Объектные отношения и структурная модель
жүктеу/скачать 66 Kb.
|
| Фред Буш "Объектные отношения и структурная модель"
«Это эссе знаменует собой один из поворотных моментов в размышлениях Фрейда, поскольку в нем он впервые заговорил о том, что поведение человека мотивировано не только стремлением к удовлетворению влечений, предвосхитив тем самым развитие структурной теории, появление теории объектных отношений, а также концепции самости, противопоставляемой Эго, и многих других теорий. Из этой работы явствует, что Фрейд рассчитывал на то, что поднятый им вопрос станет предметом широкого обсуждения, и ясно дал понять, что он не претендует на первенство, когда перечислил ряд «вопросов, которых я пока не стану касаться, поскольку их еще только предстоит изучить» (Freud, 1914b, p. 92). Мы уверены в том, что Фрейд назвал свою работу введением по наитию, а не из скромности» (Sandier et al., 1991, p. ix-x). Вместе с тем глубокий отпечаток на стиль и содержание этой работы наложила энергетическая теория, и проблески новых идей Фрейда едва заметны на фоне устаревшей ныне концепции напряжения и разрядки. Так, уподобляя симптомы ипохондрии генитальному возбуждению, Фрейд указывает на то, что любая часть тела может подменять собой половые органы. «Мы полагаем, что эротогеничность является основным свойством всех органов, и поэтому можно вести речь о том, что в той или иной части тела это свойство усиливается или идет на убыль. Любое изменение степени эротогеничности этих органов может сопровождаться аналогичным изменением характера либидозного захвата, которому подвергается Эго. Именно эти факторы составляют основу ипохондрии и могут влиять на распределение либидо так же, как органическое нарушение деятельности органов» (Freud, 1914b, p. 84). Впрочем, как отметил Йорк (Yorke, 1991), несмотря на все попытки Фрейда удержаться в пределах концепции распределения энергии, его идеи далеко выходят за эти рамки. Так, рассуждая о том, как распределение захватов влияет на состояние ипохондриков, у которых захват Эго значительно превосходит по силе захват объектов, Фрейд неожиданно высказывает мнение, напоминающее разом итоговое обобщение, сделанное на основании энергетической концепции, и романтическое откровение о человеческой душе: «Выраженный Эгоизм защищает человека от болезни, но в конечном счете нам нужно открыть для себя любовь, чтобы не заболеть, поскольку человек, который из-за фрустрации теряет способность любить, заболеет непременно» (Freud, 1914b, p. 85). Холт полагает, что расхождения при трактовке этого пассажа объясняются тем, что Фрейд придерживался как механистических, так и гуманистических представлений о человеке (Holt, 1972). Именно эти различные подходы составляют основу психоаналитической диалектики на протяжении восьмидесяти лет. Вот почему со временем психоаналитическое сообщество разделилось на два лагеря. Одни теоретики считали объект важным элементом душевной деятельности и отвергали фрейдовскую теорию психического аппарата, другие — приняли теорию психического аппарата, но не уделяли внимание объектным отношениям. Мы могли бы найти выход из сложившейся ситуации, если бы прекратили строить теории объектных отношений и психологии самости без учета Эго, а структурную теорию — без учета объекта. Следует отметить, что концепция объектных отношений учитывалась в эго-психологии с тех пор, как в 1939 году Гартман опубликовал свою работу на тему адаптации, которая вдохновила многих психоаналитиков на изучение проблемы влияния ранних объектных отношений на развитие ребенка (Hartmann, 1939). В работе 1945 года, написанной в соавторстве с Крисом, Гартман заявил: «Согласно Фрейду, объектом наблюдения в психоанализе является не оторванный от мира и пребывающий в блаженном неведении индивид, а составная часть этого мира. Психоаналитики не стараются доказать, что поведение человека обусловлено исключительно влечениями и бессознательными фантазиями; поведение человека ориентировано на мир людей и вещей» (Hartmann & Kris, 1945, p. 25). В 1956 году Рапапорт утверждал: «Общеизвестно, что представления пациента о том, что окружающие настроены к нему враждебно и подвергают его гонениям, далеко не всегда обусловлены проекцией, а порой вообще не имеют с ней ничего общего. Окружающие действительно могут обходиться с ним так, как он говорит, добиваясь от него "соблюдения общих правил", которые он, по их мнению, "нарушает"» (Rapaport, 1956, р. 611). Очевидно, что эта идея до сих пор не утратила актуальности и даже на тридцать лет опередила нынешние представления о том, что аналитическая ситуация складывается в результате совместных усилий аналитика и пациента. Однако со временем сложилось мнение о том, что структурная теория является антитезой теории объектных отношений и противоречит любым концепциям, согласно которым анализ порой представляет собой двухстороннюю структуру. Почему это произошло? На мой взгляд, это объясняется тем, что, выдвигая трактовки структурной теории, многие аналитики не придавали значения тому, что объектные отношения влияют на развитие симптомов и поэтому должны учитываться при выборе приемов лечения. Если в пятидесятые годы теоретики стремились свести воедино два подхода, то впоследствии снова был сделан упор на концепцию конфликта и терапии, в основе которой лежит представление об исключительной важности производных влечений. Метод, ориентированный, по определению Шафера (Schafer, 1985), на «факторы развития, среды и функциональности», рассматривался как вспомогательное средство при изучении патологии. Однако такое представление не было изначально заложено в структурную теорию, а лишь со временем стало ассоциироваться с ней. Так или иначе, проблема объектных отношений, выпавшая из поля зрения структуралистов, была отдана на откуп сторонникам других теорий, которые зачастую разрабатывали особые приемы лечения в пику структуралистам. Статья Эрлоу (Arlow, 1985), в которой он отстаивает мнение о доминировании бессознательных фантазий, может служить примером парадокса, заключенного в попытке разработать методику лечения без учета влияния объектных отношений на психологическое развитие. В этой статье Эрлоу заявляет, что так называемые реальные события не имеют никакого значения для патологии, и тут же приводит в пример случай из практики, который свидетельствует об обратном. По существу, Эрлоу принимает в расчет некоторые обстоятельства прежних объектных отношений пациента и не признает лишь важность определенного впечатления, которое произвело на пациента событие, не имеющее решающего значения для анализа. Пациент получил нагоняй от своей взрослой дочери после того, как упрекнул ее в том, что она не позвонила своему мужу, чтобы предупредить его о том, что она вернется домой поздно. Пациент просто попытался вступиться за своего зятя, но когда его дочь не на шутку разозлилась, он решил, что она больше не захочет с ним встречаться, и испугался. В свое время родители пациента усыновили еще одного мальчика, который был на год старше пациента, часто проявлял агрессию и плохо учился в школе. Когда пациенту исполнилось пять лет, этого ребенка поместили в интернат для умственно отсталых детей. С тех пор пациент ни разу не видел своего «брата». Эрлоу отмечает, что после того как другой мальчик был помещен в интернат, пациент испытал облегчение, поскольку «брат» часто задирался к нему. Пациенту даже казалось, что он мечтал отделаться от агрессивного «брата», поэтому его одолевало чувство вины. Со временем он убедил себя в том, что с его «братом», который и так был отверженным, опять обошлись несправедливо, и поэтому его нужно забрать из интерната. Пациент хотел воспротивиться воле матери, но знал, как она обходится с непослушными детьми. Когда мать на день уезжала из дома, у него случались приступы страха. Для того чтобы доказать, что пациент искажает реальные факты под влиянием бессознательных фантазий, Эрлоу приходится принижать значение объектных отношений. Вот что он пишет: «Если бы к нашим услугам была пресловутая "скрытая камера", если бы мы располагали исчерпывающими и объективными показаниям какого-нибудь невидимого, стороннего наблюдателя, сколько пользы это могло бы принести психоанализу? Думаю, от этого было бы мало проку. Нас интересуют прежде всего выводы, которые делают пациенты из своих впечатлений, а также характер и степень напряжен-ности связанных с этим конфликтов» (Arlow, 1985, р. 529). Эрлоу пытается противопоставить влияние реальных событий (или их восприятия) на формирование бессознательных фантазий и воздействие объектных отношений на психику пациента. Разве у нас есть основания утверждать, что агрессивное поведение усыновленного мальчика, которого затем поместили в интернат и о котором больше не упоминали ни словом, в свое время не произвело никакого впечатления на пациента? Разве можно поверить в то, что душевная жизнь пациента складывалась бы точно так же, если бы его брат был послушным мальчиком и не попал в интернат? Судя по словам Эрлоу, он и сам полагает, что это невозможно. «Пациент осознал, что он воспринимал дочь так, словно перед ним была его мать. Зять играл роль усыновленного мальчика. По существу, пациент отыгрывал свои детские фантазии. Он вступился за своего «брата»/зятя и был за это наказан. Теперь ему казалось, что дочь может от него отвернуться» (Arlow, 1985, р. 528). Словом, ни у кого нет и тени сомнения в том, что история с непослушным сиротой, от которого, в конце концов, отказались и усыновившие его люди, произвела на пациента неизгладимое впечатление. Да и как могло быть иначе, если последствия такого рода событий можно предвидеть заранее. Разумеется, аналитик должен принимать во внимание искажения, которым подвергаются впечатления от тех или иных событий под влиянием желаний и конфликтов. Однако, игнорируя объектные отношения, мы склоняемся к упрощенному представлению о факторах, оказывающих воздействие на психику. Разве можно усомниться в том, что реальные сексуальные домогательства к ребенку накладывают не менее глубокий отпечаток на его психику, чем воображаемые домогательства? Вот о чем в своем время вели речь Рапа-порт и Гартман, но их концепции, к сожалению, не нашли себе применения в теориях, которые ассоциируются со структурной моделью. Когда Эрлоу сетует на то, что у него нет под рукой показаний невидимого, стороннего наблюдателя, он упускает из виду то обстоятельство, что Эго пациента способно отстраняться от бессознательных фантазий, в основе которых лежит, к примеру, психическая травма (Arlow, 1985). Чем раньше пациент перенес психическую травму, тем сложнее ему провести границу между фантазиями и реальностью, особенно в том случае, если речь идет о конфликте, связанном с травмой. Способность Эго пациента отстраняться от происходящего во многом зависит от того, какой урон был нанесен в детстве его ощущению телесной целостности, например, вследствие хирургического вмешательства, промывания кишечника с помощью клизм и других медицинских процедур, подразумевающих грубое вторжение в тело ребенка. В одной малоизвестной статье 1967 года Сакс описывает пациента, который считал подлинное воспоминание фантазией (Sachs, 1967). Только после повторного анализа аналитик и пациент поняли, какое разрушительное воздействие оказало на Эго пациента (который не мог избавиться от навязчивых сомнений и отделить правду от вымысла) то обстоятельство, что в свое время родители пациента принуждали его отрицать этот факт, равно как и повторная травма, полученная из-за того, что в ходе анализа его вновь побуждали отречься от реального воспоминания и воспринимать его как фантазию. На мой взгляд, подход аналитика можно назвать идеальным, если он, как отмечает Пайн, учитывает различные варианты толкования (Pine, 1988). Очевидно, что поведение человека обусловлено многими факторами, и чем больше путей для понимания мы сможем указать пациенту, тем выше вероятность того, что он сумеет самостоятельно разобраться в причинах неизбежной постаналитической регрессии. Если аналитик не принимает во внимание объектные отношения и влияние связанных с ними переживаний на различные отделы психической структуры, он лишает пациента возможности учесть один из многих факторов, которые могут лежать в основе его текущих проблем. Когда пациент, не страдающий психозом, вспоминает, что с ним плохо обращались в детстве, аналитик, настаивающий на том, что речь идет об иллюзорном ощущении или воспоминании, скорее вредит, чем помогает пациенту, поскольку таким образом он выбивает почву из-под ног своего главного союзника — автономного Эго пациента. Он словно заявляет пациенту: «Вам кажется, что все было так, как вы это описываете, но мы разберемся, насколько это соответствует действительности, а последнее слово останется за мной». Аналитик, открыто бросающий вызов Эго пациента, воспринимается как противник, и на аналитическом сеансе разыгрывается привычная семейная сцена, которая сводится к отрицанию факта патологии и унижению Эго пациента. Я не утверждаю, что мы должны буквально воспринимать то, что пациент говорит об окружающих. Как правило, истинное значение характеристики, которую пациент дает окружающим, определяется путем ее сопоставления с другими ассоциациями. Но пациент почувствует себя уязвленным, если одному из аспектов его ассоциаций, в частности его отношению к окружающим, будут придавать меньшее значение, чем бессознательным фантазиям на эту же тему. Хотя аналитики уже привыкли к тому, что довольно часто пациенты обвиняют в грубости тех, с кем они сами дурно обращаются, или провоцируют окружающих на грубость, распутать этот клубок противоречий пациент может только при сопоставлении своего рассказа с текущими ассоциациями и в рамках доступного наблюдению переноса. По существу, это противоречие не опровергает тот факт, что пациент чувствует себя пострадавшим, а, скорее всего, возникает именно по этой причине. Любая истина в нашем деле относительна и не может считаться совершенно объективной. К сожалению, многие аналитики действуют так, словно признать одни истины можно только ценой отказа от других. Так, тезис Эрлоу, согласно которому переживания самого аналитика сводятся к бессознательным фантазиям, связанным с переносом, послужил препятствием на пути изучения роли аналитика в процессе формирования переноса, поскольку внушил мысль о том, что в рамках структурной модели нет места таким исследованиям. То же самое можно сказать о тезисе Бреннера, согласно которому практически любые интерпретации аналитика принесут пользу пациенту, если аналитик выбрал верное направление (Brenner, 1976). Не стоит объяснять, что произвести терапевтическое вмешательство можно по-разному и одни интерпретации могут оказаться полезнее других. Полагаю, этого вполне достаточно для того, чтобы признать ошибочным утверждение о том, что теория объектных отношений не вписывается в концепцию переноса, основанную на структурной теории. О других проблемах, связанных с трактовкой структурной теории, можно судить по статье Абенда, посвященной «саморазоблачению» аналитика (Abend, 1982). Абенд полагает, что, с одной стороны, изобилие фактической информации может привести к сужению диапазона проявления реакций пациента, а с другой стороны, любые фактические сведения в этих условиях нужно «рассматривать прежде всего с точки зрения влияния, которое это оказывает на пациента на бессознательном уровне» (Abend, 1982, р. 376). Кроме того, Абенд приводит доказательства того, что «саморазоблачение» может способствовать исполнению бессознательных намерений аналитика. Это обстоятельство зачастую не учитывается в психоаналитической литературе, посвященной проблеме «саморазоблачения». То, что самому аналитику кажется, будто он держится на равных с пациентом, старается ему помочь и не скрывает своих намерений, еще не означает, что пациент воспринимает его именно так. К тому же аналитик может руководствоваться бессознательными мотивами. Однако, как явствует из работ аналитиков, имена которых ассоциируются с теорией объектных отношений и интерперсональной теорией, все, что мы делаем в аналитической ситуации, связано с бессознательными мотивами и бессознательным удовлетворением. Объект, способ и выбор момента для интерпретации продиктованы в том числе бессознательными мотивами. Но это не означает, что аналитик воздерживается от интерпретации, поскольку это может привести к бессознательному удовлетворению. Пытаясь свести к минимуму усилия, которые приходится прикладывать пациенту для того, чтобы обеспечить бессознательное удовлетворение аналитика, мы обременяем его иным образом. В своей статье Абенд описывает такую ситуацию (Abend, 1982). Из-за болезни он вынужден был на время прекратить прием пациентов. Все произошло неожиданно, так что аналитик даже не сообщил пациентам, когда он предполагает возобновить прием. Речь идет о необычном происшествии, которое не может не произвести на пациента сильное впечатление. Однако аналитик предложил пациентам относиться к происходящему так, словно все это лишь игра их воображения. Разве могут аналитик и пациент вести себя так, словно ничего не произошло, если в кабинете неожиданно погас свет из-за того, что отключили электричество? Аналитик, встающий на позицию Абенда, не хочет признавать, что в необычной ситуации пациенты имеют основания беспокоиться о том, смогут ли они продолжить курс психоанализа и способен ли их аналитик возобновить прием. Только если допустить, что присутствие аналитика не имеет никакого значения для психоанализа и пациента, можно согласиться с тем, что в случае длительного перерыва в лечении пациент может размышлять разве что о разлуке, которую он пережил давным-давно. Таким образом, пытаясь свести к минимуму усилия, которые приходится прикладывать пациенту для того, чтобы обеспечить бессознательное удовлетворение аналитика, Абенд иначе обременяет своих пациентов: он ввергает их в инфантильное состояние, при котором им приходится игнорировать определенные функции Эго, в частности перцепцию и стремление защитить себя и свою жизнь. Когда Абенд возобновил прием пациентов, по его внешнему виду можно было догадаться о том, что совсем недавно он перенес операцию. Сам он признается, что ему не удалось скрыть от пациентов причины своей отлучки, хотя он полагал, что именно такой подход был бы наиболее правильным. По его мнению, в подобной ситуации готовность аналитика открыто рассказать о себе связана с контрпереносом, а не с гуманным отношением к пациенту, которое лежит в основе психоанализа. Одна пациентка в ответ на рассказ аналитика о своей госпитализации принялась изливать ему душу, и это хорошо сказалось на развитии аналитического процесса. Абенд предположил, что его готовность без Утайки рассказать пациентке обо всем, что с ним приключилось, Могла послужить для нее примером того, как нужно относиться к своим собственным чувствам и переживаниям. Впрочем, самого Абенда больше интересуют бессознательные намерения аналитика. Едва ли многие согласятся с тем, что готовность сообщить пациенту фактическую информацию, благодаря которой создаются условия для развития аналитического процесса, все же может способствовать исполнению бессознательных намерений аналитика. Придавая значение только этому аспекту аналитического процесса, мы рискуем упустить из виду те факторы, благодаря которым на сеансе возникает атмосфера честного отношения к самому себе, пусть порой это и дается ценой неприятных переживаний. Что касается влияния поступков аналитика на течение аналитического процесса, то тут я согласен с Реником: «Обычно аналитики стараются хранить в тайне все, что касается их жизни, полагая, что в таких условиях пациенту будет легче предаваться свободным ассоциациям, но у меня на практике все выходило иначе» (Renik, 1995b, p. 483). На мой взгляд, недостаток сведений об аналитике беспокоит пациента куда больше, чем изобилие такой информации. Для тех, кого принято считать сторонниками структурной теории, идеальный аналитик подобен чистому листу. Но согласно моей трактовке структурной теории, залогом развития аналитического процесса является способность пациента замечать и анализировать свои мысли. Образ действий пациента во многом зависит от подхода аналитика. Как уже отмечалось, выбирая тот или иной метод, аналитик может способствовать тому, чтобы пациент обрел независимость суждений или занял пассивную позицию и впал в зависимость от аналитика (Busch 1995c). Недостаток фактических сведений может ограничить свободу суждений пациента не меньше, чем изобилие информации. Если в необычной ситуации аналитик делает вид, что ничего необычного не произошло, мышление пациента страдает от этого куда сильнее, чем в том случае, когда аналитик раскрывает все карты. Подводя итог, приходится признать, что, стремясь отгородиться от концепции объектных отношений, некоторые сторонники структурной теории выплеснули вместе с водой не только ребенка, но и многие полезные банные принадлежности. жүктеу/скачать 66 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|