О нашей встрече что там говорить! Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий

Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий. —

Но мы с тобою сразу стали жить,

Не опасаясь пагубных последствий.

«О чем я мечтаю? – Высоцкий на сцене отвечает на записки. – Ни о чем. Это я после школы мечтал – сыграть. А сейчас – о чем мечтал, то и сыграл. Современника сыграть не мечтаю – чем Чехов хуже? Меня не роль волнует. Я хочу самовыразиться в роли, прожить, как в последний раз...

Еще вопрос: о личной жизни, семье, счастье, карьере и долге. Семья это очень хорошо, счастье – еще лучше, карьера тоже не мешает. Долг – безусловно».

...Он влюбился уже на первом курсе Школы-студии. Сначала казалось, вполне безнадежно. Его героиня была студенткой третьего курса из мастерской Вениамина Захаровича Радомысленского и Виктора Карловича Монюкова. Пришедшего «на подхват» в курсовой спектакль «Гостиница «Астория» мальчика-первокурсника, бессловесно изображавшего солдатика с винтовочкой в руках, она просто не замечала до следующей весны.

Где-то в Таллине у нее был муж – авиационный техник. Она была красива и жила в общежитии на Трифоновке. Иза Жукова.

Весной 1957 года третьекурсники отмечали сдачу спектакля веселым застольем до самого рассвета. Володя Высоцкий как член коллектива также был приглашен, а когда расходились, оказался рядом с Изой, крепко держа ее за палец.

«...И буквально заставил уйти, — вспоминает Иза Константиновна. – Помню, мы возвращались с ним пешком до Трифоновки и всю дорогу ссорились, но каких-то особых отношений у нас тогда еще не было. Однако после вечера он взял меня под защиту: блюл, шагу не давал свободно шагнуть.

До 1958 года Володя фактически жил на двух курсах: на своем и на моем. Причем и там, и там вел себя очень активно. А осенью 1957-го просто взял меня за руку и привел к себе домой на Первую Мещанскую. Зашли в мое общежитие на Трифоновку, сложили вещички в мой чемоданчик и пошли. Нина Максимовна встретила меня радушно, без лишних вопросов. Гися Моисеевна, ее соседка, с которой Нина Максимовна делила одну из комнат трехкомнатной квартиры, тоже отнеслась с пониманием. И жили мы с Володей в этой общей комнате за ширмой, которая отделяла большую кровать.

Как-то зашел Семен Владимирович. Побродил по квартире и ушел, не сказав ни слова. Оказалось – он приходил знакомиться».

Однокурсник Высоцкого, Владимир Комратов, рассказывает:

«Володя был парень очень натуральный. Обычно в таком возрасте люди всегда кого-то изображают. Кто «грустный», кто «сильный», кто «красивый». Например, Жора Епифанцев подходил в трамвае к незнакомой девушке и говорил: «Ну, то, что я вам нравлюсь, тут сомнений нет, вопрос в том – нравитесь ли вы мне». Он все время изображал из себя как бы «непонятого гения» и тому подобное. Делалось это тонко, но это было изображение. А Володя был парень натуральный – и в хорошем, и в плохом».

Роман Вильдан, товарищ Владимира, свидетельствует:

«Первые два курса у нас о питье и мысли не было. Потом мы как-то повзрослели, и примеры соответствующие у нас были. Хотя никто не мог сказать, что кто-то из педагогов пришел на занятия «под этим делом», но напротив нас было кафе «Артистическое», и мы стали приобщаться к «артистической» жизни – вольготной, легкой и приятной. Но пили тогда, конечно, совсем не так, как сейчас. Тем более, какие там у нас были деньги - жалкая стипендия. Сидишь в этом кафе с рюмкой коньяку, с кофе – целый вечер... Этого было достаточно. Это сейчас надо полбанки выжрать – мало, давай еще!.. Тогда и пили-то по-другому совсем.

Володя был, конечно, немножко буйным в этом плане...»

«...Он все время был озабочен тем, какое место он занимает в жизни, — продолжает рассказ Комратов. – Я думаю, что до конца жизни это являлось основным свойством его характера. И это позволило ему не опуститься, не спиться... Огромное желание быть в числе первых стало и его трагедией, потому что он это всегда переживал. И в то же время оно вытолкнуло его, заставило совершенствовать себя»

«Мальчик с торопливой, чуть вздрагивающей походкой – дерзкий, смешной – стал родным и любимым. Тогда казалось, он будет всегда рядом, всегда веселым и преданным.

Пройдут долгие-быстрые годы, и Володя станет суше, жестче лицом, преданным останется до конца – сути, мечте, товариществу. Сквозь смех будет пробиваться боль. Но когда мы виделись, становились смешливы оба, и я никогда не замечала прошедших лет.

...Нам принадлежала целая половина комнаты, левая сторона. Там, на проспекте Мира, на большущей кровати, отгороженной ширмой, шептала, смеялась и плакала наша молодость. Володя, весь стремительный, всегда умел навстречу замирать и превращаться в слух, зрачки расширялись, все поглощая, забирая боль и умножая радость. А как я хохотала потихонечку, обычно уже ночью Володя рассказывал много-много историй двора! Постепенно они превращались в отточенные миниатюры, смешные, забавные – и никогда злые.

И еще он удивительно рассказывал Маяковского. Особенно «Клопа» и «Баню», как будто к нам за ширму по-домашнему запросто, набивались все персонажи, вольготно располагались и действовали всяк на свой манер.

Мы зачитывались Ремарком. Тогда приходила тишина погружения. Чуть позже – Хемингуэем. «Иметь и не иметь», «И восходит солнце», «Старик и море» — как заклинание.

Володя просыпался сразу, радостно и удивленно. Чистую рубашку, стакан чая, любой пустяк принимая как прекрасный подарок, бежал в Пушкинский, оставив запас радости, а я ждала звонка. Все было интересно: как добежал, кого встретил, что сказал, когда придет или куда прийти – все. Оранжевые пачки «Дуката» солнечно лежали на подоконнике, на клочках бумаги смешная чепуховина, звонкая улица за окном».

Итак, у него появилась семья. Ну, не совсем «правильная», пожениться они еще не могли, так как Иза не была разведена. Это случилось только в марте 1960 года, но он был счастлив, а впереди его ждала карьера. С чувством долга у Владимира всегда было в порядке – в этом он не уступал героям Хемингуэя.

Уже тогда – а скорее, еще раньше – обозначился его особый стиль жизни: как бы в нескольких плоскостях, которые соприкасались между собою, но никогда не сливались окончательно. Владимиру необходимо было существование в разных воздушных потоках, в нескольких жизнях, героями которых он являлся, самореализовывая разные стороны своего характера. Уже тогда это вносило определенные трудности в попытки характеризовать его. Родные или друзья иногда находились годами в ситуации астронома, изучающего обращенную к нему сторону небесного тела в подзорную трубу, лишь теоретически предполагая о существовании обратной стороны.

Иза Константиновна вспоминала:

«Когда в 1970 году Володя при очередной нашей встрече сказал, что он начал репетировать «Гамлета», я просто захихикала про себя. И только намного позже, лет через шесть, когда я посмотрела его в «Гамлете», Я поняла, что недооценивала его как актера. Та же самая история, что и с ранними песнями Володи, которые, мягко говоря, не вызывали у меня никакого энтузиазма. Понимание его масштаба пришло много позже, когда в жаркий солнечный день на безлюдной площади города Новомосковска на меня обрушились его «Кони привередливые». Я поняла тогда, что очень облегченно относилась к его песням.

Эта встреча 1970 года была странной, непохожей на прежние встречи, когда мигом исчезала дистанция лет и расстояний, и мы превращались в тех полудетей, какими были в годы Школы-студии. Мне показалось, что у Володи очень нехорошо с семьей, что все это может как-то трагически кончиться. Я приехала к нему на улицу Телевидения, там были какие-то люди, которые не давали нам остаться одним. Володя пел песни, очень нервничал.

Потом провожали меня, и почему-то были две машины... какие-то ребята... Я видела только его душевную неустроенность, знала, что ему предстоит брак с Мариной: Нина Максимовна мне рассказала. Очень тревожная была встреча и очень личная – никаких театров и концертов...

Володя должен был куда-то улетать на свои выступления. Мы надеялись, что я еще буду здесь, когда он вернется, но я уехала.

Как-то я смотрела «Гамлета», был утренний спектакль. Первый акт ничего не соображала – приводила себя в порядок. А во втором я уже начала критически воспринимать действующие лица. Язык у меня был колкий всегда, это я сейчас с годами поутишилась. А в молодости – да и не только в молодости – могла достаточно зло сказать...

После «Гамлета» Я стала излагать свои претензии Володе: к актерам, к спектаклю. Он отбивал все мои наскоки:

— Нет-нет! Ты не так поняла – так хотел режиссер!..

В июле 1976 года я приехала в Москву на надвигающееся шестидесятилетие Семена Владимировича. Позвонила ему, он сразу на меня напустился:

— Ты что, не знаешь, что Володька в Москве?!

Я позвонила Володе, он явно обрадовался, моему звонку, и разговор шел в нашей обычной – теперь уже в такой далекой – шутливой манере:

— А какие ты сейчас носишь волосики?

— Волосики сейчас у меня длинные.

— А как ты одета?

— Так-то и так-то.

В конце разговора Володя пригласил меня на «Гамлета», который должен был пройти на днях. Накануне спектакля я поехала на дачу к Наде Сталиной, своей близкой подруге. У нее в этот день собралась большая компания с выпивкой, был там и Феликс Антипов из театра на Таганке (для меня – Филя). Надя – достаточно резкая женщина – и многие ее подруги тоже отговаривали меня от встречи с Володей:

— Зачем ты поедешь? Все, что у вас было, давно сгорело!.. Ты увидишь совершенно другого – чужого человека!..

Я все-таки решила ехать. Одевали меня всей дачей. Филя сопровождал. Мы ехали электричкой, дача у Нади была в Ильинке. Филя привел меня к подъезду театра:

— Жди его здесь. Увидишь голубой «мерседес» — это его.

Я никогда ничего не понимала в машинах, они для меня все одинаковы. Я могу их различать разве что по количеству колес. Как я узнаю этот голубой «мерседес»?! Стою у входа в театр, толпа напирает, оттесняя от входа. Я сиротливо отхожу. Подлетает какая-то машина, из нее выскакивает Володя – и как не было всех прошедших лет. Взял за руку, вошли в театр, куда-то провел, усадил. Ушел одеваться.

Где-то сижу, входят и уходят люди. Привели меня в зал, а Володя уже сидит на сцене. Место у меня было удобное, в третьем ряду, но я поначалу совсем утратила контроль над собой и в первом акте ничего не воспринимала. Во втором – стала кое-что чисто по-актерски оценивать. Но не Володю. А кроме него никого в спектакле и видно не было!

После спектакля поехали в Коломну, где у Володи вечером были выступления. К театру подъехал какой-то микроавтобус, сели, поехали, о чем-то говорили дорогой. Ничего не могу вспомнить. Приехали... В городе висят афиши: «Владимир Высоцкий и Иван Бортник». К Володе подбежала какая-то женщина:

— Вы не Бортник?

— И даже не Иван.

Организаторам выступлений Володя сказал:

— У меня к вам только одна просьба: усадите Изу поудобнее.

На первом выступлении я сидела в каком-то углублении в первом ряду, и, чтобы увидеть происходящее на сцене, приходилось голову задирать, как на солнце. Второй и третий концерты я слушала в проходе за кулисами: сидела в кресле и смотрела на Володю. Перед началом он сказал мне:

— Я сразу пойму, если тебе не понравится.

Он старался в каждом выступлении петь разные песни, почти не повторяясь, чтобы больше успеть мне показать. В ходе второго или третьего концерта Володя снял микрофон со штатива, подошел ко мне и спросил: «Тебе удобно?» — или что-то в этом роде, точно не помню. В Москву возвращались поздно на чьей-то «Волге».

Вскоре после этого я посмотрела Володю в «Вишневом саде»...»

Весной 1958 года Иза Жукова была приглашена на работу в Киевский театр имени Леси Украинки. Ей, немосквичке, остаться в Москве и поступить в какой-либо московский театр было практически невозможно.

«Летом 1958 года мы с Володей, наверное, ездили в Горький, к моим родным – знакомиться. Я дала телеграмму: «Едем домой с новым мужем...» Но на вокзале нас никто не встретил. Володя помчался искать такси, и в это время откуда-то появились мама с Наташей. Помню мамин вопрос: «Этот клоун не твой ли муж?!» Володя был, в своем буклистом пиджаке, а таких в Горьком еще не видели: для провинции это было «нечто»!

Мама, конечно, шутила: а если всерьез, то отношения с моими близкими у Володи сложились хорошие. Он трогательно и заботливо к ним относился, они ему платили тем же. А бабушку Володя пленил тем, что как-то за чаем съел целую поллитровую банку земляничного варенья. Жил он в этот приезд на дебаркадере и снимал там каюту. У нас в доме просто негде было раскладушку поставить – да и самой раскладушки не было...

Что еще помнится? В Горький ездила я с Володей несколько раз – не меньше двух, это точно. В один из приездов Володя с Жорой Епифанцевым, который в это время снимался в Горьком в картине «Фома Гордеев», переплыли Волгу – из удали и озорства. Мы с Наташкой потеряли их из виду, я жутко волновалась. Долго ждали... Наташка изнылась, все время дергала меня за руку:

— И-за, а Из! Ну, пошли же! Наверно, они утонули.

— Молчи, дура!! Чего языком своим дурным мелешь – накаркаешь!

А ребят, оказывается, сильно снесло течением, в этом месте Волги оно очень сильное. Обратно они вернулись, кажется, на пароме (а может, на чьей-то лодке, не помню точно).

В сентябре 1958-го я уехала в Киев. Мы с Володей ежедневно писали друг другу. У меня скопился целый посылочный ящик его писем, а у него – такой же моих. После моего возвращения в Москву весной 1960 года оба эти ящика лежали на антресолях квартиры на Первой Мещанской и, очевидно, пропали при переезде Володи и Нины Максимовны в Черемушки, на новую квартиру.

В Киеве с жильем было не лучше, чем в Москве. Я жила в бывшей гримерной театра, а на третьем этаже жил Павел Борисович Луспекаев с семьей. Завтруппой Дудецкий, милый и мягкий человек, оставлял мне ключи от своего кабинета, он был смежный с моим жильем. Володя часто звонил, туда из прихожей дома на Первой Мещанской, и мы подолгу разговаривали «про любовь» и «за жизнь». Телефонистки нам потакали, но иногда, когда мы углублялись в деловые вопросы, грозили прервать разговор. Володя в этих случаях кричал им: «Девочки, подождите! Мы сейчас снова про любовь будем!..»

При первой возможности Володя приезжал в Киев, я тоже часто на два-три дня наведывалась в Москву. Как-то мы ухитрялись зарабатывать деньги на эти поездки. И еще в Киеве жила бабушка Володи мама Семена Владимировича, Ираида (Ириада) Алексеевна, — женщина строгая, с крепким характером. Я к ней каждое воскресенье ходила обедать, пропустить воскресный обед считалось неприличным. Она работала в «Салоне красоты» на Крещатике. Ираида Алексеевна прожила трудную жизнь. Она вырастила двух сыновей, была в Киеве во время оккупации: сейчас трудно представить, что означало «выжить» в Киеве в те времена.

Она очень любила театр, не пропускала ни одной премьеры. В нашем театре у нее было постоянное место: 14-е или 15-е в первом ряду партера. Как каждый косметолог, она имела много знакомых, в том числе и весьма влиятельных. Одна из них, народный судья, помогла мне наконец-то оформить развод: тогда это было сложно. Требовалось опубликовать объявление о разводе в газете и долго ждать. Именно ее помощь позволила нам с Володей оформить, так сказать, наши отношения юридически.

Творческий состав театра Леси Украинки был очень сильный. Там играли Павел Луспекаев, Олег Борисов, Ада Роговцева. Художник театра Давид Боровский потом много сделал в Театре на Таганке. Володя был шапочно знаком со всеми, хотя некоторые из местных маститых актеров могли и не запомнить факт своего знакомства с Высоцким. Володя был простым студентом третьего курса одного из московских театральных вузов, и практически ничем от них не отличался: песен не писал, в театре и в кино ничего еще не сыграл. Отмечу, пожалуй, его относительно близкое знакомство с Олегом Борисовым. Помимо того, что Олег являлся прекрасным актером, он был еще и очень хорошим человеком: очень сочувственно относился к нам с Володей, чем меня, например, в те времена не баловали.

Очень смешной инцидент произошел у меня с Павлом Борисовичем Луспекаевым. В театре Леси Украинки были строгие порядки, посторонних в театр не пускали, а поскольку мы с Володей не были расписаны, то и его тоже. Как-то мне удалось провести Володю в театр, и он ночевал у меня. И вдруг именно этой ночью, надо же так совпасть, Паша Луспекаев начал ко мне стучаться. Никаких «таких» отношений между нами не было, но каких только слов он мне не наговорил в этот раз, стоя у двери: и «киска», и «рыбка»... Володя порывался выйти и разобраться, но я не пустила: мне не хотелось скандала.

Утром Володя с Пашей встретились на лестнице. Паша к этому времени протрезвел, и все обошлось нормально... Паша уже в 1960 году был без стопы, но ни один человек в театре не знал об этом.

Михаил Федорович Романов был строг и суров в работе. Зал во время репетиций пустовал – посторонние не допускались. Однажды, когда мы репетировали «Дядю Ваню», Володя пробрался в бельэтаж и сидел там тихо-тихо, наблюдая за происходящим на сцене. Каким-то образом Михаил Федорович учуял присутствие в зале постороннего лица и грозно вопросил, обращаясь во тьму зала:

— Кто там?!

— Пока никто, — ответил Володя».

И действительно... Осенью 1958 года появился шанс сняться в кино – режиссер Борис Барнет искал молодого исполнителя для картины «Аннушка». Были приглашены студенты-мхатовцы – очень старались понравиться Борису Васильевичу. Особенные шансы на успех были у Георгия Епифанцева, к тому времени уже сыгравшего Фому Гордеева у Марка Донского. Но, к удивлению своих ассистентов, Барнет кивнул в сторону державшегося в стороне Владимира Высоцкого: «Вот кого снимать надо...» Старый мастер эксцентрики сумел что-то разглядеть в угловатом юноше. Но помощники замахали руками, стали отговаривать – и Борис Васильевич, не оправившийся еще от инфаркта, только рукой махнул.

В следующем, 1959 году Владимир Высоцкий дебютировал в кинематографе в роли студента Пети из фильма Василия Ордынского «Сверстницы». Он промелькнул в одном из кадров, задав собеседнику единственный вопрос: «Ну, как там дела?»

А дела были таковы... В Москве, в Сокольниках открылась американская выставка. Километровые очереди, дармовые буклеты, пепси-кола и полузапрещенный джаз...

На Манежной площади развернули стенды Первого Московского кинофестиваля с фотографиями «звезд», кадрами из фильмов. Самих героев экрана можно было увидеть на выходе из гостиницы «Москва». Их было не очень много, тех, знаменитых, узнаваемых... А главное, увы, среди них не было единственной и неповторимой, колдуньи.

Фильм с участием Марины Влади смотрели столько раз, сколько было сеансов. Московские мальчики влюбились во французскую девочку – это был факт биографии поколения. Еще через десять лет это станет фактом личной жизни Владимира Высоцкого. А пока – фото на стендах и полутемный зал, где мчится через экран... через жизнь, через время, через судьбу... принцесса в рубище нищенки. О, это бедное платье! От одного взгляда на его живые складки перехватывало дыхание в горле, ухнув, проваливалось куда-то вниз сердце, кровь билась в кончики пальцев с такой силой, что они опухали и начинали болезненно ныть!

...А его никто в упор не видел!..

Вот что сохранилось в памяти сам его Высоцкого от своего дебюта в кинематографе:

«Моя первая работа в кино – фильм «Сверстницы», где я говорил одну фразу: «Сундук и корыто». Волнение. Повторял на десять интонаций. И в результате сказал ее с кавказским акцентом, высоким голосом и еще заикаясь. Это – первое боевое крещение».

«Я не люблю вспоминать о съемках в кино» — эта фраза идет рефреном через всю жизнь Владимира Семеновича. Конечно, это не значит, что не вспоминал, еще как вспоминал! В двух случаях, чтобы посмеялись в зале и чтобы посочувствовали. Основа одна и та же – грустный опыт участия в трех десятках фильмов в качестве актера, еще в нескольких десятках – автора песен. «Я много работаю для кино, а получается – ничего, пшик!.. Примерно из пяти работ, которые я делаю, видят свет и доходят до зрителей или слушателей две».

«Весной 1960 года я вернулась из Киева в Москву. Уехала с боем: театр Леси Украинки собирался летом ехать на гастроли в Москву, а я была занята во многих спектаклях. Но Володя заканчивал Школу-студию, предстояло распределение. Его приглашали многие театры, а он везде ставил условие: согласен работать только вместе с женой – все два года мы с ним только об этом и говорили. Сколько планов – и каких! – было построено в этих бесконечных беседах... в общем, мне прислали в конце концов вызов от Бориса Ивановича Равенских – и я уехала «к мужу и на работу». Остановить меня было невозможно!

В марте 1960-го я, наконец, получила развод и прилетела в Москву на свадьбу, которая состоялась 25 апреля. Сначала решили не устраивать пышной свадьбы, поскольку мы с Володей фактически были давно женаты. Позвонили в Ленинград Семену Владимировичу, у него, кажется, шли экзамены в Академии связи. Он сказал:

— Делайте нормальную свадьбу. Как у людей.

И Евгения Степановна со своими армянскими родственниками, взялась за дело. Целые сутки они готовили. Мне купили очень красивое бело-розовое платье на каркасе. На примерке в магазине, едва я успела надеть каркас, продавщица сказала: «Как вам оно идет!..»

Сначала мы думали играть свадьбу в комнате у Володи Акимова. Нина Максимовна даже заходила туда и вымела два ведра окурков и фантиков из-под мебели. Но в конце концов решили устраивать ее дома, на Большом Каретном. Накануне этого события Володя устроил мальчишник для своих друзей в кафе «Артистическое». Он очень долго не возвращался домой, и тогда я пошла его выручать. На обратном пути он сказал:

— Изуль, а я всех, пригласил на свадьбу!

— Кого всех?

— Не помню. Всех пригласил!

Свадьба вышла шумная и многолюдная. Мы заняли, наверное, всю квартиру на Большом Каретном, но там были маленькие комнатки, и люди сидели везде, где только можно. Пришел почти весь курс Володи, большая часть моего курса, друзья Володи по школе и Большому Каретному и его родственники – кто был в это время в Москве. Из моих родных не было никого. Не было, по-моему, и Семена Владимировича: он не смог освободиться от своих учебных дел.

Каких-нибудь особых свадебных эпизодов в моей памяти не осталось. Было шумно и весело – чисто по-студенчески. Володя много пел. Несколько раз громко объявлял гостям: «Она меня соблазнила, лишила свободы!» Это было любимой темой его шуток в мой адрес. Когда мы относили заявление в загс, девушка-распорядитель стала объяснять Володе порядок последующих действий. Володя замахал руками в мою сторону:

— Это вы ей говорите! Я в этом ничего не понимаю, а она уже все знает! Все-все говорите ей!..

Когда мы вернулись домой на Первую Мещанскую, наступало утро. Люди пошли на работу. И Володя – в малоодетом виде – встал на подоконник и звал каких-то мимо идущих работяг, чтобы они немедленно зашли и обмыли с ним его «лишение свободы».

Из дипломных спектаклей Володи я видела «На дне» — в Учебном театре, «Золотой мальчик» — в зале студии и «Свадьбу» — не помню где. Надо сказать, что и педагоги Школы-студии, и товарищи по Школе считали в те времена Володю эпизодическим острохарактерным актером.

Его приглашали работать во многие театры. Я присутствовала при его разговоре с Охлопковым, который приглашал Володю в Театр Маяковского. Но для меня у него не было места: в этом плане Охлопков не мог дать мне гарантии насчет работы. Долго обсуждали мы с ним вариант с Театром Ленинского Комсомола, куда главным режиссером переходил Борис Толмазов. Имелось в виду, что Володя будет работать в Театре Маяковского, а я – в Ленкоме. Но Володя на это не согласился: «Только вместе!»

Вот тогда и «выплыл» Театр имени Пушкина, куда Борис Равенских брал – обещал взять! – нас обоих. При приеме у меня не получился разговор с Равенских. Меня шокировала его манера разговаривать с людьми, и я высказала ему все, что думала по этому поводу. Это не привело к разрыву: осенью я снова пришла в Театр Пушкина на «прием-конкурс» — теперь это у них называлось так. Я активно участвовала в конкурсе, показывалась с Жорой Епифанцевым, все получалось неплохо. Однако в списках принятых себя почему-то не нашла, хотя, как говорил Володя, вроде бы все у нас там «было схвачено».