Людмила флам вики

Но вот пришел приказ о переводе в другую тюрьму. За несколько дней до того в камеру Жаклин, за неимением другого помещения, посадили двух молодых женщин. Одна была эльзаска, другая итальянка, их незадолго до того тоже приговорили в Париже к смертной казни. Франсин, из Эльзаса, была на шестом месяце беременности, что не помешало зверскому обращению с ней следователей. Она умела притвориться дурочкой, делая вид, что ничего не понимает, хотя отлично знала немецкий. До ареста Франсин работала чертежницей на предприятии, сооружавшем знаменитый Атлантический вал, и выкрадывала все проходившие через ее руки планы укреплений. Подруга Франсин, Моник, принадлежала к той же организации Сопротивления.

Наутро Вики, Софку, Жаклин и ее сокамерниц отвели в помещение, где находились их вещи. Там им развязали руки и принесли суп. Пока они его ели, Софке удалось выпытать от толстой надзирательницы, что их переводят на Барним-штрассе. Как позже стало известно, в берлинской тюрьме на Барним-штрассе содержались, главным образом, смертники.

По сравнению с тем, что их ожидало, Альт-Моабит была относительно льготной тюрьмой. Несмотря на то, что в ней производились смертные казни политических преступников, о чем они тогда не знали, там было даже некое подобие уюта: зеленые растения при входе, полы коридоров устланы линолеумом, на столиках у надзирательниц вышитые салфеточки, библиотека... Пищу в Моабит нельзя было назвать питательной, но она наполняла желудок, и человек не испытывал постоянного голода. Надзирательницы, за малым исключением, не были злонамеренными. Вот и сейчас, покидая Альт-Моабит, в ожидании транспорта, женщины на время были предоставлены самим себе и смогли, наконец, наговориться. Более того, им удалось продолжить разговор и в тюремном возке, который сделал по пути еще несколько заездов.

Так Жаклин узнала некоторые подробности из того, что произошло с Вики и Софкой за девять месяцев их ареста. Она услышала, с каким присутствием духа Вики выдержала все допросы, как находчиво старалась запутать немецких следователей, чтобы выгородить своего мужа и товарищей по О.С.М., придумав версию о несуществующем любовнике. Вики, смеясь, рассказала про то, как ей удалось вызвать сочувствие следователя, придумавшего, чтобы ее испытать, историю о вероломном поведении этого «любовника». Рассказала Вики и про то, как она встретила Галлуа, Леперка и Рузе при перевозе из Фрэна в Аррас, как ей удалось сказать им, что ни она ни Софка никого не выдали, а от них узнать про арест полковника Туни и других... Вот когда их охватило беспокойство; каким образом оказалось возможным произвести столько арестов? Неужели вся их работа, ничиная с сорокового года, оказалась напрасной?

Тогда же Вики рассказала Жаклин, как во время одного из допросов из нее старались выудить описание внешности «Элизабет Брюне», то есть самой Жаклин. Вики пустилась фантазировать и совершенно переиначила ее внешность, сделав из Жаклин высокую блондинку с орлиным носом. А потом, чтобы позабавиться, добавила одну-единственную верную, и для нее не опасную, деталь: «Брюне? Да у нее петушиные щиколотки». Позже, когда военная контрразведка узнала — и не от Вики — настоящую фамилию Жаклин и адрес ее, и когда ее, в свою очередь, подвергли допросам, она услышала об этой подробности и искренне посмеялась. Следователи тоже стали смеяться и ткнули пальцем в показаниях Вики на немецкое слово, означавшее «нога петуха». На какие-то несколько минут атмосфера разрядилась.

Пока Вики и Жаклин обменивались пережитым, тюремный возок сделал еще один крюк, позволивший им посмотреть на Берлин, который летом сорок четвертого года повсюду являл одно и то же зрелище: каждый третий дом был до основания разрушен; вдоль тротуаров лежали аккуратно сваленные груды кирпичей, черепицы, обломков стен и осколков стекла...

Попав в тюрьму на Барним-штрассе, они сразу почувствовали иную атмосферу. Их посадили вместе с другими новоприбывшими в приемный зал. Там было около пятидесяти немцев, схваченных еще утром. Причины арестов были все те же: слушание иностранных радиопередач, частные письма, в которых высказывались пораженческие настроения... Это сулило смертный приговор, а черный рынок, работа без удостоверения влекли за собой от месяца тюрьмы до заключения в концлагерь.

На сей раз они сидели не в одиночках. Напарницей Вики была одна женщина из Голландии. В камере Жаклин — немка из Мюнхена, которую звали Герминой. В первую же ночь опять завыли сирены. Это было не ново. Новым было то, что заключенных спустили в подвал, где простые арестантки могли размещаться как хотели, а смертниц затолкали в отдельную дверь. В свете ручного фонарика надзирательницы Жаклин предстало некое средневековое зрелище:

«Под арками низкого свода десятка два женщин в белых ночных рубашках — почти все с седыми растрепанными волосами и мертвенно-бледными лицами — сидели на корточках, держа перед собою руки, схваченные кольцами наручников. Как только я вошла, дверь за мной сразу закрылась. Оставшись в кромешной тьме, я опустилась на пол, и только постоянный лязг цепей убеждал меня в том, что это не сон».

Однако и тут заключенные быстро освоились. Вики, Софка и Жаклин вновь нашли друг друга, а к их небольшой группе французских «политических» прибавились две женщины: Аннетт, смертница из Бретани, и Елена — молодая русская, врач из Воронежа, которую немцы, захватив город, насильно вывезли и отправили в рабочий лагерь. Ей вменили в вину связь с немецкими коммунистами и тоже приговорили к смертной казни. Елена рассказала Вики и Софке, что ее оставшиеся в России родители много претерпели от большевиков. Отец был сослан в Сибирь и там пропал бесследно, а вот она, вспоминает Жаклин, оказалась жертвой гитлеровской машины...

«Елена была маленькой, тоненькой с прелестным овалом лица и светлой короной кос. В ней чувствовались порода, образование, вкус. Вот уже четыре месяца, как она в оковах дожидается смерти. Смерть чуть было не застигла в мае, когда было разбомблено одно крыло тюрьмы. Погибло 400 заключенных. Теперь был июль месяц, и размещенные на верхнем этаже немецкие, итальянские и бельгийские заключенные все еще вытягивали из-под развалин последние трупы».

В одну из бомбежек Вики решила воспользоваться тем, что они с Жаклин соседи по камере, и пополнить ее тюремное образование: «Я тебя научу азбуке Морзе; завтра начнем с алфавита».

Назавтра состоялся первый урок. Шпилькой для волос Жаклин нацарапала на стене все буквы азбуки Морзе и потом в течение двух суток старалась их вызубрить. На третий день она уже могла начать переговариваться с Вики через стенку. Временами ошибалась, все путала и сбивалась. Вики смеялась и терпеливо начинала повторять все сначала. Труднее было общаться с Софкой. Вики была встревожена ее состоянием и боялась, что Софка пала духом. Для поддержания его, она изловчилась посылать Софке сообщения по азбуке Морзе, отбивая буквы кончиком пальца на своей ладони. Софка научилась на расстоянии улавливать морзянку глазом.

Вики не упускала ни одного случая, чтобы не подбодрить Жаклин и Софку. Всякий раз, когда они виделись в коридоре, она встречала их улыбкой, стараясь вселить в них своим примером уверенность и спокойствие.

Жаклин немало размышляла над характером Вики:

«Она обладала некоторыми чисто русскими свойствами: легкостью, с которой Вики все схватывала на лету, страстью к книгам, благодаря которой она заглатывала все вперемешку, хорошее с плохим; она любила общество, танцы, удовольствия; была очень проницательна и всегда готова принять от жизни все, что жизнь ей дает. До войны можно было подумать, что Вики всего лишь умная и пылкая молодая женщина, обожавшая жизнь. Потребовалось падение Франции, которую она так любила, чтобы в этой богатой и великодушной натуре внезапно выкристаллизовались все ее удивительные качества. С этого момента у нее не было сомнений в сделанном ею выборе; она не отклонялась от своего пути, не отступала перед препятствиями, раскаивалась при поражении. У нее не было ни моего скептицизма, ни Софкиного христианского смирения; ни уверенности гордых, полагающихся на свою счастливую звезду, ни слабых, молящих защиты у Бога. Если Вики обращалась к Господу, это было не за тем, чтобы что-то у Него для себя просить.

Наблюдая за ней, я получила подтверждение тому, что инстинктивно почувствовала еще будучи в тюрьме Фрэн, а именно, что мужество — это сложная вещь, нечто вроде тонких духов, добытых из разных субстанций, в том числе и даже не самых благовонных. Чудо в синтезе. В случае Вики, ни одно из ее главных качеств не пропало даром: страстность ее натуры вылилась плодотворной энергией; отзывчивость души полностью сказалась в тюрьме, этом наивысшем из всех испытаний, где по-настоящему познается человек. Викина любовь к веселью давала нам минуты разрядки, позволявшие потом вновь собраться с силами. Свойственный ей юмор, которым она раньше блистала в оживленных спорах, вместо того, чтобы под тяжестью несчастий исчезнуть, наоборот проявился с новой силой в ее способности находить смешное даже в самых тяжелых ситуациях. Например, она смеясь объявила Софке о том, что на них напялят наручники, как будто это была забавная шутка. Софка даже немного обиделась».

Прогулка, как и в старой тюрьме, происходила во дворе. Заключенных выстраивали по кругу и заставляли ходить в нескольких шагах друг от друга. Около кухни проходили мимо кучи угля и запахов съестного, старались догадаться, какой будет паек:

— Пахнет горохом. Хоть бы дали сегодня гороховый суп...

К тому времени они уже сильно начали страдать от голода. По сравнению с репой на воде гороховый суп был лакомством, он хоть на пару часов давал передышку от голода.

Затем проходили мимо некоего подобия склада, где гнили кочаны капусты и картошка. Оттуда вытекала зловонная жижа, в которую приходилось ступать казенными деревянными сандалиями. Потом шли вдоль здания, где находились их камеры, потом опять мимо кучи угля и так далее.

Кончался июль. Стояла сильная жара. Тюрьма была современная: все ее камеры выходили на открытый коридор, нависавший над такими же открытыми коридорами нижних ярусов. Был слышен каждый звук, сверху донизу. Дисциплина была строгая. Тут не было ничего от патриархального духа Моабита. Надзирательницы приветствовали по утрам друг друга словами: «Heil Hitler!» и вытягивали руку в салюте. Надевать и снимать ручные кандалы было обязанностью надзирательницы особого ранга, не испытывавшей к заключенным ни малейшей симпатии; она могла так туго затянуть цепи, что их звенья впивались в запястья. Потом цепи сменили на обручи, стало немного легче. На немок надевали особые наручники, они были гибкие и позволяли им вязать или исполнять другие работы, выпадавшие на долю заключенных. Иностранкам работать не давали, им приходилось сидеть на деревянной табуретке, сложа скованные руки. В книгах тоже было отказано под предлогом, что, якобы, во время бомбежек сгорели именно французские книги. Но когда они спрашивали немецкие книги, ответ был тоже отрицательный. Жаклин Рамей рисует такую картину тюремного регламента:

«В шесть утра — побудка. Совершенно беспомощная, с завязанными руками, сижу на моем набитом сеном матраце и дожидаюсь, чтобы моя сокамерница кончила совершать свой утренний туалет. Надсмотрщица является в семь часов и объявляет: “Гутенморген”. Мы должны приветствовать ее стоя и отвечать “гутенморген”. Я докладываю: “995 (арестантский номер). Zwei Gefangene. Eine T. K.” — “Две заключенные. Одна Т. К. (Приговоренная к смерти)”. Мне снимают кандалы. Я делаю упражнения; вытягиваю руки, вращаю кисти, чтобы их размять. Снимаю с койки сенник, складываю одеяло, откидываю к стене металлическую раму постели. Возвращается надзирательница. Снова кандалы. Кофе-эрзац и черствый черный хлеб, Стучу в стенку и говорю “добрый день” Вики. Утро началось. Бесконечное.

Влезть на табуретку и посмотреть что ли в форточку? Двор. Кирпичные стены, в одном углу разрушенные. Утренняя прохлада. Небо серо-голубое. Откуда-то доходит запах капусты, вымоченной в уксусе, смешанный с трупным запахом, исходящим из разрушенного крыла здания. Время от времени пролетает птица. В окна напротив видно, что там заключенные женщины заняты в своих камерах вязанием. Но вот в одном окне появляется надзирательница. Быстрее слезать...

Шагаю по камере: шесть шагов в длину. Находившись взад и вперед покуда не заболели ноги и не закружилась голова, сажусь спиной к стене. Но стена твердая и холодная. Тогда я сгибаюсь, опираясь на колени. Стараюсь на чем-нибудь сосредоточиться. Вспоминаю стихи, которые когда-то знала наизусть, но в моем ослабевшем состоянии не могу сделать достаточного усилия, чтобы вспомнить от начала до конца хоть одно-единственное стихотворение. Всегда что-то пропускаю. Расстроившись, пускаюсь в воображаемый разговор на английском языке. Задаю себе какую-нибудь тему: рассказать про свое детство или о теперешних злоключениях. Но результат все тот же: слова ускользают.

Поднимаюсь и опять начинаю ходить. Но эти руки, они как парализованные, беспомощно висят передо мной! Еще раз бросаю взгляд на двор. Там ничего нового. Что делать? Попробовать поговорить через окно? Но эта попытка быстро прерывается энергичным окриком “Ruhe”! Попытаться поговорить морзянкой с Вики? Но мы уже с ней сегодня здоровались, а пускаться в длинные философские рассуждения при помощи азбуки Морзе не очень-то реально. Голод начинает притуплять ум и преследует мысли. После десяти минут в голове путаются все буквы.

Ложусь на пол, но тяжесть сложенных на животе рук становится невыносимой, а бетонный пол, несмотря на линолеум, ледяным холодом студит спину. К тому же это воспрещается; не прекращающееся весь день лязганье ключей заставляет меня все время прислушиваться. Кажется, что в любой момент могут войти. Одним рывком встаю. Нет, это не ко мне... Это рядом. Который может быть час? Хоть бы скорее принесли суп. Кажется, прошла вечность. Входит надзирательница и приносит работу моей напарнице. Смотрю на ее часы: всего только 9:30!

Сажусь и смотрю на Гермину, наматывающую бинты на свои тонкие пальцы. Певучим голосом рассказывает она, как однажды в Мюнхене ударила одного пристававшего к ней эсэсовца палкой по голове, а потом убежала. Ее однако поймали, и получилась ужасная история.

Утро еле тянется. Очень хочется есть. Чтобы скорее прошло время, впадаю в оцепенение.

Но вот у Гермины кончается терпенье работать. Она бросает остатки искусственной марли в унитаз, прячет для нас вату и заявляет, что кончила. Выглядывает в окно на двор.

— Еда, — докладывает она.

Я вскарабкиваюсь рядом с ней и действительно вижу котлы, которые женщины из кухни несут в не здание. Пройдут еще убийственных полчаса. Котлы будут стоять внизу, пока их пересчитают. Затем их начнут носить наверх, один этаж за другим. Потом они будут долго стоять на лестничной площадке каждого яруса. Потом будет слышно, как отворяются двери камер сперва на нижних этажах, потом на нашем, как половник ударяется о судки, и слюни начинают течь так, что прямо больно становится. Наконец, открывается наша дверь.

Обман ! Суп оказывается ужасно жидким, а в нем всего три малюсеньких картошечки. Подозреваю, что надзирательница нарочно дает меньше иностранкам. Точно так же, как нам никогда не перепадает остатков... Гермина встает, чтобы вымыть миски и ложки.

Вытирает их и ставит в маленький стенной шкафчик. Вытирает стол. Все. Готово. Теперь остается протянуть следующие шесть часов.

Раздается стук. Это Вики говорит мне: “Вот бы чаю сейчас выпить с гренками, да с маслом и с вареньем”. Обмениваемся кое-какими новостями. Среди мужчин пронесся слух, что пришло решение о нашем помиловании и что нас приговорили всего к двадцати пяти годам принудительного труда. Посмеялись над этим “всего”.

— Через двадцать пять лет я буду прабабушкой, — говорю я Вики.

А она мне в ответ:

— Ах черт, придется поберечь наши туфли, если им нужно столько лет продержаться...

Около двух часов пополудни раздается крик: “Freistunde!”, потом громыхание ключей, затворов, дверей, скрипучих и хлопающих, да стук деревянных колодок на линолеуме. Моя дверь отворяется. Выхожу и смотрю влево. Появляется Вики. Она все такая же. Похудевшая, но все та же бодрящая улыбка, все те же живые глаза, такие же блестящие. Она непременно скажет что-нибудь забавное. Я чувствую в себе прилив сил и мне становится стыдно за свое утреннее отчаянье».

Жаклин наблюдает во время прогулки, как, слегка наклонив голову, усталой походкой шагает Софка, о которой Вики постоянно тревожится. Из-за своей глухоты Софка еще больше изолирована от окружающего мира, чем остальные заключенные. Ходит по угу и Елена, маленькая, тоненькая, у нее походка танцующая, юбка колышется. У Елены нет решительно таких иллюзий относительно своей дальнейшей судьбы, и все-таки она остается приветливой и улыбчивой. А ведь ей вскоре отрубят голову... Шагает по кругу и одна арестованная француженка-бандерша, которой всего-то двадцать два года, но она верховодила командой из пятнадцати женщин. Две девицы из ее банды тоже ходят по тюремному двору.

Картину дополняют пять-шесть заключенных женщин в обычной одежде; они подследственные.

В 14:30 прогулка закончена. Нужно скоротать остаток дня. По солнцу можно угадать приблизительное время. В 16:30 возвращаются с работ заключенные мужчины. У них бритые головы, одежда черная с желтыми полосами. Их гоняют в город расчищать развалины, а возвращаются они с новостями; немецкие и иностранные рабочие сообщают им последние известия, переданные Би-би-си. Разведенные по камерам, они немедленно делятся новостями с другими.

К вечеру двор оживляется. Пока надзирательницы ужинают, немецкие узницы смелеют. Они высовывают в окно кончики носов и переговариваются с соседками. А потом из кухни начнется шествие котлов. Самое страшное, если принесут вызывающую рвоту вонючую бурду из соленой рыбы, приправленную мятой.

Перед сном придет дежурная надзирательница снять кандалы. Заключенные разденутся, кандалы наденут. Вики и Жаклин пожелают друг другу через стенку спокойной ночи. Прошел еще один день.

Однажды во время прогулки в тюремном дворе появилась надзирательница с бумагой в руках и вызвала Веру Оболенскую. Вики вышла из рядов.

— Вы говорите по-немецки?

— Да, — ответила Вики.

А несколько дней спустя, когда Жаклин вели в душевую, она, как всегда, первым делом посмотрела влево и увидела, что напарница Вики, молодая немка из Голландии, была одна.

— А Вики? — спросила она.

— «Weg», — ответила та, — забрали.

— Куда?

— Не знаю.

День прошел в напряженном ожидании и догадках: быть может, Вики в администрации, быть может, комиссия вызвала ее на допрос по новому делу... Быть может, она вечером вернется...

Наутро Жаклин удалось узнать, что один человек видел, как Вики в наручниках уводили из тюрьмы. Они успели обменяться несколькими словами. Вики просила передать ее подругам привет, дать им знать, что ее переводят в лагерь.

Прошел еще день, и служащая тюремной администрации тоже сообщила Софке, что Вики направлена в один из концлагерей переводчицей. Жаклин и Софка прикинули, что Вики была приговорена к смерти примерно три месяца назад. Вероятно к этому сроку и приурочили извещение о ее помиловании, Вот почему пришли узнать, говорит ли она по-немецки. Известно, что она знает русский. Значит ее, действительно, отправили в лагерь, чтобы быть там переводчицей.

Дальнейший ход событий косвенно подтвердил эту версию. Девяносто дней спустя после вынесения смертного приговора, Софка и Жаклин получили уведомление о том, что их смертный приговор заменяется концлагерем. Осенью они оказались в Коттбусе, потом в лагере Равенсбрюк, всюду надеясь встретить Вики. С прибытием каждого нового конвоя они прокрадывались к бане, в надежде что ее привезли с очередным транспортом.

Германию все больше сжимали в тиски наступающие силы союзных войск, и первого марта 45-го года, так и не встретив Вики и даже не услышав о ней ничего, Жаклин и Софка были эвакуированы из Равенсбрюка. После четырех дней и пяти ночей в товарных вагонах они прибыли в Маутгаузен, в Австрию. Там их надежды найти Вики опять не оправдались. Если сюда и были доставлены заключенные женщины из других лагерей, о чем свидетельствовали лежавшие вдоль дороги трупы, то тех, кто не умер, уже успели отправить дальше. В последние дни разгрома Германии концлагерников швыряли то туда, то сюда. Приказы и контрприказы выбрасывали заключенных на дороги. Прорыв русских — их гнали на запад; приближение англо-американских войск гнало их в восточном направлении. На каждом очередном этапе половина людей умирала. Заключительный переход этих шатающихся скелетов для Жаклин и Софки сводился к вопросу: что придет скорее — смерть или союзные войска.

Самые последние залпы Второй мировой войны затихли в нескольких километрах от них.

XI
А Париж праздновал победу. Шумно и весело. Были танцы на улице, были толпы народа, цветы и фейерверки; женщины целовали и обнимали не только своих, французских, но и других союзных солдат-освободителей. После долгих лет затемнения зажглись уличные фонари, засветились окна. С наплывом английских, американских и канадских военнослужащих, иностранных корреспондентов и благотворительных организаций город вновь обрел свое космополитическое лицо. Восстанавливалась и социально-политическая жизнь страны, в значительной степени обязанная теоретическим моделям, разработанным группой Блок-Маскара, единственного лидера Гражданской и Военной Организации, которому удалось избежать ареста.

Освобождение Парижа состоялось еще в августе 1944 года. В числе самых первых вошедших в столицу освободителей был Мишель Пасто. После побега из дома Руди фон Мерода и после ряда неудачных попыток переправиться в Лондон он, оставаясь в глубоком подполье, организовал эффективную службу военной разведки в районе продвижения американской армии под командованием генерала Паттона, а потом перешел в штаб генерала Леклерка, командовавшего 2-ой французской бронетанковой дивизией, которая высадилась в Нормандии, и вместе с Леклерком вступил в Париж.

Проделал все последние этапы войны и отличившийся своей храбростью в рядах французских партизан — «маки» Ролан Фаржон. 11-го ноября 44-го года, когда генерал де Голль принимал в Париже парад по случаю освобождения Франции, Фаржон прошел под Триумфальной аркой во главе своего партизанского батальона, которым он командовал. Но вскоре после этого над ним опять стали сгущаться тучи. Эйфория победы обернулась жестокой реальностью для всех, кого можно было причислить к предателям — «коллаборантам», начиная с женщин, которых с наголо бритой головой выгоняли на улицу за связь с немцами, кончая теми, кого сажали на скамью подсудимых — а иногда и просто расстреливали без суда и разбирательства — за сотрудничество с врагом или по подозрению в предательстве. Фаржон должен был предстать перед судом в июле 45-го года. После предъявления ему ордера на арест, дав слово добровольно явиться в прокуратуру, он утопился в Сене. Степень виновности Фаржона в аресте и гибели других членов О.С.М. осталась спорным вопросом. Писатель Жиль Перро, посвятивший этому делу свою книгу «Долгая слежка», считает, что Фаржон был жертвой более сложной политической игры и что его, по справедливости, можно обвинить лишь в крайне легкомысленном обращении с бумагами, касавшимися Гражданской и Военной Организации. А обед с цветами в годовщину свадьбы, устроенный др. Шоттом? А заявления Фаржона на очных ставках с арестованными товарищами в присутствии гестапо: «признавайтесь, они все уже знают»? Было ли это частью хитрой тактики Шотта, рассчитанной на то, чтобы сыграть на самолюбии Фаржона или, по крайней мере, скомпрометировать его в глазах других? А может быть, Фаржон искренне хотел избавить товарищей от напрасных пыток, если следователям и без того было все известно? По этому поводу у тех, кто выжил, были разные мнения, но большинство уцелевших членов О.С.М. считали, что, в конечном итоге, чем бы ни были мотивированы поступки Фаржона, он попался на удочку следователей и предал других. Николай Оболенский, в частности, не сомневался в том, что это именно он был виновником ареста Вики и Софки. А сын полковника Туни Бертран, который был арестован вместе с отцом, но потом отпущен, и который хорошо помнит, как в их квартиру, где он живет по сей день, Вики прибегала во время войны со своей продовольственной сумкой и тайными донесениями, говорит, что сам Фаржон признался: он выдал Галлуа, чтобы оградить Туни. «Но ведь выдать Галлуа, который теснейшим образом работал со своим начальником, это значило выдать и его», — считает Бертран Туни.