда встречаемся, так сказать, с каким-то осуществленным процессом, как-то выраженным, но в действительности этот процесс всегда остается процессом, ведь в этом потоке жизни, в целеобразовании, нахождение цели — это нахождение процесса цели, если можно так выразиться. И вот здесь возникает новая проблема.

Я бы ввел промежуточный термин: нужно же иметь цель и идею достижения цели. Заметьте, я сказал «идею», «замысел», иначе говоря. Цель и замысел, без этого ничего не произойдет. А вот тут есть трудности: мы всегда определяем задачу как цель, данную в конкретных условиях. Значит, нужно найти условия достижения цели. Но условия не даны в самой цели, значит, нужно опять создать какую-то зону поиска условия, вот эта зона поиска условия и есть замысел, который и наполняет, если так можно выразиться, движет целью, обеспечивает ее развитие, наполнение. Я ввел промежуточный термин — замысел. И, наконец, последнее — нужно же найти условия. Не класс условий, не зону условий, а выявить сами условия. Условия не даны с самого начала. Их надо выявить. Это и значит перейти от общего замысла к задаче. Поставить ее. Обыкновенно постановка задачи, то есть нахождение необходимых условий (хотя бы без полного их уточнения и, следовательно, без вытекающих из этих условий способов осуществления действия — действия в широком смысле слова, цепочки действий, последовательности действий), — собственно, это и есть то, на чем завершается творческий мыслительный процесс. А остальное — это реализация. Иногда я говорю шутя, что интеллектуальная, творческая задача решается дважды: сначала рыбу ловят, потом вытаскивают ее на берег, иногда вытаскивание ее на берег — канитель невыносимая. Но, собственно, рыба-то уже поймана!

Вот когда задача правильно поставлена (заметьте слово «правильно»), определенно поставлена, то, собственно, главное сделано, мы можем начинать ее техническое выполнение. Желательно такое, при котором леска не лопнет, крючок не разогнется, а рыба не уйдет. Но если тот, кому мы передали, очень глупый, или мы неправильно его проинструктировали, тогда еще раз придется повторять эти попытки и иногда даже много раз. В мышлении (а мы об этом говорим сейчас), в мыслительной творческой деятельности — это работа логики. Вот здесь ошибки нельзя допускать. Замысел должен быть реализован в верной постановке проблемы, в верной постановке задачи, то есть в выявлении важнейших условий ее достижения. Вы оставили программу решения и поручили кому-то эту программу выполнять. В наше время программа обыкновенно выполняется большим коллективом, к тому же мы еще роботов используем, мы составляем программу для программиста, программист составляет программу для машины, и нам выдают в наилучшем виде решения. Проделает это машина или группа людей — неважно. Иногда машина выполняет колоссальную работу, по глупым путям, длинным-предлинным, пользуясь тем преимуществом, которое электронные машины имеют, и со страшным быстродействием, сумасшедшим быстродействием они сводят все к арифметике и арифметикой решают короткую алгебру, так сказать. Но вы знаете, как работает ЭВМ, каков основной принцип их работы: это операции, способы решения по определенным правилам, программам, хотя бы и эвристическим.

Значит, мы стоим перед этим замыслом, и очень интересно посмотреть, как замысел реально формируется. А вот замысел у Дарвина — я опять возвращаюсь к этому замечательному исследователю, создателю целого мировоззрения — идея-то была прежде сформулирована им, а замысел появился на «Бигле» уже в конце путешествия. Я сейчас прочитаю страничку, то есть приведу цитату, и на этом кончу.

«Меня крайне поражали, — я цитирую воспоминания Дарвина, — такого рода приспособления, такая адаптируемость организма к среде, и мне казалось, что до тех пор, пока они не получат объяснения, почти бесполезно делать попытки обосновать при помощи косвенных доказательств тот факт, что виды действительно изменились. После того, как я вернулся в Англию (имеется в виду после путешествия на «Бигле»), у меня явилась мысль, что, следуя примеру Лайелля в геологии и собирая все факты, которые имеют хотя бы малейшее отношение к изменению животных и растений в культурных условиях и в природе, удастся, быть может, пролить некоторый свет на всю проблему в целом»¹⁴. (Вам понятно, что такое замысел?) Он дальше, в 1838 году, пишет следующее: «Случайно, ради развлечения, прочитал книгу Мальтуса "О народонаселении", и, так как благодаря продолжительным наблюдениям над образом жизни животных и растений я был хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить значение повсеместно происходящей борьбы за существование, меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные — повсеместно уничтожаться. В июне 1842 года (заметьте, какой медленный процесс) я впервые решил доставить себе удовлетворение и набросал карандашом на 35-ти страницах краткое резюме моей теории»¹⁵.

Хотя Дарвин воспринимал процесс формирования в своем сознании теории естественного отбора именно таким образом, как я только что процитировал, мы читаем у Фрэнсиса Дарвина — его сына: удивительно, что для того, чтобы дать ему — Чарльзу Дарвину — ключ к решению задачи, понадобился Мальтус, между тем как в записной книжке 1837 года имеется, хотя и неясно выраженное, следующее предвидение: «Что касается вымирания, то мы легко можем видеть, что разновидность страуса (я здесь опускаю латинское название) может оказаться полуприспособленной, а потому погибнет. Или, с другой стороны, подобно другому животному, при благоприятных обстоятельствах может значительно размножиться. В основе этого лежит принцип, согласно которому непрерывно возникающие изменения, порожденные размножением на ограниченной территории изменяющимися обстоятельствами, продолжают существовать и развиваться в соответствии с приспособленностью к этим обстоятельствам. И, таким образом, гибель видов является следствием неприспособленности к существованию».

Что же получается? Получается своеобразная катализация. А ведь мы с вами видели, если, после того как возникла задача, сделаны попытки сформулировать решение, дать подсказку, то что будет? После того, как все подготовлено к решению, после того, как мысль овладела, замысел владеет, эта подсказка индуцирует решение. Вот он, тяжелый процесс. Потребовался Мальтус. Кстати, неаккуратные комментаторы-популяризаторы до сих пор распространяют этот предрассудок: теорию Дарвина подсказал Мальтус. Ничего он не подсказывал, это обыкновенная индукция, и приписывать авторство Мальтусу никаким способом не возможно, что также хронологически следует из документации.

Товарищи! В прошлый раз я получил записку, на которую отвечу одним словом: «Можно ли представить себе изложенное мною о влияниях эмоциональных моментов в творчестве таким образом, что имеется мышление и эмоциональный процесс, они взаимосвязаны, стоят две стрелки одна напротив другой, и результатом является творческое мышление». Можно. Но это будет грубое упрощение. То, что я говорил сегодня, показывает, до какой степени сложен этот процесс. К эмоциональным вопросам мы вернемся в самом конце.

«Может ли одна мотивация определить цель? Ведь может случиться так, что то, на что направлена деятельность, отрицательно эмоционально окрашено для субъекта; не сможет ли эмоция превозмочь мотив и повернуть деятельность субъекта в другое русло? Какую роль в целеобразовании вы оставляете эмоции или она вообще не имеет никакого значения?» Это тот же вопрос, почему я и прочел эту записку, только повернутый иначе.

Товарищи! Мотив не может вступать в конкурентные отношения с эмоцией по той простой причине, что само возникновение положительно или отрицательно окрашенных переживаний, как вы понимаете, выражает, я бы охотнее сказал: сигнализирует о степени адекватности развертывающейся деятельности, происходящих событий, о главном побуждении или каком-либо побуждении. Это регулятор динамики, движения самого процесса. Что-то отрицательное, что-то неприятное, что-то заставляет взбегать радостно на скалистую гору и прыгать на одной ножке! Это от мотива. Войти в науку — вот он и вошел! Первая печатная работа! Вот и надо прыгать, скакать на одной ножке почтенному Чарльзу Дарвину. Правда, в то время он был еще сравнительно молодым.

Лекция 42. Творческое мышление

  

Я хочу начать сегодня, товарищи, с приятного для вас известия. Оно заключается в том, что сегодня я должен непременно закончить тему и вместе с темой курс, читавшийся на протяжении этого учебного года.

Я остановился на том положении, что научное творческое мышление (то, что я вообще говорю о творческом мышлении на этом примере, не значит, что только научное мышление является творческим, просто это классический материал для исследования творческого мышления) представляет собою очень развернутый во времени процесс, включающий в себя ряд взаимозависимых и взаимосвязанных этапов, или, лучше сказать, моментов, причем одним из таких существенных моментов является, во-первых, необходимое наличие мотивации этой творческой деятельности, как, впрочем, и всякой деятельности вообще. Второй момент, специфический для творческих процессов и творческого мышления, — это момент целеобразования. Процесс этот может идти медленно, с большими психологическими трудностями, или очень быстро, без столкновений, конфликтов, без медленного поиска, — так или иначе, процесс целеобразования входит в качестве существеннейшего момента в творческую деятельность.

Я говорил о том, что процесс целеобразования при ближайшем рассмотрении необходимо включает в себя то, что можно описать термином «замысел»: выделение подцелей, то есть промежуточных целей. Наконец, он включает в себя очень сложный процесс преобразования цели в задачу, то, что я описал термином «постановка проблемы» или «постановка задачи».

Это и есть конкретизация цели, но не только конкретизация цели, это есть вместе с тем открытие условий, в которых дана эта цель, а следовательно, первое, основное положение, которое я сегодня выдвигаю, — творческое мышление есть нахождение, открытие адекватной условиям системы операций, нахождение способов решения. Средств, с помощью которых цель достигается в заданных условиях, вернее в заданных условиях, которые должны быть найдены. Они иногда выступают как данные условия, а не заданные, и цель преобразуется в задачу, если хотите, в проблему, уже поставленную, определившуюся проблему.

Собственно поиск и нахождение адекватных условий, а следовательно, поиск и открытие необходимых способов решения и составляет процесс образования, формирования, порождения, можно сказать, общих или частных гипотез-предположений.

Итак: мотив — выделение цели — замысел — гипотеза, выражающая себя в способах решения задачи. Вам может показаться, что я ужасно занизил функцию гипотезы в исследовании, потому что привычным стало считать, что всякое исследование как бы начинается с гипотезы, но я не занижаю значение гипотез, я просто хочу найти способ их возникновения. Но прежде об условиях!

Я сказал, что условия должны быть обнаружены. Действительно, цель выступает прежде всего в некоторых обстоятельствах, из которых только часть является объективно условиями, то есть тем, что превращает цель в задачу. Здесь два случая.

Первый — это борьба с избыточностью, то есть отсекание таких обстоятельств, которые не следует вводить в условия, они не входят в проблему, они не составляют реальных условий достижения цели, то есть решения задач.

Вторая сторона заключается в том, что вы можете не увидеть в этом множестве, в этой неопределенности обстоятельств именно те, которые входят в состав необходимых условий. Конечно, я сейчас, говоря об условиях, имею в виду необходимые и достаточные условия. Все экспериментальные образцы, то есть образцы, полученные в экспериментальных исследованиях мышления, в экспериментальных условиях появления так называемых догадок, решений, очень ясно показывают и первое и второе. То есть и тот случай, когда имеются, учитываются условия, которые реально, объективно необходимыми и достаточными условиями для решения задачи не являются. Они как бы накладываются самим исследователем. Пример (чтобы вам было понятнее). Объективно при построении тетраэдра, при построении четырех треугольников из определенного числа линий, жестких объектов (скажем, палочек) не наложено ограничение, что это должно быть построено в двухмерном пространстве. А мы его накладываем. В задаче о четырех точках нигде не говорится, что нельзя выйти за пределы той фигуры, которая образует четыре точки, а мы себя ограничиваем. Подобным же образом обстоит дело с обратным случаем. Здесь мы не вводим новые условия, в некоторых случаях мы не видим этих условий. Тогда возникает дефицит условий, то есть нужно их отыскивать среди наличествующих. Если вы нашли все необходимые и достаточные условия, я подчеркиваю, то в сущности это и значит, как я говорил в прошлый раз, что проблема решена.

Как происходит поиск для раскрытия условий? Удивительно странное положение, дело все в том, что сплошь и рядом мы (решающие новую задачу, так называемую нетиповую, то есть ход решения которой неизвестен), решаем что-то субъективно новое для нас, хотя объективно оно может быть решено, правда? Я имею в виду по отношению к индивидууму, к личности, к субъекту. Мы действуем не перебором условий, не всматриванием в условия, а перебором адекватных способов, операций, находящихся в соответствии с условиями, в которых дана цель. Перебор условий может быть показан с другой стороны, как перебор операций, а перебор операций выступает как перебор условий.

Надо сказать вам, что операции, способы действия, вообще есть нечто лишенное элементов творчества. Это когда-то были творческие, вероятно, акты, живые действия, но они умерли, они технизировались, иногда даже автоматизировались. И вот представьте себе, что это не творческое, не продуктивное, а репродуктивное содержание творческого мышления и содержит в себе, я бы сказал, главное ядро творчества. Я сознаю парадоксальность этого положения, тем не менее это так. Не творческие элементы, а операции, их обнаружение или их применение и тем самым раскрытие действительных условий достижения той или иной познавательной цели — есть самый главный творческий акт. Давайте проследим на том, о чем я уже рассказывал, так ли это и почему я так настаиваю на том, что этот нетворческий акт входит в ядро, в душу творчества.

Я буду сейчас говорить о том, о чем уже говорил, давайте опять начнем с гигантской фигуры Дарвина.

Мы можем вспомнить открытие Дарвина, то есть найденные им решения. Вы помните, я цитировал это неопределенное представление о том, как же все-таки возникают виды? Это была пока еще неясная идея, замысел, основная гипотеза, вслед за которой прошло развитие, был «наведен» основной замысел (я употребляю здесь термин наведения в том значении, в котором я применял его к анализу простеньких задач на догадки). Что навело? А мы имеем прямое свидетельство об этом. Что такое школа Лайелля? И чем прославился Лайелль? Это геология, понятая как продукт развития коры, то есть применен какой-то основной исторический метод, правда? Геология как история происхождения. Вот где был ключ. Историческая геология породила у Дарвина идею исторической биологии. Надо было только сделать один перекрест, и в нем все дело. Это перекрест с многообразием, сходством и различием видов, то есть с чем? С зоологией или с ботаникой, потому что Дарвин обращал внимание и на царство животных и на царство растений, мир животных и мир растений.

Еще прозрачнее этот перекрест выступает у цитированного мною другого исследователя, Пастера. В чем заключается решение проблемы Митчерлиха с винной и уксусной, виноградной, кислотой? А ведь дело-то очень простое. Какой был применен метод? Химический или кристаллографический? Пытались решить эту проблему химическими методами, а нашли решение где? В геометрии, в стереометрии, в кристаллографии. Посмотрите, что происходило дальше с последующими открытиями — все время шли переносы метода, то есть способов решения задач: от «пенициллиума» до проблем брожения, потом гниения, потом распада и защиты тканей организма от бактериального патологического действия. Это прозрачный процесс.

Скажите мне, пожалуйста, был ли знаменитый «менделеевский пасьянс» применением химических способов мышления? Химических способов исследования? Нет. Что было положено в принцип? В основу периодизации? Химические свойства? Таких классификаций существовало до Менделеева сколько угодно. Нет. Признак веса, атомных весов. То есть какой метод был применен? Скорей физики, чем химии. Это хорошо известно.

В чем было гениальное открытие Маркса? Вы видите, я не боюсь брать самые крупные открытия. А в том, что искали решение проблемы стоимости в свойствах объектов или в затратах труда (высшее достижение «домарксовой» политической экономии), конкретного труда, а нашли в общественном процессе обмена. То есть были ли применены здесь идеи традиционные или ключ был найден в движении общества? В движении общества. Капитал был определен, как вы знаете, Марксом (он дал массу определений, определений всегда бывает очень много) как самовозрастающая стоимость, но какое самое главное определение? Общественное отношение. Понятно! Нашли цену предмета вне предмета. В анализе не вещи, а в анализе общественных отношений, движения, в которое этот объект вовлечен, и в этом движении Маркс, в поздних экономических рукописях (я имею в виду те, которые опубликованы в 46—47 томах сочинений) великолепным образом выразил эту мысль. Экономические эти категории существуют лишь в особом «эфире» (во времена Маркса существование эфира признавалось аксиоматически). Что же представляет собой этот эфир? Этот эфир есть система общественных отношений. Только в этом эфире и лежит тайна экономических категорий.

Но надо вам сказать, что такого рода представления не составляют никакой исключительности. Есть замечательное прямое высказывание И.П.Павлова. Занимался Павлов, как известно, процессами пищеварения, пищеварительными соками.

Изолировал желудочек для изучения отделения желудочного сока и получил Нобелевскую премию. А что произошло дальше?

А дальше произошло нижеследующее. Методика, метод, конкретный, я имею в виду, метод, который был выработан на изучении секреторных пищеварительных процессов, был применен к изучению нервных процессов, и Павлов привел это обстоятельство в одном из своих докладов. Это доклад, вошедший в «Двадцатилетний опыт», стало быть, это хорошо отточенная, продуманная мысль. «К удивлению нашему, — писал он, — тогда (то есть когда мы применили этот метод) на физиологической методике оказались решения вопросов психологии».

Вам понятно? Старые идеи, идеи переноса. Надо вам сказать, что это особенно бросается в глаза, когда анализируется психология изобретателя, то есть не теоретического творческого мышления, а «технического интеллекта», как его называют. Какие-то технические, технологические решения применяются вдруг в неожиданной области. Надо из одной области перенести метод решения в другую. Вот здесь-то и совершается удивительная трансформация.

Но я должен оговориться, не всегда, не постоянно это обнаружение условий, то есть трансформация цели, нахождение необходимых и достаточных условий для достижения цели совершается путем пробования операций. Под операцией здесь я понимаю целое семейство операций, систему операций, то есть то, что мы называем методом, «конкретно-научным методом» в расширительном несколько смысле, но это зависит от масштаба задач, которые вами решаются. Если масштаб маленький — это операция.

Я помню, как несколько лет тому назад при приеме студентов на психологический факультет меня беспокоил очень большой отсев по математике на вступительных экзаменах, и я попросил экзаменатора показать мне все варианты задач, которые давались, и спросил: «Какая дала минимум решений?» Вот эта — четвертая, допустим. Я посмотрел: что-то такое, действительно, во что я сразу не могу вникнуть. Как ее решать? А задача была построена по очень простому принципу. Дана площадь бассейна, дана высота обортовки, требуется узнать: хватит ли энного количества материала в единицах площади для того, чтобы выложить плиткой, облицевать эти борта, скажем, высотой в 1 метр (я беру эту цифру для того, чтобы освободиться от арифметики).

Основание является четырехугольным, я задумался: позвольте, — вот так и площадь уменьшается. Экзаменатор не стал даже смотреть, и говорит: «Ну да! Вы-то решили сразу задачу». Вам понятно? Для экзаменатора-математика было достаточно одного моего жеста, я даже не успел сказать, то есть он увидел, что применен определенный прием решения.

Что делали неудачники на экзаменах? Они начинали вычислять. Как вы понимаете, вычислить здесь ничего нельзя, потому что нет связи между площадью и периметром. Они забыли про возможность ввести представление предельной величины. Вот и все. Я давно математику на этом уровне забыл, понимаете, но у меня возникло, естественно, в силу общей подготовки, вот это самое простое решение.

Словом, мы пришли к самому творческому моменту на самых нетворческих процедурах. На применении уже готового метода, то есть системы отработанных операций. Осталось то, как мы приходим к окончательному результату. Я опять повторяю образное выражение: «рыба у нас теперь на крючке». Правда? Как ее теперь вынимать? С помощью операций, которые теперь упали в ранге, собственно операциями стали, то есть хорошо отработанными специальными приемами. Это уже не конкретный метод. Это реальные операции, которые я должен теперь делать; их круг определен тем, что мы нашли так называемый подход, основное решение. Как когда-то писал Гаусс: «Я уже давно имею в голове решение, я только не знаю, как я к нему приду». Вот тут начинаются действия нетворческие, опять собственно операции, это автоматизированный, отработанный, технизированный процесс, без них никак нельзя; впрочем, можно без них в своей голове, можно (как я как-то обмолвился) иметь эти процессы в голове чужой, в голове другого человека, и, когда я занимаюсь конструированием, например, я могу сказать лаборатории или отдельному человеку: рассчитайте, пожалуйста, мне вот это, возьмите и рассчитайте. Сумеете к завтрашнему дню? Смогу. Ну, давайте завтра мне на стол. Кто-то рассчитывает. Он действует теперь уже, этот расчетчик, обсчитывающий данные, которые я ему дал, как функционирующая машина, только живая. А может быть, не надо человека, давайте дадим машине, может быть, еще лучше будет, быстрее, правда, глупее, менее экономно, но зато при быстродействии с очень большой экономией во времени, потом у него или у нее (у него — у компьютера, у нее — у машины) голова не болит, домашних неприятностей не бывает, она работает или хорошо, или плохо — устойчиво хорошо, или устойчиво плохо, но работает. Хорошая машина хорошо работает.

Вот чего не умеют делать машины — они не умеют проходить этого пути в целом, то есть они не выдвигают цели, они не руководствуются мотивами, не управляются потребностью, потребность не конкретизирует, не опредмечивает себя, не создает мотивы, они не знают зоны целей. Они не знают целеобразования. Цель задается, а условия могут быть полными или неполными по формулированию. В очень сложных случаях они не полны, и тогда их находят дополнительно. Их создает подпрограмма самой машины. Понятно, о чем идет речь? Те, кто знает немного работу ЭВМ, понимают, что это можно задать. С помощью машины можно сделать научное, творческое открытие. С помощью машины можно, а машина в силу ее изъятости из целостного творческого процесса не может сделать открытие; в этом заключается парадокс и основание для множества недоразумений, которые породили знаменитую проблему, даже две проблемы: одну — очень старую, а другую — совсем недавнюю. Очень старая проблема называлась так: проблема логики и психологии мышления. Решение этой проблемы, которое предлагалось ассоцианизмом и некоторыми другими направлениями, популярными в психологии, состояло в том, что, собственно, психология мышления есть в случаях правильного мышления логика, а что лежит вне логики, превосходит логику — это мышление незрелое, детское, или мышление безумное, то есть патологическое, дефектное. На долю логики доставалось мышление нормальное, ведь логика — наука о законах мышления. Я имею в виду формальную логику, старую логику. Очень хорошо это было связано с ассоцианизмом: мозгу присущи логические операции, вот эти логические операции мы и изучаем. И давайте их изучать. Мозг их делает? Нет. Мозг подчиняется законам логики в своей работе — понятна эта разница? Создает законы логики не мозг, их делает объективная реальность, опыт познания этой реальности. Эта логика передается как норма. Социальная, общественно выработанная. К тому же возникла получилась еще одна трудность: появились всякие этнопсихологические исследования мышления. Изволите ли видеть, у разных народов, у разных культур по-разному протекает мышление; у одних — партипационное, у других — магическое и так далее, читайте Леви-Брюля. Потому что культурные нормы разные. А когда вы обращаетесь к практическому интеллекту, наглядно-действенному мышлению — никакого различия.

Когда вы обращаетесь обращаетесь к супермышлению («супермышление» — это, конечно, условный термин, это схватывание творчества в целом), то оно, оказывается, такое же вдохновленное, если хотите. Новая проблема, и, с моей точки зрения, представляющая новое недоразумение, возникла, расцвела примерно 25 лет тому назад. Эта проблема теперь формулируется как проблема искусственного, или машинного, интеллекта. До 1960 года, примерно, была восходящая линия в развитии теории машинного интеллекта и идеи возможности передачи всех интеллектуальных познавательных функций машине. Успехи были поразительны, темп развития огромен, количество людей, вовлеченных в эту проблему и, главное, в практическую разработку самих думающих машин, составляло и составляет целую армию. Надо сказать, что в 1960-х годах стали обнаруживаться некоторые кризисные явления во всей этой концепции. Они были подытожены, эти кризисные явления, их смысл был раскрыт в вышедшей в 1972 году книге очень известного нейрокибернетика Дрейфуса. Он выпустил книгу под любопытным названием «Чего не могут вычислительные машины», и после этого стояло двоеточие и подзаголовок — «Критика искусственного разума»¹.

Это книга того же уровня, как исследования Ньюэлла. Это такая же классика, только полярной позиции, я имею в виду ньюэлловские исследования операций. Вот поэтому позвольте мне сопоставить некоторые положения, которые мы находим у обоих авторов. Сначала в 1958—1960 году. Ньюэлл: «В настоящее время существуют машины, которые могут думать, машины, которые могут учиться, машины, которым доступны элементы творчества. Способности машин в этом направлении будут быстро расти вплоть до тех пор, пока множество задач, которые они могут решать, не совпадет с множеством задач, когда-либо возникавших перед человеческим умом». Я цитирую другого американца, пожалуй, самого крупного специалиста по машинным переводам. «Возникла уверенность, что реально работающие системы появятся очень скоро, — дальше удивительные слова, — это была иллюзия; она возникла вследствие того, что за короткое время было решено много задач, но никто не отдавал себе отчета в том, что между этими результатами и подлинными переводами — непроходимая пропасть».

О чем шла речь? О трудностях, которые порождала не невозможность составления исчерпывающих словарей, а невозможность выбора из значений, едва отличающихся друг от друга по своему функционированию, не имеющих признаков своего функционирования, которые могут быть описаны. Многозначность в этом отношении, многосмысленность, двусмысленность даже иногда, ставила действительно непреодолимую преграду.

Вы когда-нибудь, товарищи, читали машинные переводы? Ну, вот мне приходилось читать, без редактирования перевод невозможен даже в технических текстах, то есть там, где не предъявляется никаких самых элементарных требований, где речь идет не о словесных значениях, а о терминах, о чем-то, что всегда однозначно переводится. Ведь термин — это фиксированное значение. Поэтому здесь, действительно, хотя и возлагались надежды, но кое-какие сомнения высказывались, например, в отношении перевода. Иначе обнаружили себя эти трудности и появились так называемые симптомы кризиса в более позднее время, я бы датировал это 1970 годом, это год разыгравшегося, совершившегося кризиса. Кстати говоря, я смотрю нашу литературу — отставание колоссальное, мы начинаем решать те задачи, которые уже отработаны вполне либо с положительным, либо с отрицательным знаком, «праздные артели» создаем мы, пути-то уже опробованы.

Дрейфус описывает современную ситуацию (это начало 1970-х годов) как ситуацию, характеризующуюся постепенным замедлением темпа разработки наиболее сложных проблем. Это драматическое торможение проявляется во всех основных областях (имеются в виду области машинного интеллекта; он называется, кстати, искусственным), в программировании игр, в вопросах машинного языкового перевода, в теории машинного распознавания образов.

Дрейфус повторил то, о чем говорили многие, в том числе Сисмонди, выдающийся европейский теоретик общей теории машин, еще в 1960-е годы. Он поставил вопрос, с моей точки зрения, абсолютно корректно: всякий компьютер совершает какие угодно (и сколько угодно, и в любом порядке) операции и только операции. Причем он определял операции как отработанные, формализуемые, следовательно, процедуры. Ну, это же и есть умершая живая мысль.

Я вам объясню, что означает «умершая живая мысль». Понятие бесконечно. Во времена Лейбница было живое настоящее творческое открытие — исчисление. Но, простите, сейчас это просто рутинные математические операции, которые могут быть переданы кому угодно, просто обученному вами человеку, который ничего не понимает в том, что он решает, и машине, что, конечно, прекрасно. Поэтому вопрос оказался поставленным в корне неправильно. Нельзя ставить вопрос так (я высказываю свое мнение, которое я горячо защищал на симпозиуме в Париже несколько лет тому назад и которое было энергично поддержано, с моей точки зрения, удивительным образом, это было на симпозиуме, в котором принимали участие промышленные компании международного класса. Это обычно кто-то из директоров, скажем, директора по науке). Я сформулировал следующее положение: во-первых, поддержал идею, что функция машин есть только осуществление операций и никакая другая. Второе: что за любым действием машины можно открыть систему операций.

Вопрос о том, что могут и чего не могут машины по сравнению с человеком, есть пустой вопрос, на который нельзя дать ответа ни положительного, ни отрицательного. Настоящий ответ заключается в том, что они могут все. Все, что выдумано человеком. И мы никогда не сможем сказать, какие методы, какие проблемы, решение каких проблем будет передано машинам.

Значит, как же выйти из кризиса?

Из кризиса можно выйти только одним способом: по отношению к высшим достижениям человеческого творческого мышления машина всегда оказывается способной лишь перенимать то, что от этого творческого мышления может быть отслоено, а для этого оно должно быть объективировано. А объективировано — значит описано, формализовано. Правильно? Тогда оно может пойти «в металл», современные железяки, которые уже не железяки.

Вот я еще немножко поцитирую Дрейфуса — это очень вдумчивый исследователь. Он анализирует, подводит итоги в шахматном решении задач, классических задач для творческого мышления, и анализирует способы решения, анализирует также и эвристические программы.

Подумайте, название-то какое! Эвристические, то есть творческие, программы, и вот здесь Дрейфус ставит один вопрос, к которому я хочу привлечь ваше внимание: он забавный, над ним стоит подумать. Что, собственно, делает машина? Она просчитывает комбинации. Что, собственно, делает эвристическая программа? Она сокращает или рационализирует, просчитывая. Правильно? Ничего другого нет, ничего другого нельзя открыть. Принцип рассчитывания остается. Но вот, говорит он, шахматист начинает партию. Может ли он просчитыванием начать? Ведь еще нечего считать! Начинать надо. «Ход белых», — объявляет на турнире судья. Сколько возможностей начала? Десятки этих начал. Они описаны в учебниках. Вам может повезти, и вы выдумаете новое начало.

Далее. Определение участка или зоны действия. Определяется ли оно просчитыванием? Нет. Не определяется! Это очень ясно показывает Дрейфус, только у меня нет времени подробно изложить его аргументацию, он говорит: вот здесь — слабая позиция.

Мы здесь имеем очень сложные проблемы. Главная сложность заключается в том, чтобы понять не соотношение машины и человека, искусственного и естественного интеллекта, а переходы одного в другой. Процесс отслаивания, процесс присваивания и процесс обогащения с помощью машин нашего же естественного интеллекта. Движение, которое я объяснил. Товарищи, я не хочу ничего сказать нового. Я хочу только провозгласить следующий принцип: хотя вычислительные машины и представляют собою качественно другой, новый класс машин, они остаются все же машинами, по известному выражению Маркса, созданными человеческой рукой органами человека. Иначе говоря, субъект всегда остается: человек. Я могу сформулировать это и на другом языке, языке социальном. Мною высказанное положение (не мое положение — положение Маркса) ставит такую задачу: вооружить человека машинами, способными свести практически к нулю рутинные операции, — тезис социального звучания — а не наоборот: поставить человека при машине и научить человека обслуживать превышающие его по своим возможностям машины. Вам понятна разница этих принципов?

Я думаю, что нам по пути с первым принципом, а со вторым, я думаю, мы вступаем и все более будем вступать в конфронтацию: не захочет человек поставить себя в положение слуги машины.

А чтобы не казалось, что я считаю свой рассказ о мышлении более или менее исчерпывающим, я закончу цитатой одного из любимых мною русских ученых — Пирогова. Помните, я однажды его цитировал: «Ум наш, последовательный по принципу, здесь, на практике, всегда непоследователен, и это наше счастье». Вот, товарищи, мы и закончим на этом!

 



¹ Дрейфус X. Чего не могут вычислительные машины: критика искусственного разума. М., 1978.

жүктеу/скачать 3.43 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: