На тернистом пути к любимой профессии

Мама, оставшаяся с двумя детьми и жившая, конечно, надеждами на возвращение мужа, сделала всё возможное и невозможное, чтобы не дать нам умереть с голоду. Мы жили в комнате одноэтажного кирпичного дома, углы которого зимой всегда промерзали, на территории фабрики. Любой вход и выход на улицу осуществлялся через проходную, вахтеры которой внимательно следили за тем, чтобы не принесли или не вынесли чего-либо с предприятия (хотя, что мы, 3-5 –летние дети могли унести с неё?), нередко нас обыскивая. Особенно усердствовала в этом отношении некая Груня, маленькая, горбатая, несчастная женщина, отличавшаяся служебным рвением. Она и доконала маму, донеся на неё в милицию о якобы незаконном приобретении и проносе через проходную нескольких килограммов кукурузы в початках. В действительности мама обменяла этот продукт на своё платье. Начались допросы, было заведено уголовное дело, сведшее нашу родительницу в могилу. Мне с сестрой пришлось перебираться на жительство к бабушке (по материнской линии) Авдотье в деревню Курбатиха. Тогда с ней в однокомнатном деревянном доме жили её дочь Анна и сын Владимир, приходившиеся нам теткой и дядей. Владимир, в 1945 году, находясь на государственных лесозаготовках, простудился и вскоре скончался. Другой сын бабушки, Василий и муж Иван Михайлович Евдокимов, были призваны в армию. Дедушка наш по возрасту (ему было более 50 лет) находился не в действующей армии, а в запасном полку под городом Ковровом. Скудный паёк, простуда, затем злокачественное заболевание желудка и его преждевременно свели в могилу. Демобилизованный из армии в конце 1945 года, он скончался в начале 1947 г.

Жизнь в деревне в военные и первые послевоенные годы была не менее трудной, чем в городе, хотя у колхозников имелись личные земельные участки от 15 до 40 соток, на которых выращивались картофель и рожь, а в огороде – капуста, морковь, свекла, горох. У немногих жителей в огороде росли яблоки, терновник, груши – вожделенный объект молодого поколения, частенько совершавшего налёты и "экспроприировавшего" диковинные фрукты и ягоды. Воровством такие деяния не считались, скорее молодечеством, никогда парней к ответу за это не привлекали. Но скоро подобные развлечения молодежи закончились. Кажется, в 1947 году на фруктовые насаждения ввели высокие налоги, и сады в деревне полностью исчезли. Сады появились снова в конце 1950-х годов, когда этот налог был отменен.

Собственно, участок земли (почему-то называвшейся приусадебным) был единственным источником питания деревенской семьи. Вообще-то колхозникам за их труд на общественной земле, который определялся соответственно в трудоднях, полагалось вознаграждение натуральными продуктами – рожью, картофелем в зависимости от заработанных трудодней. Но в военные годы никакого вознаграждения не было, ибо всё в стране определялось лозунгом – "всё для фронта, всё для победы". Только в 1947 году колхоз как-то оплатил труд работников: семье бабушки, состоявшей из трёх работников, заработавшей более 500 трудодней, выдали "зарплату", что-то около двух мешков ржи. В следующем, 1948 году, колхоз расплатился невиданным дотоле продуктом – льняным маслом, которого наша семья получила около трёх литров.

Деревенская жизнь все сороковые годы была трудной и голодной. Чувство голода было постоянным, не проходящим. Рацион питания был скуден и однообразен: на завтрак (если таковым его можно назвать) картошка варёная в мундире, хорошо если с кислым огурцом, кипяток, забеленный молоком, на обед – постные щи из старой квашеной капусты или свёклы, на второе – вареный (редко – жареный на растительном масле) картофель, на ужин – драники (вроде оладьев из сырого, протертого картофеля, из которого отжат крахмал, шедший на продажу, а частью – на деревенский кисель), редко каша, особенно хорошо, если пшенная и на молоке.

Но к весне, апрелю-маю, кончались запасы картофеля, ржаной муки. Хлеб был "военного времени и качества": 30-40% ржаной муки грубого помола, лебеда, вареный картофель, включая очистки, другие добавки. Цвета он был темно-черного, из формы вынимался плохо и пока он был горячим или теплым, его приходилось есть ложками. Это был домашний хлеб, и я долгое время, до 12-13 лет не видел иного и не знал, что хлеб может быть иным, даже белым, из пшеничной муки. Был буквально поражен, когда первый раз увидел (но еще не попробовал) городскую булку.

Весной, когда голод становился особенно сильным, деревенская детвора дневала и вечеряла на берегах реки, на которых, особенно в её низменной (заливной) части, начинал пробиваться ранний щавель, дикий лук и чеснок, какие-то сладкие корешки и ещё дюжина растений, которые шли в пищу. На реке, после спада вешней воды, можно было ловить пескарей и другую речную живность с помощью самодельных удочек. Летом ловили и более серьёзную рыбу – карасей, плотву, окуней, щук. Ловили рыбу, как правило, широкими корзинами, которые назывались кормовыми, поскольку они предназначались для доставки сена скоту. Бредни были редкостью, сетей мы в те годы не знали. Те и другие стали появляться в пятидесятые годы, когда стала постепенно налаживаться жизнь, когда с фабрик стали поступать льняная и хлопчатобумажная нить, гораздо позднее – синтетическая.

Весна 1947 года была одной из самых голодных. Летом 1946 года, из-за проливных дождей, не прекращавшихся неделями, на колхозных полях не удалось собрать ни хлеб, ни картофель. С личных участков жители деревни урожай все же собрали, но он был низким, поражен болезнями, картофель, к примеру – фитофторой, тогда просто называвшейся гнилью. Его было невозможно полностью просушить, и уже поздней осенью он стал массово гибнуть и почти полностью его урожай пропал к новому году. Как выжили жители нашей деревни, у которых уже не было продуктов питания, для меня до сих пор остаётся загадкой. С апреля 1947 года вся деревня ринулась на картофельные поля, не убранные осенью 1946 года, в надежде подкормиться, пусть и сомнительным продуктом. Хорошо помню, как мы копали этот картофель. Каждый клубень, казалось, сохранился. Но это была лишь видимость, только кожура его, или мундир, как его прозвала ребятня. Средние и крупные клубни, как только рвалась кожура, оказывались мелкими белыми шариками, не более одной четвертой или одной пятой его прежнего объема и веса. Но главное в том, что, как скоро мы выяснили на собственном желудке, употреблять в пищу такой картофель и производное из него (картофельные оладьи, например, или "шлёп на шлёп", по тогдашней деревенской терминологии) нельзя, он стал несъедобным, ядовитым, особенно разложившийся в нем за зиму крахмал, его не перерабатывал желудок. Вся наша семья слегла, в том числе приехавший после окончания Ленинградского военно-политического училища дядя Василий Иванович, молодой красивый мужчина в новой военной форме с золотыми лейтенантскими погонами, уже распределённый на службу на Курильские острова, отошедшие после капитуляции Японии к Советскому Союзу. Спасла нас корова, вернее её молоко, которым всех нас отпаивала несколько дней бабушка.

Дядя привёз с собой целый чемодан книг, которые он покупал во время учебы в училище. Часть из них он оставил в отчем доме, порекомендовав их для серьёзного изучения позднее. Одна из них "Материализм и эмпириокритицизм" В.И. Ленина позже ввела меня в шоковое состояние: сколько не пытался её читать, ничего понять не мог. Другие оказались более доступны, особенно "Новые похождения бравого солдата Швейка". Я в то время понятия не имел ни о настоящем авторе "Похождений…", ни о его советских компиляторах, которые из патриотических и идеологических соображений довели до гротеска "заслуги" славянского солдата перед Третьим рейхом. Во всяком случае, выдержка из этого творения хорошо запомнилась:

"Иосиф Швейк – солдат-герой

Нет его смелее

На его пути горой

Разные трофеи.

Он однажды сутки жил

В подожженном танке

Самолично окружил

Тридцать две тачанки.

Взял линкор на абордаж,

Находясь в дозоре

Крест на нём и фюрер с ним

Крикнем "Хайль" обоим."

Первые и серьезные вопросы я задавал именно Василию Ивановичу, который советовал серьезнее относиться к учебе. Именно он заложил во мне интерес к истории, как к предмету, хотя как к науке он, понятно, сформировался позднее. Вскоре дядя отбыл к месту своей службы, а мы остались со своими проблемами: крайняя бедность, нищета, особенно с весны 1947 года привела меня к мысли (а она формировалась окружением и не только семейным) о поиске дополнительного куска хлеба. В этой ситуации и моем возрасте этого можно было добиться только просьбой о подаянии. "Христорадничать" – это с помощью молитвы или религиозных стихов выпрашивать милостыню. Молитвы я знал неважно, в школе, понятно, религиозные тексты и богословие не изучали. Бабушка была неграмотна, но на память знала немало молитв и духовных стихов. В избе, в красном углу, висело несколько икон, а по религиозным праздникам зажигалась лампада. Ни газа, ни электричества в Курбатихе в мою бытность не было. В правлении колхоза имелся единственный на всю деревню телефон, предназначенный исключительно для связи руководителей колхоза с вышестоящими инстанциями. В домах основным источником освещения были керосиновые лампы, горевшие по несколько часов. Из-за экономии керосина жители рано ложились спать. Зимой к девяти часам вечера деревня полностью погружалась во тьму. Весной и летом, когда световой день долог, лампы почти не использовались.

В нашей деревне церкви не было, поэтому верующие женщины (а мужчин до конца войны не было, за исключением нескольких инвалидов) для отправления религиозной службы шли в деревню Рытово, в трех километрах от Курбатихи. Я с сестрой стеснялся просить милостыню в своей деревне, да и надеяться на какой-либо сбор в ней не приходилось: все семьи бедные, везде нужда и крайняя скудость. Другое дело – Рытово, большая деревня, там церковь, там люди собираются со всего прихода. Да и традиция играла немалую роль: церковь – защитница бедных и сирых, около неё всегда людно, а во время отправления религиозных праздников собираются "милостники", то есть просящие подаяния. Таких людей у церквей тогда собиралось немало, а потому каждому просящему милостыню в отдельности достается немного. В моей холщовой сумке были куски хлеба, сухари, вареный картофель, реже- пирожки с картошкой или капустой, картофельные котлеты, квашенные огурцы ( а летом и свежие). На большие религиозные праздники – Рождество Христово, Пасха и престольные деревенские (в каждой деревне свои, а в некоторых даже два праздника) могли подать ватрушку (ржаное печеное тесто с творогом, порой сладким), яйцо. Денег, насколько припоминаю, не подавали, на них мы и не рассчитывали. За праздник можно было собрать килограмма полтора-два такого рода подаяния, а вместе с сестрой почти в два раза больше и этот запас в семье растягивали на неделю, до следующего субботнего или воскресного выхода за подаянием, но как правило в уже другие соседние деревни – Алешково, Медведево, на свою родину, деревню Чистово, в которых нас знали ("матренины дети", по имени мамы). Изредка в этих деревнях, особенно зимой, когда день предельно короток, нам приходилось ночевать у знакомых или родственников. Милостыню мы просили полтора года, до середины 1948 года, в котором мне с сестрой назначили денежное пособие, в связи с потерей кормильца, в сумме 153 рубля в месяц (буханка казенного хлеба весом 1 кг стоило порядка 12 рублей). И хотя материальное положение почти не изменилось, больше я милостыню просить не собирался.

Весной 1948 года у меня возникла мысль о пополнении семейного дохода с помощью найма на работу в качестве помощника пастуха. Мне, по молодости и наивности, эта работа казалась легкой и сытной. Дело в том, что пастухи столовались вечером, после возвращения стада, поочередно в каждом доме, имевшем корову или теленка, или 2-3 овец. По неписанной традиции пастухов надо было сытно накормить, обязательно первым (щи, рассольник), а по возможности и вторым мясным блюдом, напоить компотом или чаем. Припоминаю, как бабушка готовилась к "дню кормления" пастухов и с завистью наблюдал подобный ужин. А потом, естественно, решил, что такой вкусной пищей можно питаться весь сезон, с мая по октябрь включительно. Кроме пищи физической меня привлекала свобода действий и независимость от контроля семьи – целый день в поле или около речки, когда начиналась дневная дойка коров. Я совсем не брал в расчет утомительность и однообразность этой работы, которую нужно было выполнять в любую погоду: в жару, холод и ненастье, от которых было негде и нечем укрыться, кроме примитивного шалаша из березовых веток. Моим радужным надеждам не суждено было сбыться. На семейном совете они были отклонены: я, оказывается, не принял в расчет то обстоятельство, что эта работа может помешать учебе (а Василий Иванович и в письмах требовал, чтобы я получил среднее образование). Только позже я понял, как непросто далось моим родным подобное решение: я ведь мог хоть немного заработать и тем самым помочь решить налоговую проблему, одну из самых тяжелых для всех жителей деревни. Каждый крестьянский двор, включая колхозный, был обложен налогами: если имелась корова – надо сдать государству 350 литров молока, если куры – 50 яиц, если овцы – 2 килограмма шерсти. Но труднее всего доставался колхознику денежный налог. Финансовый инспектор, контролировавший его сбор – это царь и бог в деревне. Если какое-либо хозяйство своевременно не выплачивало соответствующую сумму, по его указанию сводилась со двора корова, теленок или иная живность, которые продавались по любой цене на рынке, а деньгами от их продажи фининспектор погашал государственную задолженность. Люди боялись фининспектора как огня, ибо его появление означало одно – скот сведут со двора. А чем жить труженику, если молоко было едва ли не единственным продуктом. Жители деревни тогда практически не употребляли творог, масло, яйца, мясо – все это нужно было отнести на рынок и продать, чтобы как-то обеспечить своевременную оплату весьма высоко налога – порядка 1000 рублей. Наша семья, например, выплатить его не могла, и нас выручал Василий Иванович, который из своего офицерского оклада, высылал отцу переводы на 300-500 рублей.

В Курбатихе, где была только начальная четырехклассная школа я начал учиться с осени 1946 года, хотя по возрасту должен был пойти в неё годом раньше. В этом моей вины нет, просто в школе в этот год не оказалось учительницы. Такое изредка случалось, особенно в далеких от райцентра школах. В захолустье, в глубинку, в нищету не хотели ехать даже выпускники педучилищ. Причин было много: низкая зарплата, бытовая неустроенность, своеобразный школьный контингент. Учителя в те годы были сплошь молодые женщины, только вступавшие в жизнь. Они почти без исключения были горожанами или из рабочих поселков, им трудно было справиться с разновозрастной публикой, от 7-8 летних детей до 15-16 летних балбесов, которых занимали не только учебные вопросы. Занятия шли в две смены, первая – первый и третий классы, вторая – второй и четвертый. В первом классе было 7-8 человек, в четвертом – всего 2-3. По разным причинам (болезни, неблагополучие в семье, трудовая деятельность) дети пропускали год-другой, некоторые "сидели" по два года в одном классе, формируя таким образом великовозрастный контингент, с которым не могла справиться начинающая учительница. Большинство деревенских детей завершало своё обучение начальной школой. Читать-писать они с грехом пополам научились, а большего, как они и их родители полагали, и не было нужно для того, чтобы пахать, сеять и "крутить" хвосты коровам. Получить среднее или, хотя бы, неполное среднее образование стремились лишь те, которые хотели перебраться (парни, как правило, после армии) в город, получить приличную рабочую профессию или (это уже совсем редкие исключения) высшее образование. Город, городская жизнь для многих так и осталась голубой мечтой, поскольку попасть туда можно только с паспортом, который колхозникам не выдавался…

Особых впечатлений от учёбы в начальной школе у меня не осталось, наверное потому, что учителя каждый год менялись и интереса к какому-либо предмету не определилось.

Иное дело – семилетняя школа в поселке Сергиево-Горки, в которой учился в 1950-1953 годах. В ней было восемь учителей, директор и его заместитель. Но главное в том, что они специализировались в преподавании одного-двух предметов, тут уже были, образно выражаясь и "физики" и "лирики". Часть из них относилась к старшему поколению, окончившего еще дореволюционные гимназии, другие – советские пединституты, хотя и с укороченной (2-3 года) подготовкой. Симпатии в учебе сразу определились, это гуманитарные предметы – история, русский язык, литература, география. Их вели специалисты своего дела, которые много знали и, что не менее важно, умели преподнести знания школьникам. Историю древнего мира, например, вела Татьяна Федоровна, не только высокообразованный, но и духовно богатый человек, пленившая нас своими манерами и поведением, заложенными, как мы потом узнали, гимназическими традициями. Она никогда не кричала, даже не повышала голоса, но весь класс, затаив дыхание слушал её интерпретацию классической истории Греции и Рима. Не только изложение, но и сама подача материала завораживала. Она грассировала и в отличие от других вела себя независимо к руководству школы. Школяры, которые каждому учителю давали свою кличку и оценку, эту метрессу назвали "Винти", поскольку её цитату к картине морского боя - "Видите, ребята, корабль плывёт" – мы слышали как – "винти, ребята караб плывёт".

Другая учительница, по русскому языку и литературе, тоже Татьяна Фёдоровна ("вторая", в отличие от "первой") была для меня духовной наставницей, хорошо знала моё положение (она родилась в деревне Рытово) и старалась поддержать, чем только могла. Однажды, в перерыв между уроками, меня вызвали в учительскую, где Татьяна Федоровна предложила стакан чаю с кусочком хлеба, намазанным повидлом (кажется, впервые в жизни тогда его попробовал). Несмотря на протесты (из-за чувства неловкости) она опекала меня в лучшем понимании этого слова и в дальнейшем. Определенно, благодаря ей мне удалось окончить семилетку. А проблемы были. Одна из них – слабая успеваемость по физике и математике. Если по гуманитарным предметам были только хорошие и отличные оценки, то по "точным" – всё обстояло наоборот – то двойка, то тройка. Геометрию нам преподавал бывший командир артиллерийской батареи, одетый в военную форму без погон. Этот "бог войны", перед которым все трепетали, быстро понял возможности каждого из нас и не стеснялся в своих комментариях. Живой, не без юмора, он всегда громко объявлял вердикт: двойка, а то и единица. Однажды мой ответ его привёл и вовсе в восторг, после чего мне был поставлен кол, а затем и вовсе одна семнадцатая, а когда я робко попытался выяснить, что это за оценка, он ответствовал: "Хуже некуда". Правда, он и его лучшие ученики, сгоряча тоже схлопотавшие двойку, занимались с нами дополнительно.

Другая сложность состояла в дальности пути до школы: семь километров от Курбатихи до Сергиево-Горок и столько же обратно. Большую часть учебного года (за исключением декабря-февраля) я и мои однокашники проходили каждый день пешком. Путь туда и обратно занимал почти четыре часа. Никакого транспорта и в помине не было. Занятия в школе начинались в 8 часов утра. Из деревни выходили в 6 часов. Домой возвращались не ранее пяти часов вечера. Катастрофически не хватало учебников, тетрадей (вместо них - нарезанные листы из бумаги серого или синего цвета), самоподготовка была трудно решаемой задачей. В декабре-феврале, когда световой день предельно короток, мы вынуждены были "становиться на постой". Как правило, 3-4 человека объединившись (по материальным соображениям) селились в доме знакомых, нередко – у родителей одного из местных учеников. Условия проживания – почти спартанские, мебели почти никакой, кроватей – тем более. Спали на полу, кое-чем застеленном, тесно прижавшись друг к другу, поскольку изба за ночь выстывала. Питались из "общего котла": хозяйка готовила нам обед и ужин из продуктов, принесённых нами из деревни. "Меню" было почти то же самое, что отмечалось мною выше. Впрочем, мы не унывали, так жило большинство населения деревень и поселков. В свободное время гуляли по окрестностям, катались с горок и на замерзшей речке, не на коньках, а на подошвах сапог или ботинок. Иногда посчастливится позаимствовать самодельные лыжи у местных ребят и покататься по лесным тропам. Собратья постарше уже бегали на свидания с местными девчатами.

Семилетнее образование было завершено в начале июня 1953 года. После испытательных экзаменов в школе провели выпускной вечер, на котором мы впервые выпили по полстакана сухого красного вина. Алкоголь привел нас в необыкновенное состояние: мир расцвел всеми красками, все люди стали родными, глубоко понимающими наши чувства, настроение, миропонимание. И мои однокашники словно на крыльях летали по залу, смеялись, плясали и танцевали. В таком же возвышенном состоянии мы поздно вечером возвратились в родную деревню, имея на руках свидетельство об окончании неполной средней школы.

Особого выбора дальнейшего жизненного пути у меня не было, поскольку объект был выбран заранее: профессионально-техническая школа (ПТШ) в городе Вязники, готовившая помощников мастеров прядильного и ткацкого производства для местных фабрик, которых было много во Владимирской и Ивановской областях.

Интерес к данной профтехшколе был обусловлен не столько профессиональными, сколько материальными соображениями: в ней нашего брата кормили, обеспечивали общежитием, одевали в форменную одежду и даже платили, пусть символическую стипендию (35 рублей, после денежной реформы 1961 года – 3, 5 рубля). И поступить в ПТШ было несложно: принимались без экзаменов дети погибших в Великую Отечественную войну родителей, прежде всего отцов. В Вязниках, имевших порядка 30 тысяч жителей, нам, деревенским парнишкам, казавшимся большим городом, имелся и текстильный техникум, готовивший мастеров прядильного и ткацкого производства. Туда надо было сдавать вступительные экзамены и проходить по конкурсу. На производстве помощник мастера, естественно подчинялся мастеру, но заработная плата первого была в 1,5-2 раза выше второго. Мастера относились к категории инженерно-технических работников, помощники мастеров – к высококвалифицированным рабочим. А поскольку рабочий класс был становым хребтом экономики и политики советского государства, то соответствующей была и оплата его труда. Но все же пропорции в зарплате не были тогда столь кричащими, как сегодня, когда они даже по официальной статистике достигают соотношения 15:1 и, увы, уже не в пользу рабочего. В советский период соотношение высших (например, директор фабрики) и низших категорий работников не превышало пропорции 3:1. Уже будучи доцентом университета я получал, к примеру, от 250 до 320 рублей (в зависимости от стажа работы). Директора средних предприятий получали от 250 до 350 рублей в месяц, первый секретарь райкома КПСС – 320 рублей. Конечно, у них были дополнительные доходы: 13 и 14 месячные оклады к отпуску, бесплатные или по символической стоимости путевки в санаторий. Но путевки в санаторий или дома отдыха получали почти все работники промышленных предприятий, пусть и не в столь престижные. Опасной, взрывчатой ситуации, пропасти между высшими и низшими в советский период не существовало. Система давала возможность подняться вверх человеку из самых низов, если он последовательно стремился к этому и соблюдал верность партийным и идеологическим канонам. И даже в тех случаях, если он не совсем проходил соответствующие ступени и организации.

Я, к примеру, не состоял ни в пионерской, ни в комсомольской организациях. В начальной школе их просто не было из-за малочисленности учащихся. В семилетке нами не особенно интересовались, видимо из-за большой потери времени на дорогу. Мы просто не могли заниматься какими-либо общественными делами.

Профтехшкола не давала законченного среднего образования. Однако гуманитарные дисциплины – отечественная история, русский язык, литература – как это ни странно прорабатывались в объеме десятилетки. Это обстоятельство, видимо, и сыграло решающую роль в выборе моей основной профессии. Историю у нас вёл Александр Иванович Петров, личность во многих отношениях замечательная. Всегда безукоризненно одетый в костюмную пару, с отглаженными брюками и рубашкой, обязательно при галстуке, чисто выбритый и надушенный (кажется, я впервые почувствовал запах хорошего одеколона) - он производил неотразимое впечатление не только на учащихся, но и на своих коллег – преподавателей, особенно женщин, одевавшихся бедно, а порой и небрежно, мужчины – в кирзовые сапоги и ватники.

Имея неплохое базовое образование (учительский институт), Александр Иванович внимательно следил за новыми публикациями, как по отечественной, так и по зарубежной истории, информируя об этом ту часть обучаемых, которая проявляла интерес к данному предмету. Вел он занятия квалифицированно, пользовался непререкаемым авторитетом не только за прекрасное знание предмета, но и за глубоко человеческое отношение к нашей братии. Но, как говорится "и на старуху бывает проруха". Однажды на занятиях, связанных с Семилетней войной (1756-1763 гг.) наш учитель замялся, потерял нить изложения и замолчал. Конкретно, речь шла о победах русской армии и я, находясь на первом ряду парт, вслух непроизвольно назвал основные из них: Гросс-Егерсдорф, Кунерсдорф, Цорндорф. Никакой "подсказки" с моей стороны не было, и я понятия не имел о такой форме помощи учителю. Александр Иванович, однако, оценил мою невольную поддержку. В перерыв меня вызвали в учительскую. Обычно туда приглашали за всякого рода нарушения и мы, понятно, стремились избежать подобной участи. С бьющимся сердцем, я отправился в кабинет, зная, что там, наверняка, директор профтехшколы (она, кстати, была женой А.И. Петрова). Но там был один Александр Иванович, который не только успокоил меня, но и вдохновил необычной перспективой. Он высказал мнение, что мне в будущем надо глубже заняться историей, а возможно и специализироваться по ней. Да, для этого необходимо завершить среднее образование, а затем поступить в Горьковский государственный университет, на историко-филологический факультет, открывшийся в 1946 году. Факультет готовится открыть вечернее и заочное отделения, так что возможно совмещение работы на производстве с учебой в университете. Я был на седьмом небе от столь лестной оценки своих способностей и открывавшихся возможностей, но не мог взять в толк, как это можно реализовать: выпускников профтехшколы распределяли на работу на местные фабрики, в лучшем случае в пределах Владимирской области. А тут, Горький, громадный город с университетом, куда нас не распределяли, да и льнофабрики там, кажется, нет. Оказывается, есть льнокомбинат "Красный Октябрь", в заречной, рабочей части города, в Ленинском районе, куда я был направлен по рекомендации моего наставника. В августе 1955 года я в числе трёх выпускников профтехшколы был направлен на производственную практику (она длилась целый год) на данное предприятие в качестве помощника мастера прядильного производства. Практикантов, обычно, если они показывали себя хорошими специалистами, руководство предприятия оставляло на постоянную работу. Я старался оправдать доверие моих наставников, и в июле 1956 года был зачислен в штат прядильного производства льнокомбината "Красный Октябрь".

В августе того же года был призван в ряды Советской Армии для прохождения действительной службы. Она началась необычно: вместо распределения по воинским частям нас отправили в Казахстан, на уборку урожая. Разумеется, мы были сформированы во взводы и роты, у нас были командиры, но не офицеры, а сержанты, сформированные из военнослужащих третьего года службы. Они-то и заложили в нас азы армейской службы – ходить строем, дежурить в подразделениях, действовать по уставу. Впрочем, там нас не особенно обременяли воинской муштрой, главной задачей была уборка урожая. А он в 1956 году (осваивать целинные и залежные земли в СССР начали с 1954 года) был невиданно высок. Справиться с ним формировавшиеся совхозы не могли, поэтому и пришлось прибегать к помощи военных формирований. Складских помещений для хранения невиданного урожая катастрофически не хватало (они еще строились или планировались). Поэтому массу отборного пшеничного зерна формировали в так называемые бурты, своеобразные продолговатые пирамиды под открытым небом, в каждом из которых находилось несколько сотен тонн отборной пшеницы. Летом и в первой половине осени дождей в Казахстане почти не бывает, так что как временный вариант хранения хлеба таким способом понять можно. Но в октябре-ноябре пошли дожди, зерно стало прорастать, бурты дружно зазеленели и первоклассный хлеб начал терять свои качества. В ноябре, когда нас отозвали с целины, почти весь выращенный урожай остался на этих площадках, и мы горячо обсуждали ситуацию, ведущую к гибели значительной части собранного урожая. Поистине, в России напасти: то неурожай, то сверхурожай, с обоими – героически боремся.

После целинной страды наш отряд, порядка 150 человек, был направлен на Урал, в город Нижний Тагил, где новобранцами пополнялись танковые части. Все мы попали в "учебку", поскольку имели определенный уровень образования (не ниже семилетнего), я был определен в группу, готовившую механиков-водителей танка "Т-34", позднее поступят "Т-54". Танкисты считались тогда одной из самых престижных военных профессий, я и мои друзья-горьковчане гордились своей военной специальностью. Мы начали дружно осваивать не только матчасть, техническую сторону дела, но и традиции, осваивать новый песенный репертуар: "Три танкиста", "По полю танки грохотали", "Бьётся в тесной печурке огонь", "Прощайте скалистые горы". После "учебки" нас распределили по экипажам и началась настоящая воинская служба с отрабатыванием правил вождения, движения танковой колонны, освоением внутренней и внешней связи. Впрочем, моя служба продлилась недолго. В декабре 1957 года сильно простудился (на Урале зимой температура –30-35 градусов является ординарной), попал в госпиталь и в связи с большим сокращением армии Н.С.Хрущевым (1,2 миллиона человек) был уволен в феврале 1958 года в запас по болезни ("пневмосклероз, трудно поддающийся лечению»). Друзья по военной службе считали, что мне просто повезло, что попал в удобную ситуацию. Я воспринял своё увольнение как дар судьбы, поскольку никаких надежд с армейской службой не связывал. Но я честно выполнял свой долг и был убеждён, что наша армия является непобедимой и лучшей в мире, служить в рядах которой не только почётная обязанность, но и священный долг каждого гражданина страны. Тогда авторитет армии, которой руководили такие выдающиеся полководцы Второй Мировой и Отечественной войны как Г. Жуков, А. Василевский, И. Конев, был исключительно высок и служить в ней хотели все, в отличие от времён сегодняшних. Хорошо помню ситуацию в деревне: если парень не служил, не прошел военной закалки (а в ней деревенские парни получали и соответствующие специальности), он считался неполноценным, больным ("лямым"), а девушки отказывались выходить за таких замуж.

После возвращения из армии и кратковременного отдыха, я возвратился на льнокомбинат и был принят на работу по специальности. Помощник мастера – фигура в текстильном производстве своеобразная. С одной стороны – это руководитель комплекта (бригады) работников, вернее работниц (полностью состоящих из женщин) – раскладочниц, ленточниц, прядильщиц, всего – человек 15-20, с дугой стороны – наладчик этого оборудования. Однако, на один-два комплекта (бригады) по штату полагался слесарь, чтобы проводить более сложные и продолжительные ремонты этих машин. В бригаде было 4-5 раскладочных, 6-8 ленточных, 3-4 прядильных машин. Между бригадами шло соревнование, как за качественный, так и за количественный выпуск продукции и на цеховой доске почета красовались лучшие руководители бригад, равно как и их передовые работницы. Сознаюсь, приятно было видеть и собственную фотографию на доске почета. Тогда мне шёл двадцать первый год, и я осознал, что сам определяю свою судьбу и ей надо распорядиться по-серьезному. Материальное положение стабилизировалось, зарплата постепенно росла, составляя 140-160 рублей в месяц. Этого хватало на питание и постепенное формирование гардероба, в первую очередь одежды и обуви. Всё молодое поколение выпускников профтехшколы, техникума, текстильного института (г. Кострома) жило в общежитии, сначала по 7-8 человек в комнате, позже, с возрастом – по 3-4 и даже по 2 человека в комнате. Примечательно, что специалисты со среднетехническим и высшим образованием первый год работали на рабочих местах, так что в моём комплекте проходили рабочую практику будущие мастера и руководители цехов. Были среди них красивые и симпатичные девчата, одна из которых стала моей женой.

Несмотря на улучшение материального положения и рост авторитета в коллективе, внутреннего удовлетворения данной работой у меня не было. Всё больше занимала мысль о продолжении образования, всё больше влекла история, хотя тогда ещё не помышлял о ней как о профессии.

В сентябре 1958 года я поступил в восьмой класс вечерней школы № 12 г. Горького. Жизненный ритм стал предельно напряженным: подъем – в 6 часов утра, с 7 до 15.30 –рабочая смена, обед, короткий отдых, затем – занятия в школе с 18.00 до 21.30. А надо было ещё найти время для подготовки к занятиям. Наш цех работал в три смены, включая ночную, поэтому и занятия в школе шли утром и вечером. Поскольку в 50-60-е годы рабочая неделя была шестидневной, относительно свободным днём было только воскресенье. Именно в воскресенье, отчасти в субботу, если только рабочая смена была дневной, мы могли сходить в кино или на танцы в дом культуры льнокомбината, позднее – в городские кинотеатры и театры. В Горьком (в 1992 году восстановившем своё доброе старое название – Нижний Новгород, быстро растущем промышленном и научном центре Верхнего Поволжья, население которого перешагнуло за миллион) имеется ряд театров: оперы и балета, драматический, комедии, театр Юного зрителя. Почти во всех районах города имеются Дворцы культуры. Собственными очагами культуры располагали крупные промышленные предприятия. Советские праздники всегда начинались торжественными заседаниями, чествованием передовиков производства и продолжались, как правило, концертными программами как собственных артистов (художественная самодеятельность), так и приглашенных из профессиональных театров. Канавинский Дворец культуры им. В.И. Ленина, в 1960-1980-е годы один из лучших в городе (ныне, увы, запущенный и разрушающийся) приглашал на концерты лучшие отечественные, а позже и зарубежные труппы и ансамбли. В нём мы впервые наслаждались игрой джаз-оркестра под управлением Олега Лундстрема, концертами молодого Муслима Магомаева, белорусского ансамбля "Песняры" и многими другими. Посещали драматический и оперный театры, особенно премьеры постановок. Именно в Горьком мы приобщались к таинству искусства.

Учеба в вечерней школе шла успешно. Улучшались оценки по математике (особенно по геометрии) и физике, благодаря талантливому педагогу Гении Исааковне Токман, охотно занимавшейся с нами дополнительно. Русский язык и литературу вела Римма Александровна Вдовина, открывавшая секреты творчества крупнейших российских писателей. А вот в истории какого-либо прогресса не наблюдалось. Этот предмет вел Александр Иванович Иванушкин, тихий, незаметный человек, перелагавший учебники и официальные партийные установки по новейшему периоду отечественной истории, периоду строительства социализма. Самостоятельного, а тем более критического подхода к осмыслению этого периода у него не было. Это не мешало получать мне последовательно отличные оценки.

В июне 1961 года я закончил вечернюю десятилетнюю школу и после выпускных экзаменов получил аттестат о полном среднем образовании. Никаких сомнений о дальнейшем образовании не было. Я решил поступать на исторический факультет и не куда-нибудь, а в Московский государственный университет им М.В. Ломоносова. По прибытии в Москву от абитуриентов (слово-то, какое загадочное) уяснил, что приёмная комиссия не очень жалует провинциалов, особенно "деревню". Но я смело ринулся в бой и … получил оценку "удовлетворительно", хотя полностью ответил на два вопроса экзаменационного билета. Тогда историю принимали устно (в отличие от нынешнего письменного варианта, который остаётся в документах абитуриента). И не было никакой возможности подать апелляцию, а тем более доказать, что оценку поставили незаслуженно низкую.

Огорчённый таким результатом я немедленно покинул столицу, возвратился в Горький и подал заявление для участия во вступительных экзаменах на вечернее отделение историко-филологического факультета Горьковского государственного университета по специальности "история". Документы на вечернее отделение подавал сознательно, понимая, что на дневном будет трудно в материальном плане, даже если добьешься стипендии. Рассчитывать на чью-либо поддержку не приходилось. Вступительные экзамены в ГГУ сдал успешно, в том числе историю на "отлично". По их результатам вторым по списку был зачислен на вечернее отделение историко-филологического факультета по указанной специальности. Начался новый этап в моей жизни.

Учёба в высшем учебном заведении серьёзно отличается от учёбы в школе. В последней господствует урочная система с неизбежным повторением (в виде опроса школьников) прошлого занятия. Ничего такого нет в высшей школе. Основные дисциплины читаются в течение целого семестра, другие – года, а отчитываться за них нужно только на семестровых или годичных экзаменах. По ряду дисциплин (а ныне большинству) проводятся семинарские (практические) занятия. Но и они отличаются от школьных уроков, потому что никаких повторений пройденного не предусматривают. Исключение – иностранные языки, где система преподавания напоминает школьную: на каждом занятии вас могут спросить и совокупные знания конкретного студента складываются из суммы текущих оценок.

С иностранным (немецким) языком у меня было сложно. Систематической подготовки не было: в начальной школе такой предмет отсутствовал, в семилетней – ему не уделялось должного внимания (язык-то побежденных), в вечерней – он не считался основным, да и преподавателей со специальной подготовкой не было. В СССР, особенно в период "холодной войны", общественные связи с зарубежными организациями и институтами были сведены к минимуму, а Горький тем более, поскольку был закрытым городом для иностранцев вообще. Разумеется, в стране имелись немногие привилегированные ВУЗы, вроде МГИМО, готовившие квалифицированные кадры отечественных дипломатов, ряд институтов иностранных языков ( в том числе и в Горьком), готовивших преподавателей и переводчиков по английскому, французскому и немецкому языкам.

На историко-филологическом факультете ГГУ преподавались (по выбору студентов, а выбор определялся их школьной языковой подготовкой) все три языка, хотя приоритетным, базовым, был английский, поскольку тогда главными политико-идеологическими противниками СССР были англоязычные страны, в первую очередь – США и Англия. Я старательно изучал немецкий язык, тем более, что какие-то его основы были заложены в школе. Занятия по немецкому языку в течение трех лет на истфиле у студентов-вечерников вела Светлана Васильевна Павленкова, человек трудной судьбы, отдававшая своим ученикам не только знания, но и душу. Ей мы сдавали знаменитые "тысячи". Благодаря ей я восполнил серьезные пробелы в языковой подготовке, уяснил специфику перевода немецких текстов на русский, стал более или менее свободно переводить многочисленные и сложные материалы, в том числе толстые тома стенографических отчетов рейхстага. А вот серьёзной практики разговорного немецкого языка так и не получил. Намечавшаяся научная стажировка в архивы и библиотеки ГДР в 1968 году не состоялась, потому что моё место было "успешно" занято, благодаря своим связям, московским аспирантом.

Меня определённо и даже болезненно в учебном, а затем и в научном плане интересовала Германия, в первую очередь вопрос – почему эта страна и народ, давших миру столько учёных и интеллектуалов, сделавших выдающиеся открытия, где возникло и развилось мощное рабочее и социалистическое движение (а мы свято верили в то, что социализм, который строили в СССР, является лучшим и передовым общественно-политическим строем и ассоциировали его с германскими революционерами, в первую очередь с К. Либкнехтом и Р. Люксембург), почему она дала увлечь себя химерами национал - социалистической идеологии, развязала Первую и Вторую мировые войны, создала чудовищную машину уничтожения людей, разделила мир на арийцев ("белокурых бестий") и недочеловеков (унтерменшен).

Германоведческая тема определилась априорно, но не сразу её удалось реализовать. Специализация по кафедрам первые четыре года обучения не предусматривалась. На первом году обучения курсовые сочинения выполнялись по отечественной истории (период феодализма), на втором – по всеобщей истории (классическая история Греции и Рима), на третьем – по современной отечественной истории. Собственно, с четвертого курса (вечерники обучались шесть лет) выбор кафедры для меня был решен. Ею стала кафедра всеобщей истории (несколько позднее разделённая на две: кафедру древнего мира и средних веков и кафедру новой и новейшей истории соответственно), которую возглавлял крупный отечественный медиевист профессор Николай Петрович Соколов. Один из "отцов-основателей" факультета в 1946 году, яркий и талантливый преподаватель, блестящий полемист, он вдохновенно читал лекции, почти никогда не пользуясь записями. Это был единственный лектор, занятия которого нередко заканчивались аплодисментами студентов и других слушателей, приходивших на его занятия. Даже от латинского языка, который он вёл на вечернем отделении, остались глубокие впечатления. Прекрасный знаток текстов древних авторов, он умел доходчиво, а порой шутливо довести до сознания слушателей.

Николай Петрович Соколов (1890-1979 гг.) принадлежал к старшему, еще дореволюционному поколению. Он закончил Нежинский педагогический институт с золотой медалью, а затем – магистратуру в Петербургском университете. Ученик крупнейшего русского специалиста по западноевропейской истории профессора Николая Ивановича Кареева, он уже в 1916 году подготовил диссертацию, защита которой из-за революционных событий 1917 года будет надолго отложена. Получивший классическое образование, знавший практически все иностранные языки (латынь, греческий, французский, английский, итальянский, немецкий), он окажется ненужным советскому режиму. Являясь членом партии социалистов-революционеров (эсеров) Николай Петрович был привлечён Временным правительством к сотрудничеству в Министерство иностранных дел, в котором занимался переводом различных документов и материалов по предыстории Первой мировой войны. Эту деятельность и членство в эсеровской партии припомнят ему потом советские власти. Его надолго отлучат от научной работы и преподавательской деятельности в высшей школе, он пройдёт тяжелейшие жизненные испытания, зарабатывая на жизнь низкооплачиваемым трудом, вплоть до мыловара и бухгалтера кооперации, будет арестован в 1938 году и лишь совершенная надуманность обвинения (ни более, ни менее как в связях с династией Романовых), спасла его от гибели или длительного тюремного заключения.

Осенью 1943 года, в связи с острой нехваткой преподавателей (почти все мужчины были призваны в армию) по приглашению декана исторического факультета Горьковского пединститута профессора Сергея Ивановича Архангельского, Николай Петрович начал читать лекции по кафедре всеобщей истории Горьковского педагогического института. Уже в декабре того же года он с блеском защитил кандидатскую диссертацию в Казанском университете. Академик Е.В. Тарле, возглавлявший тогда его Ученый совет, в изумлении спросил: "Откуда у нас такая жемчужина?" Диссертация Н.П. Соколова, давно уже подготовленная, была посвящена взглядам французского экономиста, философа, историка, моралиста А.Р.Ж. Тюрго. Разумеется, Николаю Петровичу пришлось "оснастить" свой труд положениями классиков марксизма-ленинизма. Затем, после перехода в ГГУ, доцент Н.П. Соколов переключился на разработку сложнейших проблем средневековой истории, в первую очередь Венецианской республики, поскольку она находилась на стыке между Западом и Востоком и история её тесно связана с историей Византии и Ближнего Востока, с одной стороны и странами Западного Средиземноморья – с другой. Итогом этого исследования стала докторская диссертация "Образования и первоначальная организация Венецианской колониальной державы (XI – XIII вв.)", успешно защищенная в Ленинградском госуниверситете в 1953 году. Но только десять лет спустя вышла в свет монография на эту тему.

Другим представителем блестящей плеяды старой школы был Сергей Васильевич Фрязинов (1893-1971 гг.). Выпускник Московского университета кануна революционных событий, он остался верен принципам и традициям, заложенным его учителями. Блестящий эрудит, свободно владевший всеми основными языками, к концу жизни он освоил средневековый испанский и португальский языки, и его статьи по истории этих стран можно было встретить во всех советских энциклопедиях 50-60-х годов ХХ века. Его докторская диссертация о французском историке Ипполите Тэне не была поставлена на защиту по идеологическим мотивам. Студенты помнят Сергея Васильевича как человека с исключительной, фотографической памятью. Он помнил мельчайшие детали источников, фрагментов книг и даже ответов студентов на экзаменах.

Доцент С.В. Фрязинов принадлежал к вымершей ныне породе русских интеллигентов. Он был преподавателем, у которого студенты всегда могли занять "на буфет" и не отдать, ничем при этом не рискуя. Для историков Горьковского университета он собрал в библиотеках Москвы несколько тысяч изданий-дубликатов. Благодаря его стараниям, некоторая часть трофейных изданий, включая несколько десятков томов стенографических отчетов рейхстага, была направлена в наш город. Умирая, он завещал всю свою библиотеку (около 7000 томов по истории Западной Европы и России) фундаментальной библиотеке ГГУ. Коллеги преклонялись перед бескорыстным подвижничеством этого человека. Николай Петрович с искренним участием говорил: "Вам бы, Сергей Васильевич родиться не у нас в суровой России, а во Франции XVII века и подвизаться в парижском монастыре св. Мавр, тогда, работая над лучшим фондом европейских рукописей, Вы обессмертили бы своё имя".

Крупной фигурой на историко-филологическом факультете ГГУ был профессор, член-корреспондент АН СССР Сергей Иванович Архангельский, главный из "отцов-основателей" историко-филологического факультета (1882-1958 гг.). Я, к сожалению, его на факультете уже не застал. Выпускник Московского университета (1906 г.), Сергей Иванович работал в области медиевистики, английской истории, и приобрёл себе имя по новой истории, исследованиями по аграрным отношениям в Англии во время революции XVII века. Он имел обширные связи, скреплённые не только научными интересами, но и дружескими, товарищескими связями с такими видными историками, как академик Е.А. Косминский, профессор В.М. Лавровский, А.С. Самойлов и другие.

В 1954-1969 гг. на кафедре всеобщей истории трудился известный античник, доцент, позднее профессор Владимир Григорьевич Борухович, автор учебника и учебных пособий по античной истории и литературе. К сожалению, этот известный учёный вскоре покинул нашу альма-матер, перевёлся в Саратовский университет, где был избран зав. кафедрой истории древнего мира и средних веков.

Профессор Виктор Трофимович Илларионов (1900-1985 гг.) занимался изучением проблем раннего палеолита. Его труды по библиографии и историографии палеолита Восточной Европы, этнографии Сибири и Дальнего Востока были оценены по достоинству и обеспечили их автору получение докторской степени.

К старшему поколению преподавателей кафедры относился Григорий Матвеевич Гендель, единственный человек, занимавшийся, в частности, и германскими проблемами. Всесторонне образованный, рафинированный интеллигент, работавший ранее в московских ВУЗах, он привлёк наше (и моё, в частности) внимание лекциями по новейшей истории Германии. Член партии, еврей, в оценке процессов общественно-политической жизни страны, он был крайне осторожен. На него определённо оказали влияние политические репрессии 1930-х годов и борьба с космополитизмом в начале 1950-х годов. Убеждённый западник, по мнению молодого поколения, он был обречён работать в условиях "единственно верной идеологии и системы".

Из молодых, близких нам по возрасту и общественно-политическим интересам членов кафедры, выделялся и быстро рос в творческом и научном плане доцент Евгений Васильевич Кузнецов, с 1971 года – доктор исторических наук, профессор, зав. кафедрой и декан исторического факультета. Мои симпатии ему принадлежали полностью. Студентам-вечерникам он читал курс "История средних веков", ряд интереснейших и глубоких специальных курсов по истории средневековой Англии, организовывал на факультете общественно-политическую практику, готовил нас к просветительской деятельности (мы много тогда, в 1970-е годы читали лекций населению, особенно в отдалённых районах).

Кафедра всеобщей истории вела три специализации: по древней истории Греции и Рима (курировал Н.П. Соколов), западноевропейскому Средневековью (до своей кончины – С.И. Архангельский, позднее – Е.В. Кузнецов), новой и новейшей истории (С.В. Фрязинов, профессор В.П. Кустов, затем – Г.М. Гендель).

Все мои курсовые и дипломная работы были выполнены под руководством Е.В. Кузнецова и получили высшую оценку. По итогам шестилетней учебы в университете, сдачи государственных экзаменов, защиты дипломного сочинения в 1967 году я был рекомендован (редкое по тем временам явление) в аспирантуру на дневное отделение для подготовки специалиста по новейшей истории. Однако, и на дневном отделении был претендент на это место. Вышло так, что по итогам вступительных экзаменов я был зачислен в дневную аспирантуру, а мой конкурент с дневного отделения – в заочную.

Моим научным куратором был определён доцент Г.М. Гендель, однако в силу различных обстоятельств (и по болезни, и по напряженной политико-идеологической ситуации на факультете в 1968-69 гг.) моим исследованием руководил профессор Н.П. Соколов, взявший ответственность, как зав. кафедрой, на свои плечи. В своих учениках он заложил чувство глубокой ответственности за качество научного исследования, за честность и объективность в изучении исторических процессов. Конечно, и ему, и его ученикам приходилось считаться с господствовавшими идеолого-политическими и методологическими установками в советской науке. Вместе с тем, он подчеркивал, что никакие формальные каноны и догмы не должны отражаться на качестве, глубине и объективности в изучении конкретной проблемы. Истории среди наук он отводил особое место, шутливо замечая, что она – высокая дама, которая требует, чтобы ей отдавались полностью и навсегда.

У меня не было особой сложности с выбором диссертационной темы. Меня увлекла история германской социал-демократии, общепризнанного лидера мирового социалистического движения, которая в начале Первой мировой войны вотировала военные кредиты и стала, с моей, тогда, возможно ещё наивной, точки зрения, защитницей империалистической политики Германии. Так возникла тема "Германская социал-демократия и колониальная политика", которая затем, уже в ходе обстоятельного знакомства с советской и отчасти и зарубежной исследовательской литературой, уточнялась и была защищена в качестве кандидатской диссертации под названием "Эволюция социал-демократической партии в колониальном вопросе (1906-1914 гг.)".

Когда формировалась источниковая база диссертации, Н.П. Соколов указал на необходимость привлечения в качестве её важнейшего элемента стенографического отчёта заседаний германского рейхстага. С ужасом я обнаружил толстенные тома, каждый за тысячу страниц готическим шрифтом. А их были десятки… Мне были необходимы дискуссии по колониальной политике, бюджетным ассигнованиям III Рейха, партийно-политические подходы к ней, особенно позиция социал-демократической фракции. Так я начал формироваться германистом, каковым остаюсь в своих научных изысканиях и по сей день.

В 1963 году ещё на трудовом поприще на льнокомбинате "Красный Октябрь", и будучи студентом второго курса вечернего отделения истфилфака ГГУ, я был принят в члены КПСС как передовой представитель рабочего класса. Стать членами партии тогда хотели многие, поскольку членство в КПСС открывало в первую очередь возможность карьерного роста. Особенно к этому стремились инженерно-технические работники. Но им надо было заслужить определённое доверие у партийной организации, которая, к тому же, соблюдала принцип, принимая в свои ряды рабочих и инженеров в пропорции 3:1. Серьёзной партийной нагрузки, за исключением чтения лекций на международные темы, до 1967 года, до поступления в аспирантуру, я не имел, на партийных собраниях (цеховых и общих комбинатских) участвовал редко из-за предельной учебно-производственной занятости. Но, начиная с сентября 1967 года, со времени перехода в парторганизацию университета, ситуация изменилась. Горьковское управление Комитета государственной безопасности, его отдел, курировавший университет, инициировал чистку комсомольских рядов, где якобы просматривались контуры нелегальной студенческой организации. Это, безусловно, было сильным преувеличением. Существо дела заключалось в том, что некоторая часть студентов, специализировавшаяся по отечественной истории у профессора Владимира Владимировича Пугачёва, взяла на вооружение его подходы в оценке ряда важнейших проблем, в первую очередь декабристского движения. Вызывающе, а для кого-то просто шокирующе выглядела та беспощадность, с которой В.В. Пугачёв крушил схемы и догмы освободительного движения в России, сформировавшиеся в сталинскую эпоху. Особенно доставалось от него академику Милице Васильевне Нечкиной, признававшейся высшим авторитетом по декабристскому движению. Под "знамя" Пугачёва начали собираться люди, не чуждые новым веяниям, благо хрущёвская "оттепель" этому способствовала. Местных "шестидесятников" интересовала позиция журнала "Новый мир", творчество А. Солженицына, набиравший силу "самиздат". Масла в огонь подлила газета "Комсомольская правда". 15 мая1967 года в ней была опубликована большая статья Эллы Максимовой "Профессор истории", восторженный панегирик Пугачёву, который пленил журналистку своей "образованностью, резким умом, гражданским самосознанием, партийной убеждённостью", стремлением научить студентов самостоятельно мыслить, воспитать в них гражданина. Такая оценка деятельности учёного нового склада и мышления, увеличила число его сторонников, тем более, что Владимир Владимирович был избран членом бюро горкома КПСС.

Ситуация в общественно-политическом ландшафте страны, и в закрытом городе Горьком в частности, осложнилась в августе 1968 г., когда войска государств-участников Варшавского договора были введены в Чехословакию на "помощь братскому народу, защите его социалистических завоеваний", как это объясняли официальные советские и партийные инстанции. Политически активная часть студенчества не разделяла официальную точку зрения и расценила ввод войск как силовое вмешательство во внутренние дела суверенного государства, как подавление "социализма с человеческим лицом".

Однако каких-либо протестных, публичных выступлений в Горьком не было: пошумели на "кухонном уровне", в узком кругу единомышленников. Тем не менее, областные власти, в первую очередь силовые, уже державшие под контролем местных вольнодумцев, провели серию мероприятий по "оздоровлению" коллектива университета: исключили из университета студентов – историков: Е. Купчинова, В. Помазова, С. Борисоглебского, В. Барбуха, В. Буйдина; освободили от занимаемой должности секретаря комитета ВЛКСМ университета Владимира Анатольевича Китаева, ныне известного исследователя, специалиста по истории либеральной мысли России середины XIX века; ряд преподавателей под соответствующим нажимом вынуждены были покинуть Горьковский университет. В их числе был и В.В. Пугачёв, перешедший в Саратовский университет и избранный там на должность профессора.

Примечательно, что он совершенно не интересовался ни судьбой своих учеников-единомышленников, ни истфаком ГГУ, на котором он в основном сформировал свои мировоззренческие и общественно-политические ценности. Получилось, как в том знаменитом афоризме: мавр сделал своё дело и ушел не прощаясь. Но и кампания в областной партийной прессе, клеймящая позором историков-отступников, по мнению выпускников факультета, никакого резонанса в студенческой среде не получила. Но важно и то, как отмечает сегодня профессор В.А.Китаев, что всё тогдашнее "свободомыслие" было внутрисистемным, "новомирским" и связано с поиском истинных, гуманных, человеческих идеалов социализма.

С нашей кафедры всеобщей истории заставили уйти ассистента Виктора Григорьевича Бабаева, талантливого преподавателя, вся вина которого состояла в том, что на открытом партийном собрании (членом КПСС он не был) попытался понять и поддержать "провинившихся". Следствием его ухода было то, что курс "История южных и западных славян", который он вёл, был передан мне в 1970 году, сначала на вечернем и заочном отделениях, а затем и на дневном, поскольку специалистов-славистов, кроме него, на кафедре не было. Поэтому мне, наравне с основным курсом "Новая история стран Запада и Америки", пришлось осваивать новую дисциплину. И чем глубже погружался в неё, тем больше мне открывались слабо разработанные или вовсе отсутствующие темы. Меня в первую очередь меня волновал вопрос о конкретном вкладе славянских народов в европейскую цивилизацию, их способность к выживанию и самобытному развитию в крайне неблагоприятных для многих из них исторических, социальных и политических условиях. Большинство балканских славянских народов, например, находились под османским игом почти пятьсот лет, испытывая колоссальное давление ассимиляции, жесточайший социально-экономический и духовный гнёт. Но они не только сохранили свою самобытность, религию, культуру, но и поднялись на освободительную борьбу, восстановив при поддержке России свою государственность.

Деканом историко-филологического факультета в 1971 году был избран Евгений Васильевич Кузнецов, вскоре защитивший докторскую диссертацию по истории народного движения в Англии XV века (лоллардов), мой научный наставник в студенческие годы. "Наследство" ему досталось непростое, поскольку вышестоящие инстанции, от ректората и парткома университета, до горкома и обкома КПСС, требовали наведения порядка, "оздоровления" духовно-политического климата в доверенном ему коллективе. Евгений Васильевич не мог, конечно, ограничиваться заданными рамками, стремился по-современному осмыслить задачи развития студенческого коллектива. Он разжигал огонь общественных инициатив, формирование студенческих стройотрядов. Вплоть до конца 1980-х годов студенты 1-4 курсов отправлялись в сентябре на сельхозработы, главным образом на уборку картофеля в подшефные колхозы и совхозы области. Эта трудовая практика хорошо выявляла настоящих тружеников и демагогов слова. Последние, как правило, не выдерживали серьёзных испытаний и в академической жизни.

Среди преподавателей факультета имелись и такие, кто не разделял стиля и мировоззрения Кузнецова в руководстве факультетом, особенно в методах "подавления инакомыслия". Но "их было мало на челне": факультет покинули доктора наук В.А. Китаев, И.В. Оржеховский. Думаю, что по иным причинам ушел профессор В.Г. Борухович, избранный заведующим кафедрой истории древнего мира Саратовского университета. Конечно, это была серьезная кадровая и интеллектуальная потеря для университета. Но мы тогда, в условиях "единственно верного марксистско-ленинского мировоззрения", господства партийной идеологии и номенклатуры, не могли представить, а тем более признать возможность различных взглядов и оценок на исторические и политические процессы.

В 1973 году я стал заместителем декана по вечернему и заочному отделениям, в 70-80-е годы ХХ века весьма многочисленным по составу обучающихся. Если на дневном отделении обучалось две группы историков по 25 человек каждая, то на вечернем и заочных отделениях по две-три группы на каждом. Тогда вечерняя и заочная формы обучения находились в расцвете, пользовались поддержкой правительства и местных властей, обеспечивая возможность получения высшего образования без отрыва от производства. На вечернем отделении, где обучение длилось шесть лет, вели занятия, читали общие и специальные курсы видные учёные, профессора, как историки, так и филологи: Виктор Трофимович Илларионов, Александр Иванович Парусов, Николай Петрович Соколов, Владимир Владимирович Пугачёв, Евгений Васильевич Кузнецов, Анатолий Васильевич Седов; на филологическом отделении – Серафим Андреевич Орлов, Иван Кириллович Кузьмичёв, Ирина Васильевна Киреева, основатель лингвистической школы Борис Николаевич Головин; тогда ещё молодые доценты Маргарита Сергеевна Садовская, организатор и долголетний руководитель Клуба любителей античной древности (КЛАД), Владимир Михайлович Марченко и другие.

И многие выпускники вечернего и заочного отделений историко-филологического (с 1987 года разделенного на два самостоятельных, исторический и филологический соответственно) добились больших успехов, стали партийными, комсомольскими, советскими руководителями, работниками радио и телевидения, заняли руководящие должности на тех предприятиях, где начинали трудовую деятельность. Другие стали преподавателями в школах, технических училищах (ныне лицеях и колледжах), в ВУЗах, защитили кандидатские и докторские диссертации. Наиболее яркой личностью, сделавшим быструю научную карьеру стал выпускник заочного отделения Олег Алексеевич Колобов, последовательно занимавший должности зав. кафедрой истории стран Азии, Африки и Латинской Америки, объединённой затем с кафедрой истории нового и новейшего времени, в 1987-2002 гг. – декан исторического факультета, с 2002 г. – декан созданного факультета международных отношений.

При нём факультет динамично развивался, появились новые специальности – социология, политология, регионоведение, международные отношения – выделившиеся в самостоятельные факультеты; в 1996 году – факультет социальных наук, в 2002 году – факультет международных отношений. У Олега Алексеевича, американиста по основному научному интересу, сформировалась научная школа; под его руководством на сегодня защищено 58 кандидатских и 12 докторских диссертаций. Он – член многих российских общественных академий, включая РАЕН, заслуженный работник науки Российской Федерации. Среди выпускников истфила (истфака) ГГУ-ННГУ - известные деятели культуры, в том числе кинорежиссер Александр Сокуров, поэты Валерий Шамшурин и Юрий Адрианов, политические деятели: депутаты Государственной Думы – доктор философских наук, профессор Николай Бенедиктов, заместитель министра культуры РФ Михаил Сеславинский и другие.

Дела деканские, требовавшие колоссальных не только физических, но и духовно-нравственных сил и времени, я завершил в 1982 году. Почти за 10 лет на этом поприще ничего серьезного в научном плане не смог сделать, опубликовав всего пять статей. К этому времени были пройдены все ступени роста: ассистент, старший преподаватель, доцент кафедры новой и новейшей истории. Созданная, как и другая кафедра – древнего мира и средних веков – на базе кафедры всеобщей истории, она первоначально возглавлялась профессором Андреем Николаевичем Мерцаловым, прибывшим к нам из другого города. Специалист по германской историографии Второй мировой войны (что меня весьма воодушевило), он вскоре не только спецкурс, но и основной курс "Новейшая история стран Запада" "оснастил" наполовину (особенно в экзаменационных вопросах) германскими историографическими проблемами. Вскоре экзамен по этому курсу стал для студентов сложнейшей задачей: до половины их получила оценку "неудовлетворительно". Посыпались заявления от них, начались осложнения с деканатом, требовавшим от А.Н. Мерцалова придерживаться программы курса, наконец с ректоратом. Человек жесткий и неуступчивый, поменявший к этому времени четыре ВУЗа, Андрей Николаевич покинул и наш в 1977 году. Кажется, поработал два года во Владимирском пединституте, затем переехал в Москву, работал в Институте всеобщей истории, где сменил последовательно три сектора. Лично для меня его отъезд был большой потерей, поскольку как германист он помог мне определиться с выбором темы докторской диссертации.

Нашу, как-то неожиданно осиротевшую, кафедру возглавил доцент Владимир Михайлович Марченко, выпускник Ленинградского государственного университета и аспирант академического Института Латинской Америки. Весьма образованный, с развитым чувством юмора, он никогда не забывал поздравить коллег с днём рождения и различными праздниками. Сибарит, по мнению некоторых коллег, он был по- хорошему амбициозен, собираясь защитить докторскую диссертацию в 35 лет. Мы даже обсуждали её черновой вариант. Однако дальше этого дело не пошло. После ухода профессора А.Н. Мерцалова, от которого Владимир Михайлович немало натерпелся, он был выдвинут Е.В. Кузнецовым на должность заведующего кафедрой новой и новейшей истории и пребывал в таковой в течение десяти лет. Покинул факультет почти вслед Евгением Васильевичем; оба перешли в Горьковский педагогический институт (с 1993 года – педагогический университет), где также были избраны заведующими кафедрами: первый возглавил кафедру отечественной истории, второй – всеобщей истории. Там Владимир Михайлович проработал около пяти лет и рано, в 52 года, ушел из жизни. Его смерть потрясла многих, хотя близкие знали о его болезни (аритмия сердца). Коллеги и поныне о нём вспоминают по-доброму.

С середины 70-х годов объектом моих научных интересов становятся проблемы внутренней и внешней политики Федеративной республики Германии, их осмысление и оценка историками, политологами, социологами, в широком смысле общественно-политической мыслью страны. Выбор темы диктовался в первую очередь возможностью получения необходимых материалов непосредственно в библиотеках Москвы и Ленинграда ( там я несколько раз проходил 3-4 месячные стажировки), отчасти в г. Горьком, куда стала поступать немецкоязычная литература, в частности журналы «Штерн», «Шпигель», «Хисторише Цайтшрифт», «Фиртельярсхефте фюр Цайтгешихте» и другие. В Москве наиболее полно современная историческая литература представлена в Институте научной информации по общественным наукам, в Библиотеке иностранной литературы. Я не очень надеялся на научную командировку или стажировку в ФРГ, поскольку вплоть до начала 1990-х годов по политико-идеологическим установкам попасть туда было крайне сложно. А если счастливчикам такая возможность иногда выпадала, то ими почти без исключения были москвичи и ленинградцы. Ситуация стала меняться в лучшую сторону, когда пали идеологические барьеры и между нашими странами, в частности между исследователями и университетами сторон, стали устанавливаться прямые связи. Только тогда региональные российские германисты стали «выездными», только тогда началось серьезное научное общение историков-германистов двух стран.

Серьёзную координирующую роль выполняли научные конференции отечественных германистов, сначала в Москве, затем всё чаще региональные: в Вологде, многократно в Волгограде, Томске, Минске, Челябинске, Кемерово (где создан Западносибирский центр германских исследований). На них прибывали специалисты, от аспирантов до реномированных ученых не только отечественных, но и зарубежных, в первую очередь из ГДР, а затем из ФРГ. Мы знакомились друг с другом, полнее и глубже понимая тематику и проблематику конкретного исследования. Немецким коллегам мы благодарны и за то, что они с помощью различных благотворительных и научных фондов субсидировали проведение целого ряда российско-германских семинаров и конференций. Без этой поддержки просто было бы невозможно многим нашим коллегам, особенно молодым, прибыть на учёные дискуссии, а тем более опубликовать свои статьи, а тем самым завершить свои кандидатские диссертации.

Мне, как историку и просто человеку, пришлось жить и работать на сломе эпох, бурных событий начала 1990-х годов в своём Отечестве. Это было время перехода от советской системы (я определяю её как эпоху государственного социализма) к либерально-рыночным ценностям и идеологии в частности. Переход от одного общественно - политического строя к другому всегда связан не только с глубокими изменениями, но и потрясениями. И далеко не всегда они позитивного характера. Возобладавшая у нас тогда модель квазилиберального, а с точки зрения многих олигархически-бюрократического капитализма воспринимается большей частью населения как отступление от социально-экономических достижений и ценностей советской эпохи с её бесплатным образованием и медицинским обслуживанием, социальной справедливостью, мощным средним классом, обеспечивавшей до так называемой перестройки стабильность общественных отношений, пусть скромный, но достойный уровень жизни абсолютного большинства населения. Современное российское общество, напротив, глубоко поляризовано по своим доходам и собственности, криминализировано от нижних до верхних слоёв, включая вертикаль власти, в нём масса бомжей (лиц без определённого места жительства), наркоманов, проституток и т.п. Слишком затянулся переход к цивилизованному, демократическому и социальному обществу, хотя с приходом к власти президента РФ В.В. Путина произошли определенные, но пока ещё недостаточные сдвиги к лучшему: несколько повысился жизненный уровень населения, заработной платы, но лишь в отдельных регионах страны, в первую очередь в Москве, Петербурге, ряде северо-западных областей и районов. Но и эти достижения связаны исключительно с благоприятной для России конъюнктурой на мировом рынке энергоносителей, то есть на её сырьевом, но отнюдь не промышленно-производственном развитии. Очень хочу надеяться, что новое правительство выработает национально-государственную, социально ориентированную программу возрождения страны, развития её экономического базиса, в том числе легкой промышленности и сельского хозяйства.

В сложный, противоречивый период развития Родины свою главную задачу вижу в подготовке высококвалифицированных, обладающих современными методами и методиками научной работы бакалавров, специалистов, магистров. Под моим руководством написали выпускные, дипломные, магистерские работы порядка 200 человек, абсолютное большинство с оценкой "отлично", семь человек успешно защитили кандидатские диссертации. В 2007-2008 учебном году были представлены к защите ещё три диссертации, одна из которых – докторская (её завершил мой первый аспирант М.В. Белов).

В марте 1996 года на специализированном Диссертационном Совете Д-063.77.04. Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского я защитил докторскую диссертацию на тему: «Общественно-политическая и историческая мысль Федеративной республики Германии о проблемах внутренней и внешней политики страны (1949-1982 гг.)». Через три месяца (что удивительно быстро) решением Высшего аттестационного комитета Российской Федерации (ВАК РФ) мне присуждена учёная степень доктора исторических наук. В декабре того же года был избран профессором, а с образованием в мае 1997 года кафедры истории зарубежных стран, приказом ректора ННГУ назначен и.о. заведующим данной кафедры, в марте 1998 г. избран на эту должность по конкурсу. Переизбран вновь в апреле 2003 года, несмотря на реальную конкуренцию со стороны более молодого коллеги. Учёное звание профессора присвоено решением Министерства общего и профессионального образования РФ от 22 июля 1998 года.

В октябре 1998 года избран действительным членом Международной академии наук, в апреле 2002 г. – действительным членом Академии военных наук. В 2002 году награждён нагрудным знаком «Почётный работник высшего профессионального образования РФ», в 1999 году американским Библиографическим институтом признан «Человеком года».

Специалист по новой и новейшей истории Германии, славяноведению. Основные публикации связаны с анализом внешней, в первую очередь колониальной, позиции СДПГ, общественно – политической мыслью ФРГ, персоналиями германских политических, государственных и научных деятелей, российско-славянскими отношениями. В 2000 году кафедра и её заведующий явились инициаторами проведения международного научного семинара «Балканский кризис: истоки, состояние, перспективы». Материалы семинара опубликованы в сборнике под одноименным названием (Нижний Новгород, 2000. 215 с.).

Автор свыше ста научных и учебно-методических публикаций, в том числе монографии, учебных пособий, практикумов, опубликованных в центральных и региональных изданиях.

В.С. Павлов имеет множество наград. Среди них:

- Нагрудный знак «Почетный работник высшего профессонального образования Российской Федерации».

- Благодарственное письмо Законодательного собрания Нижегородской области.

- Нагрудный знак «Почетный работник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского.

- Многочисленные благодарности и почетные грамоты ННГУ и других ВУЗов за вклад в развитие исторической науки.

- Три памятных медали общественных организаций.

- С 1998 г. является действительным членом (академиком) Международной академии наук.

- С 2002 г. является действительным членом академии военных наук.

- Американским библиографическим институтом в 1999 г. признан «Человеком года».