Нобелевские лауреаты

МОУ гимназия № 3, г. Аксай, Ростовская обл.

– Простите, приехал ли мсье Эйнштейн? Из Берлина...

– О, Господи! – оскорбился старый портье. – Я знаю, что мсье Эйнштейн из Берлина. А с кем имею честь?..

Бор назвался. И тотчас услышал:

–О, Господи! А мсье Эйнштейн только что справлялся, приехал ли уже мсье Бор из Копенгагена!

Д.С. Данин. Нильс Бор
SIС ET NON (лат. – так и не так) – да и нет. Обозначение схоластического метода, созданного в основном Абеляром. При решении любого вопроса мы должны сначала выслушать авторитетов, говорящих «за», и авторитетов, выступающих «против», и, наконец, принять решение. Этот метод в последующие эпохи был положен в основу ведения дискуссий в философской, канонистической и гражданско-правовой областях.

(Философский энциклопедический словарь. – М.: ИНФРА – М, 1998. С. 572)

О счастливом человеке русские говорят: он родился в рубашке. Англичане говорят: он родился с серебряной ложкой во рту. Датчане говорят: он родился в воскресенье.

Нильс Гендрик Давид Бор родился воскресным утром, в рубашке, с серебряной ложкой во рту.

Д.С.Данин. Нильс Бор
... Говорят, декабрь 1922 года в Стокгольме был снежным сверх меры. А на принцессе Ингеборг, говорят, была тиара и Бог знает какие драгоценности, когда 10 декабря она появилась в зале Музыкальной академии, сопровождая короля Густава-Адольфа. А Густав-Адольф, говорят, был в свой черёд...

...Все эти «говорят» поддаются проверке: достало бы охоты порыться в метеорологических сводках и светской хронике той поры.

Труднее задокументировать нечто иное: глубинное умонастроение тридцатисемилетнего профессора Копенгагенского университета Нильса Бора, шагавшего сначала во втором эшелоне торжественной процессии, а потом, когда король и принцесса уже заняли золочёные кресла в первом ряду, поднимавшегося на сцену в тесной стайке нобелевских лауреатов двадцать второго года.

Разумеется, он был взволнован. И счастлив. И смущён. И столь же несомненно был охвачен маленькими тревогами этого театрального действа. (Как бы не замешкаться в поклонах и рукопожатиях, когда ему вручат диплом, футляр с золотой медалью и конверт с непомерным чеком – на 200 тысяч шведских крон. И как бы без промаха попятиться на должное число шагов, дабы не слишком рано повернуться спиной к королю, возвращаясь на сцену. Да мало ли как ещё можно было оплошать, к сочувственному ужасу супруги Маргарет...)

Нобелевские премии –ровесницы столетья – вручались ныне в двадцать второй раз. И эти детские тревоги ритуала под органный гул возвышенного самоощущения уже испытали здесь в предшествующие годы великие предшественники Бора – и Лоренц, и Рэлей, и Томсон, и Резерфорд, и Планк. И современники меньшего масштаба. Каждый в день своей фортуны. И все они – гении или просто удачники – выравнивались здесь в своих переживаниях, запрограммированных самой обстановкой и смыслом события.

...А в этом декабре должен был бы подниматься на сцену бок о бок с Бором сорокатрёхлетний Эйнштейн, «дожидавшийся своей очереди» полтора десятилетия. Ему тоже была присуждена в те дни Нобелевская премия, но за прошлый – 1921 год. Однако он был на другом конце земли, и радиовесть о награждении застала его где-то под Сингапуром. Жаль: это был бы редкостный дуэт – Бор и Эйнштейн на сцене Музыкальной академии! Впрочем, если бы они появились вместе, восторженное внимание этого зала поделилось бы между ними не поровну: львиная доля досталась бы тогда старшему. У всех на памяти был его недавний триумф, когда во время солнечного затмения 1919-го года две астрономические экспедиции подтвердили: световой луч далекой звезды искривлял свой путь в поле тяготения Солнца в хорошем согласии с теорией относительности. Ему ведома была его известность – адреса на конвертах: «Европа – Эйнштейну». Но он сознавал и другое – такая ясная по происхождению, эта слава была на самом деле таинственной: его имя твёрдили миллионы, уравнения знали тысячи, идеи понимали десятки, надежды разделяли единицы. Шведская академия присудила ему премию за квантовую теорию фотоэффекта. Тут осталось неоценённым главное, за что он уже почитался Ньютоном современности, – пересоздание физической системы мира. Чуждый всякого тщеславия, «весёлый зяблик», как назвал он себя однажды, счастливо смеялся в том декабре, когда шанхайские студенты несли его на руках по Нанкин-роуд. (Возможно, это волновало его больше, чем церемония в Стокгольме).

...За 11 с небольшим лет до упомянутых радостных событий, в конце июня 1911 года известный бельгийский инженер и промышленник Эрнест Сольвей получил конфиденциальное письмо из Германии от выдающегося физико-химика Вальтера Нернста. Там были строки: «Вас, несомненно, обрадует, что почти все дают своё согласие и приветствуют «Совещание» в полном смысле слова с восторгом». Во всём мире только 18 человек, не считая Сольвея и его сотрудников, знали тогда о превосходной идее. Речь шла о созыве в Брюсселе узкого дискуссионного совещания крупнейших физиков Европы для откровенного обмена мнениями по научной проблеме, которую Макс Планк назвал источником непрерывного мучительного беспокойства для учёных. «Излучение и кванты» – так была сформулирована тема предстоявшей дискуссии.

Вальтер Нернст, с благословения Планка, выступил инициатором узкого совещания избранных. Эрнест Сольвей с готовностью предоставил нужные средства. Это был талантливый инженер-изобретатель – выходец из рабочей семьи и самоучка. Метод прямого получения соды из поваренной соли сделал его богачом. А страстная любовь к науке – меценатом. Его воображение неизменно волновали проблемы строения вещества. Он проектировал создание международных исследовательских институтов физики и химии. Искал помощи учёных. Его встреча в 1910-м году с Нерстом, побывавшим проездом Бельгии, положила начало длящейся и по сей день славной истории Сольвеевских конгрессов, ставших важными вехами в летописи физики ХХ века...

Все вспоминавшие 5-й конгресс Сольвея, проходивший в октябре 1927 года, так поглощены были его сутью, что почти ничего не рассказали о «сценических подробностях» происходившего. Вот разве что Гейзенберг в беседах с историком мельком упомянул, как утрами после общего завтрака в ресторане отеля, он неизменно сопровождал Эйнштейна и Бора к месту заседаний конгресса – «ярдов пятьсот по этой же улице в сторону от центра», а Бор и Эйнштейн неизменно спорили – «всю дорогу и в весьма энергичных выражениях».

Нельзя ли из этой малости кое-что извлечь?

Трудно было бы пятьсот ярдов – почти полкилометра – вести энергичный спор под дождём октября. Наверное, стояла в Брюсселе хорошая погода. А длился конгресс шесть дней. Так, значит, была она вдобавок устойчивой. Ещё шажок – и вот уже перед глазами золотая брабантская осень, как на картинах старинных мастеров. И вот уже видится ладная фигура датчанина, вышагивающего по бельгийской столице свой первый маршрут: от Северного вокзала к скромной гостинице в Нижнем городе – в старом Брюсселе.

Мысль об Эйнштейне всё время жила в глубине его сознания и нет-нет да всплывала на поверхность его внутренних монологов. Чем ближе было начало конгресса, тем чаще всплывала. И уж вовсе перестала погружаться в глубину с того момента, когда он сошёл с поезда в Брюсселе...

В последний раз они виделись два года назад – на юбилее Лоренца в Лейдене, когда Эйнштейн спросил: «А что Вы думаете о вращающемся электроне?» Но дискуссия завязалась позже – в доме Пауля Эренфеста. И на другую тему. Спорили втроём. Двое против одного, потому что хозяин держал сторону Бора.

Бор тогда во второй раз поставил свою прозрачно ясную подпись на белой извёстке «Стен Эренфеста» в маленькой комнате для гостей. И тут же, чуть ниже, такую же ясно прозрачную подпись поставил Эйнштейн – уже в шестой раз. А когда оба уехали, очевидно, сам хозяин заключил их подписи в прямоугольную рамочку, дабы навсегда засвидетельствовать, что наконец они побывали у него вместе. Внутри этой рамочки сохранился символический рисунок – вероятно, шутливая схема происходившего: круг с четырьмя стрелками. Две упираются в окружность слева и справа, как векторы сжимающих сил, а две устремлены наружу, вверх и вниз, как векторы освобождения из кольца. Рисуночек расположен рядом с именем Эйнштейна и сделан его рукой. И, может быть, читался так: «Тут меня теснили с двух сторон, а я уходил своими дорогами вниз – в глубины микромира – и вверх – в просторы мегамира!»

То была старая дискуссия, начавшаяся между ними ещё без Эренфеста на вечерних улицах голодного Берлина в апреле 1920-го года. 27 апреля 1920 года Нильсу Бору предстояло впервые обменяться рукопожатиями с Максом Планком и Альбертом Эйнштейном.

...Планку было 62 года. Эйнштейну только что исполнился 41 год. Бору ещё оставалось полгода до 35. В Планке всё было по годам – академическая солидность и уже негибкая, хоть и далёкая от стариковства, спокойная стать. Эйнштейн по причине ранней и заметной седины выглядел старше, чем был. А Бор – младше.

Всё это, разумеется, было заметно со стороны, но не имело значения: когда они втроём пересекали лекционный зал Института Кайзера Вильгельма, сотни молодых глаз смотрели на них как на звёзды одного созвездия. Однако всё было сложнее по другой причине... Вроде бы сияло немецкое восторженное идолопоклонство: по залу шли учёные бонзы. А вместе с тем то тут, то там посверкивало скептическое недоверие к авторитетам: для молодёжи побеждённой страны мысль и слово старших теперь повсеместно заслуживали переоценки. Тут проступала горечь: «Отцы ели кислый виноград, а у детей зубы отёрпли». Старая Европа расплачивалась за недавнюю войну ещё и этим пренебрежением к духовной преемственности поколений. Вспоминая те годы, физик Бургерс, один из лейденских ассистентов Эренфеста, говорил историкам Томасу Куну и Мартину Клейну: «...у молодых возникало желание отделиться от старших и мыслить независимо от них».

Бор это втянуло в неожиданную игру.

...Когда он произнёс заключительную фразу, аудитория не взорвалась овацией. Молодые физики рукоплескали почтительно (учёные вежливы). Но сдержанно. Это означало, что многое осталось непонятым. Д-р Лиза Мейтнер – недавняя ассистентка Планка – уверяла, что непонятым осталось главное: квантовая картина внутриатомных событий. Естественно, молодым захотелось пуститься в расспросы. Но обстановка официального заседания – чёрно-крахмальная достопочтенность тайных советников – вольное общение исключала. И тогда молодые решили «присвоить Бора» – точно вдруг сообразили, что он и сам скорее из поколения детей, чем отцов.

Было непросто объявить Максу Планку, что его просят не сопутствовать Нильсу Бору, когда тот отправится в Далем – берлинский пригород, где находился Физико-химический институт Фрица Габера, и куда молодые пригласили копенгагенца на целый день. Неловкость усугублялась тем, что Бор был личным гостем Планка и жил у него. Та же дискриминация ждала самого далемского хозяина. Джеймс Франк сказал Габеру без обиняков: «Нет, вы не сможете присутствовать. Никаких гехаймратов (тайных советников)!.. Мы хотим поговорить с этим человеком наедине!» Сознававший, что происходящее вполне в духе времени, Габер не вознегодовал: «Хорошо, пусть будет по-вашему. Но, надеюсь, у меня остаётся право пригласить вас всех после дискуссии отобедать на моей вилле?»

Ещё бы! В Берлине было голодно. Карточки, дороговизна, спекуляция. А Бора следовало хоть как-то принять. Состоятельный Габер понимал, что его широкий жест отвергнут не будет. И всё же, зная, как молодые умеют закусывать удила, он решил не предупреждать их заранее, что встречи с одним полным профессором им не избежать. И, как рассказывала Лиза Мейтнер, когда они, молодые явились к Габеру, на пороге его виллы их приветствовал смеющийся Эйнштейн...

Неизвестно, сколь многолюдна была компания молодых. Но Франк отметил: «Шесть или семь человек из её состава стали в будущем нобелевскими лауреатами».

...А за обеденным столом на вилле Габера шёл уже не более чем светский разговор проголодавшихся физиков, ублаженных дорогой едой. И разговор этот не стоил бы упоминания, когда бы не одна его черта: пока он длился, Бор и Эйнштейн впервые наблюдали друг друга в домашнем застолье. И обменивались улыбками, не спуская их с поводка серьёзности. И оценивали один в другом просто о человеческие свойства.

Вечером из Далема в Берлин они возвращалась вдвоём. Они отдохновенно двигались в тишине своей первой научной дискуссии с глазу на глаз. Оба потом упомянули о ней в письмах, и оба – как о прекрасных минутах высокого общения. Бор – прямо, Эйнштейн – иносказательно. Им уже было о чём спорить.

Разве могли они не заговорить о классически необъяснимых скачкообразных переходах атома из одного устойчивого состояния в другое? Они ведь совсем по-разному на них смотрели. За полной невозможностью нарисовать хоть какой-нибудь механизм квантовых скачков приходилось довольствоваться в их описании статистическими законами случая. Эйнштейн сожалел об этом. А Бор – нет. Эйнштейну виделся в этом недостаток теории. А Бору – черта своеобразия микромира. Будущему – надёжнейшему из арбитров – предстояло доказать, что сторону Природы в этом скорее держал Бор.

Но был в их тогдашних разноречьях ещё один существенный пункт. И тут уж сторону Природы явно держал Эйнштейн (точно хотела история науки в пору их первой встречи поровну поделить между ними правоту).

Ещё не было в физике слова «фотон». Дж. Н.Льюис пока его не придумал. До крещения частицы света оставалось в 1920-м году шесть лет. Но идея световых частиц уже полтора десятилетия честно работала в теории микромира. Эйнштейн увидел в планковских квантах реальные корпускулы – сгусточки электромагнитной энергии. А Бор эту идею не принимал. Мучительно и долгие годы. Это сущая правда. И пожалуй, одна из самых неправдоподобных правд в истории квантовой революции.

Трудно допустить, что они могли не заговорить и об этой проблеме, томившей обоих не меньше, чем смутный вопрос о сути беспричинных вероятностей – тоже загадочных. Оба ещё не знали, что эта проблема и этот вопрос глубинно связаны между собой. Иначе: оба не знали, какую картину мира нарисует с годами квантовая механика, уже медленно созревавшая в их собственных размышлениях и заблуждениях.

...Прежде чем отправиться ночевать к Планку, Бор проводил Эйнштейна до дома. И внял приглашению хозяина подняться на минутку – взглянуть, как он живёт, и познакомиться с его женой Эльзой Эйнштейн. И как ни короток был неурочный визит Бора, он успел заметить, что в этом доме знаются не только с праздничной докукой мировой славы, но и с будничными заботами скудной жизни. В кабинете Эйнштейна стол был завален кипами писем с многоцветными марками разных стран. А за чаепитием в столовой стол был пуст, и рассказ о пиршестве у Габера Эльза слушала недоверчиво, как гастрономическую фантазию слегка подгулявших профессоров. «Нищета, прикрытая мишурой!» – как выразился о своей тогдашней жизни сам Эйнштейн. Но неунывающая радостность хозяина освещала в этом доме всё: и Бору вспомнился другой дом – лейденский дом Эренфеста. И стала вдвойне понятна дружба, связавшая этих людей. Он, разумеется, не знал, что занял уже прочное место в лих переписке и что ещё полгода назад Эйнштейн сообщал Эренфесту: «...Я углубился в Бора, к которому ты вызвал у меня большой интерес. Ты показал мне, что это человек, глубоко всматривающийся в суть вещей и вдыхающий жизнь в обнаруженные там внутренние связи».

...Дома, в Копенгагене, всё было хорошо. Так хорошо, что принявшись рассказывать Маргарет о встречах с Эйнштейном, он испытал совестливое чувство: слишком благополучно живётся ему в не воевавшей Дании. На семейном совете было решено немедленно отправить Эйнштейнам брусок прославленного датского масла».

Эйнштейн – Бору

2.5.20

...Великолепный подарок из Нейтралии, где даже сегодня не текут, то капают молоко и мёд, дал мне желанный повод написать Вам. Я благодарю Вас сердечно. В моей жизни не часто бывало, чтобы человек уже одним только своим присутствием доставлял мне такую радость, как Вы. Теперь я понимают, отчего Эренфест так полюбил Вас. Ныне я штудирую Ваши основательные работы и всякий раз, как застреваю на чём-нибудь, переживаю истинное удовольствие от того, что передо мною возникает Ваше дружелюбное молодое лицо, улыбающееся в момент, когда Вы даёте объяснения. Я многому научился у Вас, и среди прочего главным образом тому, как можно и нужно вкладывать в рассмотрение научных вещей всю полноту чувств...

24 июня 1920

...Это было для меня одним из величайших событий в жизни – встретиться и говорить с Вами. Мне трудно выразить, как благодарен я Вам за ту приветливость, с какою Вы относились ко мне во время моего пребывания в Берлине, и за Ваше любезное письмо, на которое – к стыду моему – я не смог ответить раньше. Вы не представляете, каким мощным стимулом явилась для меня давно желанная счастливая возможность услышать от Вас самого Ваши суждения по вопросам, которыми я занимаюсь. Мне никогда не забыть нашего разговора по дороге из Далема к Вашему дому...
Трудно и насильственно произносится это слово – заблуждения, когда рассказ идёт о Боре и Эйнштейне. Но всё было в их жизни: идейные отражения терзаемой разладами эпохи, ошибки, недоумения и полемические страсти. И оба не знали тогда, что новая картина мира разведёт их по полюсам и обречёт на десятилетия безысходного несогласия. Но в тот апрельский вечер 1920-го года на улицах Берлина они ещё не могли предугадать драматическое будущее их отношений...

Известно, что на 5-м Сольвее полемика между ними вспыхнула в первую же минуту их встречи на конгрессе. И тогда-то Бор услышал ставшую со временем столь часто повторяемой эйнштейновскую фразу: «Я не верю, что Господь Бог играет в кости!»

Бор был не первым, кто услышал эту фразу. Первым был Макс Борн. Почти год назад, 4 декабря 1926-го года, в кратеньком письме геттингенскому другу Эйнштейн написал: «Квантовая механика внушает большое уважение. Но внутренний голос говорит мне, что всё же это не то». Он употребил насмешливую немецкую идиому «это не настоящий Иаков». И продолжал: «Эта теория многое даёт, но к тайне Старика она едва ли нас приближает. Во всяком случае я убеждён, что Он не бросает кости». Это означало, что, по его мнению, Старуха-Природа на самом деле не прибегает к помощи случая.

...Бор смотрел в победительно сиявшие глаза Эйнштейна (это сияние в начале дискуссии отмечено мемуаристами) и мог подумать словами Сирена Кьеркегора: «Гений бессознателен – он не представляет доводов». Что можно было возразить на фразу о Господе Боге, не играющим в кости. Улыбнуться её философическому остроумию? Восхититься её мастерской краткости? Бор сделал и то и другое. Но вместе с тем её нельзя было оставить без ответа. Подумав, Бор сказал: «Но, право же, не наша печаль – предписывать Господу Богу, как ему следовало бы управлять этим миром!»

Так запомнилась эта реплика Гейзенбергу. Тоньше и сложнее Бор пересказал её сам в пространном эссе к 70-летию Эйнштейна – двадцать два года спустя: «...Я отвечал, что уже мыслители древности указывали на необходимость величайшей осторожности в присвоении Проведению атрибутов, выраженных на языке повседневной жизни».

И это означало, что мы, вынужденные разговаривать даже о самых глубоких микротайнах Природы на классическом языке нашего макроопыта, должны пользоваться этим языком с мудрой осмотрительностью: всегда помнить о диалектическом единстве несовместимых представлений.

Но когда бы всё их единоборство свелось к обмену этими афористическими репликами, спор между ними продолжался бы пять минут. А он продолжался всю жизнь. Вопреки Кьеркегору один гений представил другому доводы!..

Все вспоминали: главное происходило в кулуарах. Но и на заседаниях было много памятного навсегда. Эйнштейн не оставался одиноким перед лицом копенгагенской школы. Вместе с ним против вероятностного мира квантовой механики протестовало большинство. Неважно, что оно делало это молча. Он непрерывно ощущал атмосферу поддержки. А трое из антикопенгагенского большинства, чьи суждения он высоко ценил, – Лоренц, Шрудингер, де Бройль, – протестовали вслух, защищая, как и он, классическую причинность. И форум крупнейших физиков мира превращался в студенческий дискуссионный клуб. Борг иногда беспричинно улыбался – перед ним оживала его юность: сборища философского кружка «Эклиптика» в кафе «а’Порта».

Но однажды понимающе улыбнулись все. Даже неизменно печальная Мария Кюри. На чёрной доске в зале заседаний появился рисунок недостроенной Вавилонской башни и слова из Книги Бытия: «...Там смешал Господь язык всей земли». (И не надо было добавления: «чтобы никто не понимал реи другого».) Слова на доске вывела рука Эренфеста. Он, назвавший себя бузинным шариком в силовом поле Эйнштейна –Бора, пародировал их подшучивания над квантовой драмой идей: его карикатура была совершенно в духе эйнштейновского Бога, не играющего в кости, и Боровского иронического предостережения не давать советов Провидению.

А главное происходило действительно за стенами зала заседаний – все шесть дней конгресса...

Победительное сияние потускнело в глазах Эйнштейна к вечеру первого дня – за ужином в ресторанчике отела. Парадокс, брошенный им за утренним столом, Бор в течение дня распутал. К концу ужина сияние переселилось в глаза Бора. И проступило на молодых лицах, окружавших стол.

Однако и торжество копенгагенцев длилось недолго.

На следующее утро Эйнштейн спустился в ресторанчик первым и снова был радостно возбуждён. Он ожидал появления Бора, а заодно и Гейзенбурга, Борна, Дирака (ожидать появления Паули в столь ранний час было заведомо бессмысленно). И вскоре в несмелом утреннем шуме пробуждающегося ресторана раздалось приветливое: «Гутен таг, найне фройнде! А всё-таки я не верю, будто Господь Бог...»

И всё сначала!

Так и качались они на весах. И утро возносило одного, а вечер – другого. Окружающие следили за этими весами-качелями, понимая, что остановиться в равновесии они не могут: не тот был случай, когда решал компромисс.

Свидетельства очевидцев однообразны, как и то, что происходило. И все их могли бы заменить три фотографии, снятые Паулем Эренфестом, когда Эйнштейн и Бор не подозревали, что на них направлен объектив фотокамеры. На первом снимке Эйнштейн формулировал Бору головоломный парадокс и Бог выглядел хмуро-задумчивым, а Эйнштейн счастливым. На втором снимке была запечатлена промежуточная стадия, когда Бор только начинал разъяснение парадокса и лица обоих выражали одно и то же напряжение мысли. А на третьем снимке очень счастливым выглядел Бор и огорчённо-озадаченным Эйнштейн.

Они походили на гроссмейстеров экстра-класса в Матче Века, когда каждому нужна только победа. И они всякий раз откладывали партию для домашнего анализа, чтобы найти этюдное решение позиции: иное не принесло бы успеха. А Бору надо было не просто выиграть матч, но выиграть его без единого поражения, потому, что не в шахматы они играли! И потому, что слишком много значила ставка: новая физическая картина глубин материи.

...Но отчего же по прошествии трёх лет продолжался этот матч на 6-м Сольвее? Разве Бор не выиграл его в осеннем Брюсселе 1927-го года? Разве его чаша весов не перевесила?

Выиграл... Перевесила... И конечно, не случилось ни одной ничьей: законы Природы неуступчивы.

Однако столь же неуступчивы внутренние голоса, звучащие в душах великих исследователей. Эйнштейн должен был бы капитулировать в первый же вечер – 24 октября 1927 года. Однако он не мог этого сделать. «Тут играли роль глубокие философские разногласия, отделявшие Эйнштейна от более молодого поколения», – утверждал впоследствии Макс Борн.

А когда философия становится психологией и сокровеннейшей искренностью перед самим собой, её не преступить. И даже собственный опыт революционера в науке уже два десятилетия травимого непонимающими и врагами, не мог Эйнштейну помочь...

А всё последующее было уже не более, чем серией матч-реваншей. Трагических, в сущности, матчей: реваншей без реванша. И снова всё было естественно: Природа не могла изменить самой себе. Изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие во всех атомно-ядерных и астрофизических лабораториях она демонстрировала себя как вероятностный мир.

...В феврале 1948-го года Нильс Бор не появился в Принстоне для занимательной работы. Через год Эйнштейну исполнялось 70 лет. Готовился обширный том, ему посвящённый. Бор согласился написать детальную статью об истории и сути их вечной философско-физической дискуссии. В Копенгагене он уже продиктовал Розенталю черновую версию. В Принстоне работал с Пайсом над беловиком. Ему был отведён пышный и пустующий кабинет Эйнштейна. Но незримое присутствие великого оппонента всё время ощущалось.

Однажды, подыскивая нужное течение очередной фразы, Бор остановился у окна и повторял: «Эйнштейн... Эйнштейн...» Внезапно отворилась дверь, и бесшумно вошёл Эйнштейн. Он крадучись двинулся к столу, где лежала раскрытая табакерка Бора. (Это была к тому же старая табакерка Резерфорда!) Потом Эйнштейн объяснил, что врач «запретил ему покупать табак, но не запретил воровать его». Бор продолжал твердить у окна своё заклинание. И вдруг, найдя наконец искомую фразу, уверенно произнёс: «Эйнштейн!» – и повернулся к ассистенту. А перед ним высился у стола сам Эйнштейн во плоти. Это было сродни переживанию Гамлета в ночном Эльсиноре. Прошли мгновения остолбенелой немоты, прежде чем к Бору вернулась речь. И тогда все трое рассмеялись...

Бор утверждал, что у Эйнштейна была «ноша, взятая им на себя в служении человечеству». И добавил, что эпоха, «омрачённая трагическим развитием событий в политическом мире», сделала Эйнштейнову ношу «ещё тяжелей». Иначе: эпоха заставила Эйнштейна почувствовать всю тяжесть его ноши. И он, мечтавший об участи одинокого смотрителя на маяке, понял свою ответственность учёного перед людьми и перед будущим. И не сбросил ноши, когда она стала вдруг тянуть, чем далее, тем сильнее.

...Ноша, взятая человеком на себя в служении человечеству... О себе Бор не думал в таких возвышенных выражениях. А его ноша была не легче. Возможно, тяжелее. Когда Бор диктовал ассистенту эти слова об Эйнштейне, он не стал добавлять, что такая ноша пожизненна. Это подразумевалось. И другое было очевидно: её взвешивает человечество. А у самого человека для этого нет весов: своя ноша, как известно, не тянет. И несут её с издревле проверенным ощущением: иго твоё – благо, бремя твоё – легко.

1. Нильс Бор и развитие физики. Сборник. М., ИЛ, 1958.

2. Эйнштейн и современная физика. Сборник. М., ГИТТЛ, 1956.

3. Сборник. Нильс Бор. Жизнь и творчество. М., «Наука», 1967.

4. Данин Д.С. Нильс Бор. М., «Молодая гвардия», 1978.

5. Кузнецов Б. Этюды об Эйнштейне. М., «Наука», 1962.

6. Мур Р. Нильс Бор – человек и учёный. М., «Мир», 1969.

7. Coll. – Niels Bohr, His Life and Work as seen by his friends and colleagues. Edited by S.Rozental. Amsterdam, 1967.

8. Electrons and Photons. Rapport et discussions du 5 Conseil (Solvay), Paris, 1928.

9. Ronald W. Clark, Einstein – The Life and Times. B-Y, 1971.

10. Martin Klein, The first Phase of the Bohr–Einstein Dialogue. Historical Studies… v. 2. Phil. 1970.

11. Leon Rosenfeld, Niels Bohr. An Essay. Amsterdam, 1961.