Лекция 2 Передача вышла в эфир в 1988 г. Добрый день!

Цикл второй: Взаимоотношения людей и развитие культур

Лекция 2

В прошлый раз мы в нашей вводной лекции к новому курсу говорили о том, что общение, составляющее важную черту человеческого общежития, человеческой жизни и социальной психологии, принимает самые разные формы: и непосредственное общение между людьми, и чтение каких-то стоящих между людьми текстов (книг). В частности, я упоминал и о путешествиях.

При чем здесь путешествия? Дело в том, что, когда люди перемещаются в пространстве и особенно когда они сталкиваются с другой культурой, с другими людьми, сразу расширяется круг знакомств, сразу усложняется сама форма общения. Одно дело поддерживать контакты с близкими — с людьми одинакового опыта, одинаковой культуры, языка, общей национальности. Другое дело — в путешествии, которое ставит человека перед иной землей, иными традициями, иными обычаями. Естественно, здесь необходимость контакта становится более ощутимой, а сам контакт делается более трудным.

Есть много разных интересных документов, которые свидетельствуют о том, как сложно и вместе с тем любопытно оборачиваются столкновения людей во время путешествий. Не случайно, между прочим, в XVIII веке полагали, что для образования, для того, чтобы из мальчика получился взрослый человек, ему обязательно не только пройти какое-то обучение, но обязательно путешествовать.

Путешествие как элемент образования отмечено было еще в античную эпоху и потом стало обязательным признаком культуры и в средние века. Путешествия бывают разные: путешествия деловые, паломничества к святым местам, военные походы, а в новое же время это, в значительной мере, путешествия по университетам, по местам культуры, знакомство с другими языками. Это важная сторона контактов.

Среди разных книг на эту тему, которые можно было бы указать, есть очень любопытный документ — путешествие японского моряка¹, который совершенно случайно после кораблекрушения (его спасли русские рыбаки в Охотском море) оказался в Петербурге. Он оставил подробный дневник о Петербурге эпохи Екатерины II, — он был принят очень высокими лицами и видел саму императрицу. Очень любопытный дневник, который, между прочим, до середины XX века в Японии был засекречен и считался государственной тайной.

Дневник — особый. Когда моряк вернулся, он был подвергнут допросу, поскольку путешествия из Японии тогда были запрещены, и должен был написать подробный отчет. Там масса интересных сведений, которые никогда не придет в голову фиксировать европейцу. Например, сколько у русских спиц в колесе или же что стоит какая-нибудь вещь, какое расстояние между фонарями в Петербурге, — вплоть до того, сколько стоит женщина в публичном доме, и это он записал. Это очень интересно, потому что многое из того, что ему казалось удивительным (и поэтому он фиксировал), европейцу показалось бы настолько обыденным, что он бы не записал.

XVIII век был веком передвижения. Средние века знали сообщения, но сообщения не были регулярными, и это лучше всего отражается в состоянии дорог. Рим оставил дороги, мощенные каменными плитами. Римские дороги, по сути дела, пересекают южную Европу до сих пор, а на территории Советского Союза их можно увидеть в Армении — ту самую римскую дорогу, по которой шли римские легионы и где их военные орудия и транспортные средства оставили колеи (до сих пор видны втертые полосы). Средние века не дали таких дорог: дороги зарастали, превращаясь практически в тропинки. Европа была покрыта, с нашей точки зрения, тропинками. Только в эпоху Возрождения началось строительство дорог, может быть чуть-чуть раньше на юге: уже с XII века. Особенно много сделали для этого испанские мавры и рабы. Потом в Европе начали строить первые тоннели, и постепенно Европа стала покрываться дорогами.

Большую роль сыграло то, что на рубеже средневековья были изобретены доменные печи, резко подешевело железо. В раннем средневековье железо считалось драгоценным металлом, а железный гвоздь был большой роскошью. Гвозди делали из крепкого дерева, замки тоже старались делать деревянные. Но на рубеже средних веков железо вдруг подешевело, и появились железные обода на колесах, изменилась система крепления колеса к оси, появились (несколько позже) рессоры, сначала ременные, потом стальные. К XVI—XVII векам в Европе уже были удобные экипажи и относительно удобные дороги.

В России было несколько иначе — дорог было мало, практически их не было, поэтому передвижение по дорогам шло по сезонам. В зимний сезон, когда устанавливался санный путь, по всем дорогам начинали двигаться обозы с провизией. В Москву, в Петербург везли замороженных гусей, замороженных осетров с Волги, с юга (с Дона, с Украины) — сало. Пока был санный путь, люди торопились навестить друг друга. Если предстояло везти невесту «в Москву, на ярмарку невест», на зимние балы, то тоже надо было дождаться становления санного пути и быстро ехать. Второй сезон — лето, когда дороги высыхали. Осенью и весной дороги были практически непроходимы.

Правительство, которое было заинтересовано в регулярности коммуникации (не случайно Николай I однажды обронил: «Пространство — это проклятие России»), старалось устроить хотя бы основные, почтовые дороги. Но это приводило к довольно плохим результатам: дороги делали в виде углубления, как бы по профилю корыта, и они заполнялись жидкой грязью. Дороги были проклятием для местных крестьян. Несмотря ни на барщину, ни на оброк, ни на урожай, ни на пахоту, крестьян сгоняли на дороги. За это им или не платили, или платили очень мало, смертность была большая на этих работах. Самые разные правительства, даже такой мягкосердечный человек, как Александр I, с тупой жестокостью заставляли их делать эти канавы, наполненные жидкой грязью. Только в начале XIX века начали делать регулярные шоссейные дороги по методу инженера Макадама (они так и назывались «макадамовские») — это были дороги, покрытые битым щебнем. Это было не меньшим открытием, чем через некоторое время — железные дороги.

В начале 1820-х годов два вельможи, М. С. Воронцов и А. С. Меньшиков, организовали дилижансное сообщение между Петербургом и Москвой (это было не для денег, а как знак европеизма). Дилижанс — карета на восемь или на двенадцать мест. Можно было купить билет и по новой шоссейной дороге относительно быстро проехать из Петербурга в Москву.

Постепенно все-таки техническое состояние дорог улучшалось, улучшалась и безопасность на дорогах. Еще в XVIII веке в дорожной карете обязательно было два места для пистолетов (с двух сторон такие карманчики), и редкий путешественник отправлялся в дорогу без пистолетов и без сабли (и в России, и в Европе). Были специальные дорожные пистолеты с расширяющимся дулом. Их забивали картечью, чтобы прямо из окна кареты во все стороны полетело, потому что разбойники обычно нападают толпой, — вот сразу в толпу и выстрелить. К концу XVIII века опасности на дорогах уменьшились, за исключением некоторых лесистых районов России (Брянский и Муромский районы были опасными); в Италии много было разбойников, особенно в Калабрии, в Абруцци, в горных районах (конечно, не в Ломбардии). На юге Франции «шалили» — в Швейцарии всегда было тихо; в Богемии бывали разбойники. Но в конце XVIII века на дорогах были и другие препятствия.

По дорогам Европы шла война, Европа вся была в огне. Но это не останавливало движения путешественников. В то время военные действия не так сильно распространялись на мирное население, случалось, что какие-нибудь солдаты и ограбят, но за это их наказывали во всех армиях, мародерство нигде не поощрялось.

Были еще препятствия политические и культурные. Например, в течение долгого времени сообщение России с Западной Европой ограничивалось по религиозным соображениям. Впервые начал поощрять поездки молодых людей на Запад Борис Годунов: он послал нескольких, никто из них не вернулся, и судьба их неизвестна. Но прошло не очень много времени, и уже в XVII веке сообщения России и Запада были довольно регулярными, в XVIII веке они стали обычным делом. При Петре они даже не всегда были добровольными: Петр понуждал молодых людей ездить в Европу; и об этом мы немножко поговорим.

Такая легкость людей XVIII века в отношении к передвижению породила другую крайность. В XVIII веке появился особый вид человека — авантюрист, который, как Казанова или Сен-Жермен, переезжал из столицы в столицу. Может быть, об этих людях мы тоже скажем несколько слов — это характерная черта XVIII века.

Но начать я бы хотел с другого. Вот мы всё говорим о людях, принадлежавших к относительно высокому общественному кругу. А как народ? Простые люди — в России крестьяне, даже крепостные, и в Европе люди из простого народа — были ли они так приклеены к одному месту, как нам может казаться? Видимо, это не так. Уже в начале XVIII века торговые связи, в том числе связи русских и прибалтийских купцов, уводили их и в Швецию, и в Германию. Но еще интереснее другое.

Я хотел бы привести несколько примеров того, как передвижение сводит людей разных социальных категорий. Одним из важных эпизодов восстания декабристов явилось восстание Черниговского полка. Черниговский полк, расположенный в городе Василькове, недалеко от Киева, был втянут в декабристское движение. В Василькове находилась управа Южного общества, возглавляемая Сергеем Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым, в дальнейшем оба были повешены. Когда в Петербурге произошло неудачное восстание и Южное общество тоже было уже фактически раскрыто, Черниговский полк, пожалуй единственный, организованно выступил. Пришел приказ, и Сергея Муравьева-Апостола арестовали, но солдатам удалось его освободить, полк поднялся и совершил марш, но в конечном счете погиб. Ему были перекрыты все дороги, он вынужден был наткнуться на артиллерию генерала Гейсмара, попробовал прорваться, артиллерия открыла картечный огонь, и полк был рассеян.

Меня в этом эпизоде интересует вот что. Когда мы просматриваем список солдат Черниговского полка (он опубликован в 1929 году в шестом томе «Восстания декабристов»), то среди тех солдат, которые не убежали, а остались (солдаты легко могли уйти от восставших, не принимать участия в их походе), находим около десяти эстонских имен. Фамилий нет, вместо фамилий — имя отца. Например: Рейн Мати, Юрий Яан, Март Яан, Антс Яан, Яан Индрек, Фриц Индрек — очевидные эстонские имена.

Можно себе представить, каково же было у этих солдат прошлое. Это рекруты из Эстонии. Черниговский полк принимал участие в антинаполеоновской войне. Среди тех, кто участвовал в восстании, многие награждены солдатским военным крестом, который назывался «знак военного ордена» или же «солдатский Георгий». Это был особый крест, учрежденный незадолго до войны 1812 года и дававшийся только солдатам. Вполне можно представить, что эти солдаты, или хотя бы некоторые из них, участвовали в войне 1812 года, прошли через Европу, были в Париже. Теперь они оказались на Украине в Черниговском полку. Это не были люди, которые пассивно пошли за большинством. Когда полковника Сергея Муравьева-Апостола арестовали, надо было проявить инициативу, чтобы его освободить. Надо было вступить в конфликт с теми командирами, которые призывали остаться верными правительству, потом надо было пойти в мятежной колонне, а ведь до последней минуты можно было убежать. В списке указано, кто где уклонился, кто где откололся, — это было расследовано. Потом надо было броситься в отчаянную атаку на картечь. Это все — незаурядные действия, и это люди, которые не плывут по течению. Были очень драматичные эпизоды. Муравьевых-Апостолов было три брата. За несколько дней до восстания приехал младший брат, девятнадцатилетний Ипполит. Во время атаки он был ранен и тут же застрелился. Атака была отчаянная.

Люди, о которых я говорю, все пострадали: их наказывали шпицрутенами, а потом некоторых ссылали в Сибирь. Вот какой надо было пройти путь человеку из народа, чтобы откликнуться на слова русского полковника, сказанные на русском языке, и пойти за ним. Надо было много повидать, о многом передумать.

Еще один пример, уже с русским крестьянином. Есть совершенно поразительная книжка — мемуары крестьянина Николая Шипова¹. Николай Шипов родился в 1802 году и умер в середине XIX века. Его записки — настоящий роман, даже представить себе невозможно, что на одну жизнь крепостного крестьянина выпало столько приключений и что сам он был такой инициативный, способный, талантливый человек. Очень интересно!

Семья крестьянская, деревня не в богатом районе — около Арзамаса, рядом с Мордовией, в Нижегородской губернии. Помещик Салтыков — помещик средней руки; род старый, а помещик не очень богатый. Крестьяне — миллионеры. Вся семья, и соседи, и родственники (а в деревне почти все родственники) отправляются («ездят», как они говорят) к «киргизам», то есть к казахам, покупают там тысячами голов овец и гонят их в Казань. Шипов начинает этот торг мальчиком, ему двенадцать лет, когда он в первый раз едет с отцом. Для такого дела ему, конечно, надо говорить и по-татарски, и по-казахски, да еще по пути встречаются башкиры и калмыки!

Надо обладать общительностью. Он описывает, как это все устраивается, как надо не поссориться с покупателем, потом — как трудно гнать овец своим ходом: бывает, что овцы болеют, бывает, что с калмыками не поладишь, они отобьют овец. Конечно, у них есть и маленькая фабрика салотопная. Это крепостные крестьяне, но у них деньги водятся. Никакой канцелярии, никаких бумаг, никакой отчетности у них нет, все на честном слове, никогда никто никого не обманывает. Потом, когда Шипов будет от своего помещика бегать, он раздаст десятки тысяч, и никто его не обманет.

Он сватается, и — свадьба. Невеста богато одета, и жемчуг есть на ней, и золото, а тут подъезжает помещик с женой, и жена говорит: вот видишь, они у тебя оброк маленький платят, а ходят богаче, чем я! И помещик начинает преследовать этого человека. Сначала он просто увеличивает оброк — вдвое, втрое, но это ничего, можно платить. Главное, помещику обидно, что крестьянин так хорошо живет, и он даже себе во вред начинает крестьянину вредить. А тут еще крестьянин с управляющим поссорился.

Далее начинается настоящий роман — помещик грозит отобрать паспорт. Если отберут паспорт, то уже все дело кончается — разорение, да еще помещик может сослать в другую деревню и сделать пастухом. Сам Николай Шипов любит свободу, он человек предприимчивый, все умеет делать. Он вместе с женою бежит от помещика. До этого он съездил в Одессу под видом каких-то своих дел, договорился со знакомым, что ему сделают фальшивый паспорт, представят паспорт в Харьков. Дальше начинается целая Одиссея. Он бежит, помещик — хоть и бедный, но его «заело» — отправляет сыщиков-крестьян искать его в разные концы России. Шипов приезжает в разные места: куда приедет, там просто в руках у него все горит: фабрику сделает сразу, потом — опять у него денег нет. Узнав, что в Одессе есть какое-то парфюмерное производство, поехал в Константинополь с шурином (шурин там умер от чумы), купил розового масла. Правда, ничего у него не вышло — на таможне товар отобрали, потом чиновники его ограбили. Потом он покупает прусский паспорт и делается немецким купцом. Живет в Яссах, в Молдавии, у скопцов, у староверов. Потом снова покупает австрийский паспорт. Опять он богат. Между тем семью в Арзамасе совсем разорили, и дочку держат под караулом, замуж идти не дают. Потом Шипов попал в беду: встретился с человеком (кстати, человек был интересный, но вот с ним плохо поступил) и попал в тюрьму.

Сидит в тюрьме, а тут в Ставрополь должен приехать Николай I. Арестантам выдали новые полушубки, накормили их досыта и пол подмели. Только открылась камера, он упал в ноги: «Ваше величество государь!» — дверь захлопнули, и ничего ему не было. Вышел на свободу. Не царь его выпустил — взятка выпустила. Вышел, через некоторое время опять разбогател, опять его преследуют. Длинная-длинная история...

Наконец Шипов узнает, что есть человек, который может «показать закон». Вот это очень интересно: закон есть, но его никто не знает! и есть такой знаток, который может показать закон — как из крепостного стать свободным. Он его «показывает». Оказывается, очень просто: надо попасть к черкесам в плен, и если не убьют, то из плена убежать, и будешь свободным. Дальше продолжается история. Шипов становится маркитантом, едет под Грозный, под Кизляр, лавка у него. И вот он однажды, как будто бы совсем случайно, вышел из крепости ночью погулять, и черкесы его забрали. Опять история: он в плену — теперь бежать надо! А бежать нельзя — ноги скованы, в яме сидит, и уже завтра к Шамилю поведут, а если к Шамилю, то там не убежишь. Но нашелся один друг — татарин, который когда-то у него был в приказчиках (и до этого ему помог тоже его бывший приказчик-еврей, про которого Шипов сказал: «Хоть он и еврей, а добрый человек, помог»). Татарин дал ему ключик от кандалов. Татарин этот был русский солдат, попал в плен, женился на черкешенке и живет в ауле, и уже никуда не хочет, но Шилову ключик дал. Только предупредил: будут гнаться — бросайся на колени и руки врозь, тогда не срубят голову, а побежишь — срубят голову. Вернулся Шипов из плена и наконец стал вольным человеком, почти перед самым освобождением крестьян. Сорок лет вот так мыкался.

Замечательные мемуары! Он — человек необычайной легкости контактов. Приехал в Молдавию — через год уже говорит по-молдавски; попадает к староверам, хотя он православный — он понимает их веру, не оскорбляет. Попал в плен к черкесам — подружился с ними, хотя он и в кандалах, чтобы не убежал (потому что за таких берут выкуп большой), но со стариком-сторожем играет в карты. Когда Шипов убегает, он вздыхает, потому что ему жалко старика — его могут побить за это. Но он пишет: старика пожалел, но и себя пожалел! Это необычайная контактность, воспитываемая в человеке недворянской культуры.

Приходит мне на ум еще один эпизод. Я начал с разговора о том. как эстонские рекруты нашли общий язык с декабристом. Теперь я бы вспомнил другую картину из мемуаров барона Розена. Но тут уже будет наоборот: эстляндский дворянин и русский солдат. Барон Розен — декабрист из Эстляндии, участник тайного движения — сидит в Петропавловской крепости. Солдаты — как немые, им запрещено говорить с арестантами. Они только вносят обед, вносят воду, зажигают или тушат лампадку и уходят.

Все попытки поговорить разбиваются о молчание. И вот однажды Розен от скуки, от одиночества, от тоски запел песню. Запел он романс, сочиненный когда-то Алексеем Федоровичем Мерзляковым, московским поэтом и профессором: «Среди долины ровныя, на гладкой высоте...» Декабрист в одиночной камере поет эту песню, а солдат в коридоре начинает подтягивать, и они некоторое время поют вместе, а потом солдат приоткрывает дверь и говорит: «Рад я, барин, что сердце у тебя веселое. Не падай духом». И после этого они начинают разговаривать¹. Это нас приводит еще к одной вещи — к тому, какую роль в общении играет искусство.

Искусство — шире, чем социальные границы, и шире, чем национальные границы. И музыка, и живопись вливаются к XVIII веку в общую европейскую культуру. В процессе сложного общения и поиска общего языка — в том, что Пастернак называл «пробиться друг к другу» (помните, как у Пастернака: «А на улице вьюга / Все смешала в одно, / И пробиться друг к другу / Никому не дано»²), — искусство играет огромную роль. Всякое искусство — и народное, фольклорное, и более культивированное. И это тоже будет нас немножко занимать, когда мы будем говорить о разных видах общения.