О концепциях истории Башкортостана

В условиях идеологического хаоса 1990-х гг. авторы учебников истории Башкортостана пошли, пожалуй, по наиболее приемлемому на тот момент пути: фактографическому описанию событий башкирской истории, с привлечением богатого материала, неприменимого в образовательных программах советской эпохи. Но отказаться от негативных сторон старой методологии оказалось сложнее. В настоящее время концепция преподавания истории Башкортостана содержит элементы эклектики. В частности, при всех своих достоинствах, курсы истории Башкортостана средней и высшей школы до сих пор следуют устаревшим советско-марксистским стереотипам изложения. Так, постоянно подчеркивается «эксплуатация башкирского населения как со стороны царского правительства и российских феодалов, так со стороны местных феодалов» (8).

Подобное изложение было уместно в советской историографии, когда тяжелое положение эксплуатируемых классов и народов во все времена до Октябрьской революции служило контрастом бесклассовому советскому обществу, при котором эксплуатация якобы отсутствовала. Но разве в действительности существовало общество без эксплуатации? И существует ли такое где-либо сейчас или в обозримом будущем? Предметом исторического анализа должны являться идентифицирующие признаки, т.е. отличительные, характерные именно для интересующего нас народа в конкретную историческую эпоху. Не думаю, что наличие эксплуатации отличало башкир, скажем, от современных им русских (или современных нам башкир). Таким признаком являлось различие форм производственных, политических и социальных отношений, в том числе и форм эксплуатации, но не наличие эксплуатации как таковой. Ибо как раз свободы в башкирском обществе было значительно больше, чем в чисто русских областях империи. Без осознания этого факта не понять, например, истории башкирских восстаний. И их принципиального отличия от «бессмысленного и беспощадного бунта» (А.С.Пушкин) русской, татарской, чувашской, марийской и прочей «голытьбы», не имевшей, в отличие от башкир, не только прав, но и понятия о правах, за которые следовало бы бороться. Конечно, кроме анархической «воли» и утопических мечтаний о «добром царе», который волшебным образом устроит для них земной рай. Для подобного «бунта» справедлива оценка П.Б.Струве: «Социальные результаты смуты для низов были не только ничтожные, они были отрицательные. Поднявшись в анархическом бунте, направленном против государства, оседлые низы только увеличили свое собственное закрепощение и социальную силу господ» (12, с.164.). Для башкирских восстаний исторична совершенно другая оценка. Люди восстают, только тогда, когда ущемляются их права, а не от «тяжелого гнета», т.к. сам «гнет» присутствует всегда. Точнее, восстают, воюют, а не просто «бунтуют», при условии, что у них эти права (или осознанное стремление к ним) имеются, и когда условия «гнета» нарушаются в неприемлемую для них сторону. Например, когда эти права ущемляют или грозят отнять. Т.е. в случае с башкирами налицо конфликт правовой, статусно-ролевой, но не классовый.

Определение башкирских восстаний как «антифеодальных» не выдерживает критики. Оно было полезным на определенном этапе развития башкирской историографии, вынужденной пользоваться эзоповым языком историографии советской. Полезным для снятия негативных определений этого феномена в советской науке, ранее объявлявшей башкирские восстания «реакционным движением байской верхушки», а изучение «реакционных» явлений в то время не поощрялось. Но сейчас, когда этих условностей не существует, использование устаревшей терминологии не является позитивным для науки. Неужели можно всерьез говорить, что башкиры воевали с царскими войсками во имя буржуазных реформ? Именно развитие буржуазных отношений в крае нанесло наибольший ущерб башкирской этнической идентичности, и превратило башкир в объект ассимиляции, как со стороны русских, так, и в особенности, татар, о чем сокрушался еще А.Валиди. Поскольку казанские татары резко опережали их по развитию буржуазных отношений в своей среде.

Достаточно вспомнить сословную принадлежность лидеров повстанцев — большинство из них принадлежало к феодальной и родо-племенной знати, либо к батырам — военным и племенным авторитетам, реже — к духовенству: шейх Сеит Садиир, тархан и старшина Алдар батыр Исекеев, Кусюм батыр Тюлекеев, Юсуп батыр Арыков, старшины Бадаргул Юнаев, Юлай Азналин, Салават Юлаев, Кинзя абыз Арсланов и мн. др. Согласно подсчетам И.М.Гвоздиковой, из 1400-1500 человек башкирской «старшинской верхушки», в том числе 113 волостных старшин, только 9 выступили против Пугачева (и вообще всего башкирских 54 двора не приняли участия в этом движении) (3, с.185,304-305).

(Участие башкир в Пугачевщине, без которого она просто непредставима, исторично рассматривать именно в рамках феномена башкирских восстаний, как одно из них; такой подход снимает негативную оценку, неизбежную для Пугачевщины в целом, с повстанцев Салавата, т.к. они принадлежали к совершенно иному историческому явлению, чем анархическая Смута. Но в башкирских учебниках такая дифференциация, хорошо известная в исторической науке (3), не подчеркнута, что может привести к превратному представлению о роли башкир в истории России, близкому к подходу С.М.Соловьева — как воинства хаоса, Смуты, «Скифии против Европы»).

Лозунги башкирских восстаний никогда не были антифеодальными или антимонархическими. Наоборот, они выражены в терминах монархического правосознания, например, в плане замены российского монарха, не выполнившего свои обязанности по отношению к башкирам, другим, способным их выполнить (Султан Мурат, Хазий Аккускаров, казахский хан Абдулхаир, каракалпакские принцы, кучумовичи, Карахакал, Пугачев). Требования башкирских повстанцев четко фиксировались ими, часто носили внешне реалистичный характер, и не ставили целью изменение существующего строя или бессмысленного истребления феодалов, — истребляли всегда конкретных людей и с совершенно конкретными целями. (Иногда «слоями», например, незаконных переселенцев на вотчинные земли, или гарнизоны крепостей, составлявшие единое целое с их населением). Но где же здесь мотивы, направленные против самого института монархии и «феодализма»?

«Национально-освободительное движение» — так же есть невнятное определение марксисткой типологии, которое было крайне произвольным еще у ее основоположника. Так, по К.Марксу, восстание венгров за свою независимость являлось прогрессивным и подходило под определение «национально-освободительного», а славян — не являлось и не подходило. В силу той же русофобии Маркса чеченцы и черкесы, жившие при родоплеменном строе, но воевавшие против русских, подходили под это определение, а чехи и сербы, со сложившимся не просто классовым, но капиталистическим обществом, и боровшиеся против господства австрийцев и венгров — нет. Этому термину можно придать смысл, только освободив его от марксистской интерпретации.

По распространенной ныне (но не в наших учебниках) терминологии, башкиры были типичным традиционным, или «закрытым», по К.Попперу, обществом. Причем «традиционным» не обязательно означает «регрессивным» или «отсталым» (такая, негативная оценка, которую вкладывал в свой термин сам К.Поппер, в науке ныне преодолена (К.Леви-Стросс, С.Г.Кара Мурза)). Беду башкирам принесло именно «открытие» их общества, после чего оно превращалось в «общество разрушенное» (термин С.Хантингтона). Именно против такого «открытия», за сохранение своих привилегий и недопущения в сферу их действия пришлых (в земельном вопросе) они и боролись, не щадя ни своих, ни чужих жизней. Причем пришлое население, немало выигравшее от переселения в Башкортостан, отнюдь не всегда было довольно таким распределением ролей. И так же боролось с ним, как военными (поддержка правительства против башкирских повстанцев), так и законными методами (И.Н.Кулбахтин). Поведение пришлых значительно менялось в зависимости от изменения их статусно-ролевого положения. В борьбе против фискального и особенно культурно-конфессионального гнета государства и угрозы закрепощения, из-за которых пришлые и переселялись в Башкирию, часть их поддерживала своих защитников — башкир. Тем более, что безземельные ранее, они сильно зависели от отношения к себе коренных жителей, хозяев земли. Но по мере завершения наиболее агрессивного этапа христианизации и упрочения своего положения на новой родине, необходимость этой борьбы против властей теряла для пришлых свою актуальность. В особенности для их социальной верхушки, которая уже добилась определенного статуса и стабильности, и стремилась к большему, начиная тяготиться своей земельной зависимостью от вотчинников (9, с.85-86). Итак, правосознание и правоотношения населения Башкирии отличалось сложностью и развитостью, Башкортостан нельзя считать классической «Азией», восставшей на «прогрессивную Европу» в лице России, как интерпретировал события в Башкирии С.М.Соловьев (11, с.542-543).

Но и утверждение (точнее, намеки, восходящие к призывам А.Валиди о солидарности тюрок «с Западом, а не с Россией»), что Башкирия была «Европой», по сравнению с Россией — смешно. Как раз у башкир господствовал «азиатский» способ производства (хоть у теоретиков, пользующихся терминологией Маркса, до сих пор нет единого определения, что это такое), со структурно значимыми элементами феодально-патриархальных родоплеменных отношений (Ф.Ф.Шаяхметов) (но и последнее определение, по марксизму — эклектика). Башкирия была куда более «традиционным» по типу, «азиатским» по цивилизационной принадлежности обществом, чем европейская часть России. Но утверждение, что она была более свободной — оправданно. Потому что свобода не есть обязательный атрибут «Европы», «Запад» — чисто мифический синоним прогресса, а вообще понимание свободы в каждой культуре свое.

Более оправданна интерпретация, согласно которой Башкортостан был «Европой» в смысле образца и лидера модернизации для остального кочевого мира Евразии. Так, именно национальный герой башкирского народа Алдар батыр Исекеев внес немалый вклад в добровольное присоединение Казахстана к России. И не понятно, отчего этот факт нужно замалчивать или его стыдится, тем более, что он хорошо известен в историографии современного Казахстана, где описывается в уважительном для башкир тоне (С.Баймухаметов). Такое же отношение к участию башкир в инкорпорации казахов в состав России отражено и в башкирском фольклоре (баит «Исянгул»).

Именно поэтому А.Валиди видел роль немногочисленных башкир как пионеров национально-освободительного движения всего Туркестана. А в некоторых вариантах его прогноза, Башкортостан в роли лидера независимой либо автономной конфедерации всех тюркских народов Казахстана и Средней Азии (в другом варианте — автономной в составе России федерации Казахстана, Башкортостана и Уральского казачьего войска).

Причем модернизацию в данном случае можно понимать и как детерминированное развитие собственной цивилизации в рамках всемирного процесса (в сущности, так же рассматривал историю и марксизм, только в своих терминах), и как неизбежный «ответ» на «цивилизационный вызов» модернизирующейся России и Европы — это уже вопрос интерпретации. Подобной точки зрения придерживаются и авторы «Истории Башкортостана с древнейших времен до конца 60 годов XIX в.» (7), но использование устаревшей марксисткой терминологии, как нам кажется, ослабляет ее.

Традиция описания башкирской истории в устаревших терминах исторического материализма идет не только от привычки к стереотипам советской историографии и образа мышления. Ее корни глубже, и восходят к взглядам башкирских просветителей конца XIX-нач.ХХ вв. и А.Валиди, некритически культивируемых в период начала 1990-х гг., что объясняется реакцией на 70-летнее замалчивание их наследия. И иначе быть не могло. Поскольку мысль Валиди, который относил себя к социалистам с национальной спецификой, развивалась в русле русской и европейской мысли того времени, находившейся под сильным воздействием марксизма. Между прочим, на практике тот же А.Валиди следовал совсем другим подходам, что и принесло ему заслуженную славу выдающегося и прагматичного политика. Например, его решение земельного вопроса и проблемы вотчинного права башкир на землю никак не умещается в марксистские, социал-демократические или либеральные представления о прогрессе. Но именно оно обеспечило успех мобилизации в Башкирское войско, послужившее опорой всех его политических достижений (договор об автономии и т.д.). На практике он был ярым противником и учения К.Маркса о классовой борьбе, от которого до сих пор не могут отказаться авторы башкирских учебников. Если искать аналогии в определении его политических взглядов, то по методологии они ближе скорее к народническим и эсеровским. Только не следует забывать, что и народничество, и теоретики ПСР, включая «самостийников», относились к утопическому направлению социализма (которое возрождается сейчас в некоторых направлениях неокоммунизма и евразийства), сохраняя стереотипы мышления, в том числе весьма деструктивные, свойственные этой парадигме. Главный негатив этого подхода — в анализе общественного развития, как совокупности антагонизмов, а не солидарности.

Только классовая борьба у него заменилась национальной, а терминология и методология, нацеленная на поиск антагонизма, а не консолидации, осталась прежней. Это вполне нормально для уровня его времени, но совершенно недостаточно на современном этапе развития социальной философии и философии истории, на которую всегда опираются образовательные курсы по истории Отечества. К чему приводит общество такое, антагонистичное видение истории, все мы видели при поразительно быстром развале могучей сверхдержавы, построенной героическим трудом трех поколений наших предков.

Показательно, что смягчить психологически очевидную деструктивность такой методологии и советская, и отчасти, современная историография, пыталась неуклюжей и эклектичной сусальностью, ритуальными заявлениями о «дружбе народов», «единстве интересов трудящихся» и т.д. Хотя весь ход, например, Пугачевщины, и, тем более, башкирских восстаний, показывает, что «единство», скажем, казаков, башкир, мишарей, тептярей и тяглового крестьянства — понятие более, чем относительное. Подобные попытки для учащихся не более убедительны, чем наивная «политкорректность», модная на современном Западе, но вызывающая бесконечные насмешки в России. Системный подход в этом отношении предпочтительней по определению, поскольку, во-первых, естественно постулирует самоценность каждой культуры, а во-вторых, история как развитие систем дает не более оснований для субъективных оценок, чем «оценка поведения» протонов и электронов. Электроны хорошие или плохие? Они хуже или лучше протонов? И в рамках этого подхода абсурдность вопросов, «кто лучше?»: русские или башкиры, мусульмане или христиане, дворяне или крестьяне, империя или автохтоны, оседлые или кочевники и т.д. совершенно наглядна и очевидна. В марксистской и советской историографии все было значительно запутанней. Еще Н.А.Бердяев справедливо указывал на существование в марксизме двух основных составляющих, вступающих друг с другом в непримиримый логический конфликт (2, с.80-82). Первая составляющая — это учение о детерминированном диалектическом процессе социально-экономической эволюции общества, по законам смены социально-экономических формаций и т.д. В научном исследовании этих законов, строго позитивистском и лишенном субъективных этических критериев, и состояла главная ценность марксизма. Но существует и вторая составляющая — морально-социальный идеализм, выражающийся в логически неоправданной, по сравнению с первой составляющей, моральной окраске истории, когда Маркс неожиданно начинает различать в ней не только безличный акт необходимости, но и Добро и Зло, причем все зло олицетворяется в образе экономического эксплуататора. О том, что «эксплуататорские классы» — условная аналитическая категория, было забыто. Ныне непригодность «исторического материализма» для объяснения многих исторических процессов в России аргументировал даже такой ведущий философ современного неокоммунизма, как С.Г.Кара Мурза.

Но конфликт между этими, логически несопоставимыми сторонами марксизма поставил отечественных историков в весьма сложное положение, причем, как это ни удивительно, включая ученых постсоветского периода — такова оказалась инерция стереотипов. Именно поэтому при историко-социологическом анализе классового состава населения Башкортостана столь высокопрофессиональный исследователь, как И.М.Гвоздикова, вынуждена произвольно делить башкирскую старшину, отнесенную к «феодальной верхушке», и, следовательно, к «реакционному, эксплуататорскому классу», на «хороших» и «плохих» (3, с.197-200). Но неужели «хорошие» феодалы были настроены «антифеодально», и только и ждали случая поделиться с «народом» своим добром и привилегиями? Не проще ли предположить, что массовое участие старшины в Крестьянской войне 1773-75 гг. преследовало национальные интересы башкир, как и во время башкирских восстаний? Которые вполне могли в определенной мере (у башкир — в очень значимой) совпадать с сословными (но не «классовыми»!). А в приведенном случае совпасть и с протестом небашкирского населения, так же очень дифференцированным. Вообще, упомянутый труд И.М.Гвоздиковой представляет собой почти исчерпывающий материал для анализа с точки зрения статусно-ролевого или правового подхода, но устаревшая терминология и стереотипы изложения вновь запутывают его.

Например, автор совершенно отчетливо выделяет такую особенность Пугачевщины, как восстание служилого населения (казаки, башкиры, калмыки, мишари), без которого она бы просто не состоялась (3, с.496). Но война служилого сословия против государства, которому оно служит — полный парадокс с точки зрения классовой борьбы, терминологией которой пользуется автор. (Это противоречие дублируется и в учебниках истории Башкортостана (8, с.127)). И вполне изученный феномен с точки зрения статусно-ролевого подхода. Противостояние казачества государству считал одним из основных сюжетов российской истории еще П.Б.Струве (12, с.164-165). На Западе этот феномен изучен на обширном материале польско-казацких войн, приведших, в конечном счете, к распаду Речи Посполитой — несостоявшейся сверхдержавы Восточной Европы. Занявшая ее геополитическую нишу Россия оказалась мощнее и гибче, и потому устояла перед восстаниями служилых сословий, с которых начинались все без исключения «крестьянские войны» в России — И.Болотникова, С.Разина, Е.Пугачева, не считая собственно казачьих выступлений — К.Булавина на Дону, яицких казаков в 1772 г., некрасовщину, гайдаматчину. К которым можно по статусно-ролевой типологии отнести и восстания башкир, как это делал С.М.Соловьев, и миграцию калмыков в Китай (конечно, с учетом этнокультурной и цивилизационной специфики). Т.е. перед нами конфликты явно не классовые, а статусно-ролевые, в иных случаях, в зависимости от интерпретации, — правовые, межэтнические или цивилизационные. С учетом упомянутой специфики, и по критериям функционального подхода, башкирские восстания явились самым крупным национальным повстанческим движением в России до кавказских войн. И уже потому должны быть обязательны для изучения в рамках истории не только Башкортостана, но и России в целом. Как изучается, к примеру, имамат Шамиля. Но для этого необходимы обобщения, увязывающие, на основе современных концепций, феномен башкирских восстаний с историей России и мира, которые в упомянутых учебниках представлены очень слабо, если не считать рудиментов «классового анализа», которые, как видим, отнюдь не усиливают программу.

В любой интерпретации, историко-социологический анализ Башкирии того времени корректней вести с позиций стратификации, принятой в мировой социологии со времен П.А.Сорокина (как он ведется и в современной РБ), а не формационного и «классового» подхода. При котором приходится придумывать новые, эклектичные термины, либо искусственно подгонять описание под старые, принятые самим К.Марксом первоначально для исследования совсем другой — западноевропейской истории и цивилизации.

Между тем, современные конфликтологические подходы, тот же цивилизационный, статусно-ролевой, структурный, правовой (13), в образовательной концепции истории Башкортостана почти не используются, кроме функционального, хотя материала для их применения накоплено более чем достаточно. Не применяются потому, что их место занимает эклектическая концепция, смешивающая терминологию марксистско-советской историографии и устаревших вариантов национализма времен А.Валиди. Если дело в политкорректности (пионером которой является, кроме внедрения самого термина, не современная западная, а именно советская система образования), то заметим, что в рамках конфликтологии само понятие «конфликт» никакой отрицательной оценки не несет. Эта дисциплина учит именно разбираться, в каком конфликте какие деструктивные и конструктивные элементы присутствовали, как решались, и как могут решаться наиболее продуктивным, цивилизованным путем. Согласимся, очень полезный навык в нашу конфликтогенную эпоху. А конструктивных моментов в башкирских восстаниях немало, что фактически доказано в существующей историографии.

Марксистский подход неразрывно связан с европоцентризмом, поэтому его применение кажется довольно странным в образовательных концепциях столь евразийского региона, как Башкортостан. Между тем, даже если оставаться в рамках теории прогресса (исторический и диалектический материализм является лишь одним из радикальных ее видов), уместнее было бы обратиться к методологии Гегеля, лежащей в основе и либеральных, и модернистских, и марксистских интерпретаций истории. Последние, что доказано еще в конце XIX-начале ХХ веков (Б.Н.Чичерин, И.А.Ильин, П.Б.Струве, П.И.Новгородцев) являлись ее маргинальным искажением. Суть этой методологии в анализе истории как постепенной, диалектической актуализации свободы, как свойства имманентного человеку, неотъемлемого Богом качества человека и общества. Другое дело, что в понятие свободы каждое течение вкладывает свое понимание. Социальная свобода имеет иерархический многоуровневый характер, разнотипный для каждого общества и эпохи, и зависящий от уровня и типа правосознания. Так, и в России, и в Башкортостане тип правосознания был монархическим, причем рецидивы его влиятельны и сегодня (но, после крушения законной династии, ныне в форме авторитаризма), поэтому определение «монархизма» повстанцев как «наивного», «отсталого» — неисторично и действительно наивно (8, с.105). Как и негативная трактовка термина «царизм».

Все политические коллизии (обращения к царям, выдвижение собственных претендентов на ханство в Башкортостане) решались именно в рамках этого типа правосознания. И не могли решаться иначе, т.к. не существует универсальных и образцовых рецептов свободы. Следовательно, оценки «прогрессивности» того или иного социума по сравнению с другим весьма условны (например, башкирского и русского общества). В «варварской», по мнению С.М.Соловьева (11), Башкирии, точнее, у башкир, никогда не существовало крепостного права, рекрутчины, этатизма, доведенного до деспотии, и попытки внедрить эти новшества вместе с «европейским прогрессом» вызывали у башкир столь яростный отпор, что никогда не были распространены на их среду.

Нарушение договоров, т.е. правового, экономического и статусно-ролевого положения — главная причина и повод для протеста башкир, выливавшегося как в законодательную борьбу на возможном для того времени уровне (9), так и в организованные вооруженные выступления (1). Это также свидетельствует о весьма развитом правосознании башкирского общества. Причем эти нарушения были следствием цивилизационно значимых изменений самой суперсистемы — «вестернизирующей модернизации» (термин С.Хантингтона), т.е. «западнизации» России, по пути, проложенному Петром I. Связь народившегося в его эпоху западничества с геноцидом в Башкирии очевидна.

Именно защита башкирами необходимых для их нормальной жизнедеятельности элементов традиционного общества реально, пусть и в региональном масштабе, противостояло бездумной вестернизации России, нарушавшей ее евразийскую природу. Показательно, что наиболее жестокие башкирские восстания происходили именно в период волюнтаристской «западнизации», от которой страдала вся империя (при Петре I — восстание 1704-1711 гг., при Анне Иоанновне — 1735-1740 гг., самое кровавое за всю историю). Потому что «вестернизация» происходила «сверху», ломая нормальные архетипы развития народов России. И проводилась произвольно. Именно поэтому полностью искажался положительный смысл цивилизационного диалога с Западом, поскольку главная идея западного общества — власть закона, суть которой — в защите от произвола. Неслучайно первое башкирское восстание, к эпизодам подавления которого применимо понятие геноцида, произошло именно при Петре I. И произошло по причине произвольных требований Петра, устроившего «форсированную модернизацию» России за счет насильственной «сверх-мобилизации» ее внутренних ресурсов (подобно коллективизации и индустриализации при Сталине). В начале этого восстания наглядно проявились все признаки «птенцов гнезда Петрова», в данном случае, Сергеева и Аристова — полное (и потому совершенно неприемлемое и непривычное для башкир) пренебрежение к сложившемуся порядку вещей, к любым традициям, правам и законам, кроме царской и собственной злой воли, необоснованная самоуверенность, незнание местных обычаев и некомпетентность. И неизбежные спутники всего этого — вероломство и жестокость. (Вспомним случай с Дюмеем Ишкеевым, поехавшим в 1708 году, по совету Шереметьева, к Петру I для переговоров, и повешенным по указу властей) (8, с.82). Которые в традиционном обществе сдерживаются неписанными, но нерушимыми нормами морали — например, адатами у башкир, которые, как и ранее монголы, никогда не убивали послов и не прощали расправ над ними (4). Все эти факты есть в учебниках, но объяснения им — отсутствуют.

Башкиры защищали в России свободу (не только свою) и евразийский тип империи. Включая и оппозиционный, протестный феномен — башкирские восстания, и верную военную службу государству. Последнее достаточно оценено только в наиболее ярких проявлениях — 1812 год и т.д. Между тем, постоянная охрана границ башкирами, бывшая одним из условий их правового статуса, по цивилизационному подходу имеет немалое значение. Именно они не позволили превратить Приуралье в «Дикое Поле» наподобие Причерноморья. В числе многих нюансов этой проблемы, ждущей своих интерпретаторов (фактическая ее сторона уже хорошо исследована), упомянем следующий парадокс — защищая границы России, башкиры тем самым защищали и пришлое население — но ухудшали свое положение. Парадокс потому, что самой действенной по отношению к башкирам оказалась не военная (XVII-XVIII вв.), а мирная крестьянская колонизация (XIX - нач. XX вв.). Военную экспансию, пусть с большими потерями и неизбежными уступками, башкиры выдержали, оставаясь привилегированным населением на своей Родине. А мирную конкуренцию — нет. Вторая половина XIX века, когда не произошло ни одного кровопролития, которыми была столь богата башкирская история трех предшествующих веков, оказалась самой тяжелой для их идентичности. Поэтому европоцентричная, «прогрессистская» терминология Маркса при изложении нашей национальной истории непригодна.

Итак, башкиры восставали против произвола. Они видели себя автономным, но отнюдь не изначально чужеродным элементом российского государства. Они ничего не имели против его порядков, системы политических и производственных отношений в нем — монархии, крепостного права и т.д., пока это не задевало их собственные интересы. Вот за автономность своего общества внутри России они боролись всегда. За достойное, по их представлениям, место в системе, а не против нее. Своими правами они очень дорожили. Излишне доказывать, что определенные права существуют только в определенном правовом пространстве, в данном случае — в российском. И угроза выйти из него, т.е. провозгласить собственное ханство являлась естественным (и отнюдь не постоянным) элементом обычного статусно-ролевого или правового конфликта, обусловленного нарушением существующих прав и обязанностей и связанного с ними статуса одной из сторон. В данном случае — нарушением юридически закрепленных прав башкир в составе России.

Потому что, во-первых, даже осуществленный переход Башкортостана под скипетр своего, башкирского, или приглашенного (казахского, например) хана не означал бы подлинной независимости от России. Поскольку уже Ногайская Орда с конца 16 века, и Казахский Младший Жуз Абулхайра, и вассальные ему каракалпаки — с 1735 года были вассалами, а позже — подданными России. Т.е. речь шла бы, максимум, об изменении условий вассалитета башкир по отношению к России. Такова была «сила вещей», и башкиры ее хорошо сознавали, включая людей, никак не замеченных в конформизме (Алдар Исекеев, например). Во-вторых, именно этими соображениями (конечно, включая интересы личного статуса) была обоснована позиция столь влиятельных тарханов, как Таймас Шаимов и Туктамыш Ишбулатов, да и упомянутый Алдар-тархан: под рукой царей нелегко, но под властью казахов будет хуже. Что и доказал ход всех башкирских восстаний, особенно 1755-56 гг. Башкиры видели, какой хаос царил в казахских жузах, когда правая рука не знает, что делает левая, и набег «кайсаков» на башкир совершается в момент, когда их собственное посольство находится в полной власти и у русских, и у башкир, на пути в Уфу!

Влиятельная «русофильская» партия всегда существовала, и не только в Башкортостане (примеры, не говоря уже о мишарской знати, — башкирские старшины Аллагул, И.Давлетбаев, Т.Шаимов, К.Муллакаев, К.Балтачев, Т.Ишбулатов, Б.Юнаев и мн.др., что не мешало некоторым из них в определенных ситуациях участвовать в антиправительственных движениях, как двое последних — в Пугачевщине). Но и в Казанском ханстве (царь Шах Гали), и в казахских жузах (хан Абулхаир), и в немецких герцогствах Прибалтики, и в княжествах Кавказа, и в германских королевствах, в Швеции и Польше. Все это естественно при неизбежном влиянии более сильного субъекта геополитического взаимодействия на менее сильный. (Или субъектов вечного «диалога культур», по терминологии М.М.Бахтина). Просто не нужно видеть в данном подходе попыток конформизма, и замалчивать его в угоду примитивно понятой национальной идее. Конечно, «более сильный» не означает «лучший». Оценки «лучший» и «худший» вообще имеют мало смысла при анализе культурно-цивилизационных и геополитических взаимодействий, и вообще обладают хоть каким то смыслом только при рассмотрении гипотетических альтернатив (занятие, весьма небезопасное для профессионального уровня историка). Но альтернатив реальных, а в данном примере мы таковых не видим.

Подобные факты в учебниках приводятся, но весьма непоследовательно, логической контрабандой, возможно, из-за стремления обосновать историческое право башкир на «суверенитет». Но ведь суверенитет зависит не столько от исторических прецедентов, поддающихся самой разной интерпретации, сколько от степени реальной осуществимости права на него, а само право на самоопределение в современном мире, теоретически — аксиома. Исторические обиды и претензии ничего к этой осуществимости не добавляют. В физической способности представителей любого этноса к социальному оформлению так же никто не сомневается (государство-нация — лишь одна из его форм, причем не образцовая, а в глобально-исторических масштабах — локальная и временная).

Каждая из цивилизаций и этнических культур самоценна. И «сила» здесь означает лишь большую или меньшую интенсивность воздействия одного субъекта на другой. Кроме того, это всегда обоюдный процесс, «субъекты диалога культур» всегда действуют друг на друга, в противовес европоцентристской интерпретации истории как «поучения» более прогрессивной цивилизации «отсталым» (М.М.Бахтин). История Башкортостана — по нашему мнению, яркий пример такого, «диалогического» взаимодействия.

Россия пыталась представить себя для Азии, и Башкортостана в том числе, в роли «культуртрегерского Запада». Но т.к. Западом на самом деле она не была, то попытки эти, к счастью для башкир, были непоследовательны. Отсюда — реально сложившееся уникальное правовое положение башкир в системе российской государственности до второй половины ХIХ века (6).

В конце XIX-нач.XX вв. Башкирии была уготована уже роль настоящей колонии — т.е. резерва, расплачивающегося за издержки «догоняющей модернизации», хоть и с российской спецификой, сильно отличающейся от классического колониализма. В культурологическом плане эти особенности удачно сформулировал С.Баймухаметов: «В России империализм был, но расизма не было». Что придавало Российской империи прочность и гибкость, но несло ей немало проблем, не знакомых, например, империи Британской. В социально-политическом и цивилизационном аспектах эта специфика заключалась в том, что «колонией», подлежащей «внутренней колонизации», являлся не отделенный от «метрополии» регион, а вся территория самой России, империи в целом, только с региональными особенностями, более или менее близкими к режиму классической колониальной эксплуатации. Т.е. признаки колонии и метрополии в России территориально, административно и юридически смешаны, трудноразделимы. На «внутреннюю колонизацию» как основной сюжет российской истории указал еще В.О.Ключевский (10).

И этот, незаслуженно забытый в наших учебниках, фактор, объясняет многое не только в дореволюционной, но и в советской, и в современной истории. Что такое коллективизация, индустриализация, современная «приватизация», как не жестокое изъятие внутренних ресурсов собственной страны для «догоняющей модернизации» (термин С.Хантингтона), роль которых на Западе выполняли ресурсы внешние — колонии? Ныне на эту тенденцию вновь обратили внимание такие ученые, как академик А.С.Панарин, А.С.Ахиезер, А.И.Уткин, С.Г.Кара Мурза. Как выразился по этому поводу С.Г.Кара Мурза: «нерусские территории России воспринимались не как колонии, а как часть своей страны». (Либо, своя страна воспринималась ее правителями как колония). Что не мешало некоторым из регионов обладать более выраженными автономными либо колониальными признаками, чем другие. Причем такое положение дел сложилось исторически, с самого зарождения унитарного, но полиэтничного Московского государства, в составе которого всегда были вассальные и автономные (но не федеративные) территории: Касимовское ханство, казачьи земли, позже — добровольные вассалы: Башкортостан, Ингушетия, Кабарда, и уже в имперский период — Казахские, Ногайские и кавказские ханства, Грузия. А так же немецкие герцогства Прибалтики, среднеазиатские эмираты, Польша и Финляндия. Причем последние регионы пользовались весьма развитыми юридически автономными институтами, несмотря на их прямое завоевание Россией. Расизм отсутствовал и в Орде, и во всех полиэтничных каганатах Евразии — Гуннском, Тюркском, Хазарском, включая Киевский каганат (Русь), формула утверждения князей в котором звучала: «хочет тебя вся русь, чудь и черные клобуки».

Советская историография, в соответствии с учением Маркса, была традиционно сильна своим экономизмом. И действительно, социально-экономические вопросы истории Башкортостана разработаны добротно и полно. Но вопросы культурологические, цивилизационные, давно исследуемые в нашей науке, либо не отражены в концепции образования, либо не увязаны с историей.

Точнее, культурологический анализ понимается исключительно как этнографическое описание, хотя после Н.Я.Данилевского, О.Шпенглера, А.Тойнби, Л.Н.Гумилева общепринято, что процессы культурогенеза и этногенеза очень значимы для понимания истории. Так, важную роль в исторических событиях играло несовпадение этнических стереотипов поведения, в том числе на уровне правосознания, слабо отраженное в наших учебниках, из-за отсутствия культурологического подхода. Наглядный материал для такого анализа дает, например, «Топография Оренбургской губернии» П.И.Рычкова, из которой ясно видна разница в восприятии монархической идеи у русских, искренне считавших, что царю дозволено все (самодержавие), и у башкир, для которых, в традиции Великой Степи, хан, царь — лицо, сакрально почитаемое, но зависимое от воли народа, как воплощение этой воли. На этот важный культурно-цивилизационный факт обращал внимание еще Л.Н.Гумилев (4), он отмечен и в башкирской историографии (Б.А.Азнабаев, Ф.Ф.Шаяхметов). Башкиры считали обоснованную смену подданства таким же неотъемлемым правом, как и казаки, и рыцари в Средние века. Или считали себя вправе запрещать строить на своих землях Оренбург, так же, как вправе просить построить Уфу. Принципиально и объяснение различия в поведении столь социально близких групп, как башкиры и казаки, на третьем этапе Пугачевщины. Но в учебниках истории Башкортостана для средней школы культурологические обобщения не заметны. (Адаптация текста для учащихся — проблема решаемая).

Зато на протяжении всего учебного курса складывается странное ощущение, что авторы пытаются оправдаться от обвинения, хорошо сформулированного еще Екатериной Великой, возмущавшейся, что Пугачева поддержали «башкирцы, которые ничем на свете отягощены не были». И повествование превращается в сплошной стон, о том, как, оказывается, плохо жилось «трудящимся башкирам» при проклятом «царизме» (а также при Золотой Орде и Ногайском ханстве), в духе М.Н.Покровского. А когда жилось лучше? При Советской власти, начавшей с «уменьшения» башкир почти наполовину? Когда сбылись угрозы проклинаемого советскими и башкирскими историками И.И.Неплюева (которые при «царизме» так и оставались проектами и угрозами)? Или сейчас? А это, смотря по каким критериям сравнивать. Например, если анализировать статусно-ролевое положение башкир и остального населения края, то при Екатерине II первые были привилегированным служилым населением, а ныне они таковым не являются, не отличаясь в правах от всех остальных. По отношению же к «элите», верхушке общества, положение трудящихся масс приниженно во все времена. (Термин «полупривилегированное», распространенный в учебниках, мы не употребляем, как бессмысленный, т.к. привилегии не могут быть 50-процентными, они либо есть, либо их нет). Именно такое положение вещей башкиры и отстаивали, отстаивали свое право быть свободными общинниками-землевладельцами в царстве растущего закрепощения. Т.е. Екатерина была по-своему права. По сравнению с другими башкиры жили неплохо (но и остальное население не «изнывало под игом», а просто жило). Но в оправданиях башкирские восстания, включая повстанцев Салавата Юлаева, не нуждаются.

Поскольку башкир справедливо интересовало не отсутствие прав у русских или татарских крестьян, а ущемление собственных. В этом — смысл восстаний, а не в вечной эксплуатации, нудное описание которой в учебниках напоминает ад, изложенный канцелярским языком. Насколько такое изложение истории неудовлетворительно для учащихся, видно на примере популярности исторических романов В.С.Пикуля и А.А.Бушкова. Которые в своих книгах не забывали о тяжелой жизни народа, но помнили, что, во-первых, легкой она не была и не будет никогда. А во вторых, и главных, этот народ творил историю, в которой много не только трагического, но и гордого, и радостного. Для башкир, лично свободных всю свою историю, такое напоминание актуально вдвойне.

Конечно, популярность отечественной «фольксхистори» — явление не только положительное, но и тревожное. Свой одиозный вклад в нее внесли и наши местные «ниспровергатели истории», типа С.Галлямова. Но именно поэтому у башкирской исторической науки сегодня есть редкий шанс. Печальная атмосфера повальной мифологизации общественного и исторического сознания дает возможность стать лидерами в отрезвлении, в выходе из этого нео-языческого безумия. Башкирская история настолько богата, увлекательна и славна, что не нуждается в приукрашиваниях, вызванных комплексом национальной неполноценности. Постсоветские программы истории Башкортостана сохранили достаточную степень историчности, объективности и насыщенности конкретным материалом, в своей основе не поддавшись ультра-националистической вакханалии. И в целом, соответствовали уровню своего времени. Сегодня им, нашему мнению, не хватает только переработки, точнее, коррекции на основе современных методологий. Умные, честные, добрые, беспристрастные, увлекательные и современные учебники — вот что нам нужно.

2. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.1990.

3. Гвоздикова И.М. Башкортостан накануне и в годы Крестьянской войны под предводительством Е.И.Пугачева. — Уфа, 1999.

4. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. — М., 1997.

5. Законы Российской империи о башкирах, мишарях, тептярях и бобылях. — Уфа, 1999.

6. Заки Валиди Тоган. Воспоминания. В 2 книгах. — Уфа, 1994, 1998.

7. История Башкортостана с древнейших времен до конца 60 годов XIX в. — Уфа, 1996.

8. История Башкортостана. Ч.1. С древнейших времен до конца XIX века. Учебник для 8 класса средней школы. — Уфа, 2000.

9. Кулбахтин И.Н. Первые парламентарии Башкортостана // Ватандаш. 2006. №4. С.76-90.

10. Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. — М., 1983.

11.Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. — М., 1989.

12. Струве П.Б. Избранные сочинения. — М, 1999.