ГЕОКУЛЬТУРА РАЗВИТИЯ ИЛИ ТРАНСФОРМАЦИЯ НАШЕЙ

I

Развитие — это термин, который получил широкое распространение в области социальных наук и публичной политики начиная с 1950-х гг. Культура — термин, вновь введенный в употребление в этих сферах с большой шумихой и новыми акцентами в 1970-е гг.

Цель повышения благосостояния была признана в равной мере легитимной. Однако ее обеспечить было гораздо труднее, даже на поверхностном уровне, чем достичь большей политической автономии. Однако, и в этом отношении 1945-1970 гг. казалось, были бла-гополдучными. Произошла удивительная экспансия мироэкономики, и почти все части света, похоже, стали жить лучше, чем в период 1920-1945 гг. Широкое распространение получил оптимизм по поводу перспектив дальнейшего повышения благосостояния. Хотя было признано наличие серьезного разрыва между «промышленными» и «аграрными» странами (или между «развитыми» и «слаборазвитыми» странами, или — в терминах более позднего периода — между «Севером» и «Югом») — а некоторые уже в 1950-х гг. замечали, что разрыв рос — все еще верилось, что так или иначе абсолютная (и относительная) нищета периферийных зон может быть преодолена. Процесс преодоления этого разрыва как раз и стал называться «развитием».

Возможность (экономического) развития всех стран стала универсальным убеждением, разделяемым в равной мере консерваторами, либералами и марксистами. Предметом ожесточенных споров были рецепты, предлагаемые для достижения подобного развития, но не сама его возможность. В этом смысле концепция развития стала основным элементом геокультурной опоры миросистемы. Это воплотилось в единодушном решении Объединенных Наций объявить 1970-е гг. «десятилетием развития».

Трудно было выбрать менее удачное время. Экспансия мироэкономики, фаза А кондратьевского цикла прошла свой пик. Мироэкономика вступала в фазу Б кондратьевского цикла — фазу стагнации. Стагнация не означает, что в упадок приходит абсолютное благополучие каждого. Фаза Б — это скорее время, когда это верно для большинства людей, но определенно не для всех. Для некоторых людей и некоторых географических районов фаза Б оказывается периодом большого личного или местного успеха.

Однако для большинства, страдающего экономически в период 1970-1990 гг. (и эти страдания продолжаются), фаза Б стала периодом огромного разочарования. Это объясняется тем, что, искренне разделяя геокультурную веру в возможность развития, большинство людей находилось в состоянии социально-психологического ожидания. Развитие было путеводной звездой, а теперь казалось иллю­зией1.

Тут-то на сцену вышло понятие «культуры». Чтобы быть точным, культура уже обсуждалась раньше, в ходе дискуссий 1945— 1970 гг., посвященных развитию, но обсуждалась прежде всего как

«препятствие». С точки зрения многих теоретиков, особенно, хотя и не только, либеральной направленности, культура представляла собой явление «традиционное», то есть понятие, противопоставлявшееся «современному». О народах периферийной зоны говорилось, что они продолжают верить во многие так называемые традиционные ценности, а это якобы мешает заниматься такими видами деятельности, которые дали бы им возможность наиболее быстро раз­виваться. Следовательно, им нужно было «модернизироваться». Это считалось непростой задачей.

95

Тем не менее просвещенные местные правительства при помощи международных агентств и правительств уже «развитых» государств могли предпринять реформы, которые ускорили бы процесс модернизации. Главные формы внешней поддержки местных реформ получили название «технической помощи». Слово «техническая» употреблялось, чтобы подчеркнуть две существенные черты: предполагалось, что помощь самоочевидна с научной точки зрения, заявлялось, что она не основана на частных интересах. «Техническая» подразумевало «только техническая» и, тем самым, «аполитичная».

Одним из результатов стало то, что многие из тех, кто прежде был среди самых «верных» сторонников концепции развития, начали обращаться против ее идеологов. Они сказали в конце концов следующее: вы (вы — политологи, вы — социологи) говорили нам, что экономическое развитие возможно во всем мире и что путь к нему идет через обдуманные политические перемены (или либеральный реформизм, или через революционные преобразования). Но это оказалось очевидно неверным. Для бывших правоверных было характерно ощущение утраты, неподтвердившихся надежд. Найдите новую надежду! Если перемены в политической экономии более не считаются многообещающим или хотя бы внушающим доверие путем, которым следовало бы идти, если (а это так и есть) развитие, как оно проповедовалось в период 1945-1970 гг., в действительности было иллюзией, тогда, возможно, спасение может быть найдено в обращении к культуре. «Культура», которая в 1945-1970 гг. обсуждалась как «препятствие», которое следует убрать как можно быстрее, теперь стала восприниматься как оплот, без которого невозможно противостоять вырождению, распаду, упадку экономики и политической жизни, являющихся следствием расширяющегося процесса превращения всего в товар. «Культура» перестала быть главным злом, она стала добром.

И вот получилось так, что мы участвуем в конференции, ко-спонсором которой является ЮНЕСКО, под названием «Культура и развитие», причем не просто «развитие», а «устойчивое развитие». Это же самое ЮНЕСКО в 1953 г. опубликовало исследование Маргарет Мид, выполненное для Всемирной Федерации психического здоровья и основанное на совершенно иных подходах к теме. Тогда исследование было предпринято во исполнение двух резолюций ЮНЕСКО2, и эти резолюции заслуживают того, чтобы их процитировать. Первая, № 3.231 от 1951 г., предлагает ЮНЕСКО «изучать возможные методы, ослабляющие напряжение, вызванное введением современной техники в неиндустриализованных странах и в странах, находящихся в процессе индустриализации». И вторая, резолюция №3.24 от 1952 г., призывает ЮНЕСКО «для обеспечения социального прогресса народов поощрять изучение методов гармонизации введения современной технологии в страны, находящиеся в процессе индустриализации, при уважении к культурным ценностям этих стран».

Резолюции говорят сами за себя. В сущности ЮНЕСКО говорит следующее: современная техника вводится на периферии. Это, конечно, хорошо, но это создает напряжение — культурное и индивидуальное (исследование держит в центре внимания индивидуальное психическое здоровье). Кому-то нужно это «гармонизировать», Грамматика резолюции ужасна, потому что после этого слова нет Предлога «с», остается неясным, с чем же необходимо гармонизировать современную технологию. Можно, однако, предположить, что преследовалась просто цель успокоить людей. «Культурные ценности» вызывали подозрение, хотя и заслуживали «уважения». Больше всего ЮНЕСКО хотело обеспечить «социальный прогресс народам», что бы ни означало это добродетельное намерение.

Сегодня, однако, «культура» — уже не только предмет почитания, к которому воззвали, чтобы затем игнорировать. Она стала боевым кличем, провозглашаемым с целью обвинения. Что это такое — «культура», используемая как боевой клич? Почему мы добавляем к «развитию» определение «устойчивое»? Разве можно развиваться неустойчивым образом? Ответы на эти вопросы не самоочевидны с научной точки зрения. Сегодня, конечно же, по этой проблеме нет всеобщего консенсуса. Ответы сегодняшнего дня существенным образом различаются в зависимости от того, откуда вы прибыли.

96

Первая проблема заключается в том, о чьей «культуре» или «культурах» мы говорим? Слово культура употребляется в двух диаметрально противоположных смыслах. Она обозначает нечто общее, присущее двум или более индивидов, но она обозначает так же и то, что не является общим для двух или более индивидуумов*. Иначе говоря, культура — это то, что объединяет людей, но также и то, что их разделяет3. Когда мы поднимаем сегодня проблему «культуры» в ее отношении к «развитию», мы используем слово культура в смысле, разделяющем народы. Мы говорим о том, что «культура» Кореи отличается от китайской «культуры» и от британской «культуры».

Точно так же, когда мы говорим «устойчивое развитие», не ясно, что мы имеем в виду. Если говорится, что Корея, или Китай, или Великобритания должны «развиваться», идет ли речь на самом деле о Южной Корее, южном Китае, южных графствах Великобритании или действительно о стране в целом? Ведь в каждом из этих специфических случаев в 1993 г. положение дел в экономике лучше обстояло в «южной» зоне, чем в «северной»; И хотя причины в каждом из этих случаев были разными, разница между «южной» и «северной» зонами не только росла в последние 25 лет, но, похоже, будет продолжать расти в течение по крайней мере следующих 25 лет.

II

Основу геокультуры развития составляют три убеждения: (а) что государства, являющиеся настоящими или будущими членами Организации Объединенных Наций, политически суверенны и, по крайней мере потенциально, экономически автономны; (b) что каждое из этих государств имеет фактически только одну, по крайней мере одну преобладающую и исконную, национальную «культуру»; (с) что каждое из этих государств с течением времени может отдельно «развиться» (что на практике, видимо, означает достижение уровня жизни нынешних членов ОЭСР).

Что касается возможностей национального развития в рамках капиталистической мироэкономики, просто невозможно, чтобы оно реализовалось для всех государств. Процесс накопления капитала требует существования иерархической системы, в которой прибавочная стоимость распределена неравномерно как в пространстве, так и между классами. Более того, развитие капиталистического производства в историческом времени фактически вело к постоянно возрастающей социально-экономической поляризации населения мира (а на самом деле даже ее требовало). Это дополнялось демографической поляризацией. Таким образом, верно, что, с одной стороны, так называемое национальное развитие в определенной мере всегда возможно, но оно является циклическим процессом в системе. Не менее верно и то, что, поскольку неравное рас­пределение преимуществ как исторически, так и теоретически, постоянно, всякое «развитие» в одной

97

части мироэкономики на самом деле имеет своей оборотной стороной «упадок» или «регресс», либо «слаборазвитость» какого-то другого. Это было не менее справедливо для 1893 г., чем для 1993 г.; более того, про 1593 г. можно сказать то же самое. Таким образом, я не говорю, что страна X не может «развиваться» (сегодня, вчера или завтра). Я утверждаю лишь, что в рамках существующей системы не существует пути, двигаясь по которому могли бы одновременно развиваться все (или хотя бы многие) страны.

Вот почему я написал заглавие в форме вопроса: «Геокультура развития, или трансформация геокультуры?» Потому что геокультура развития — историческая форма культурного давления во всех государствах с целью обеспечения программы «модернизации» или «развития», программы, которая оказалась бесполезной для этих стран — привела нас в нынешний тупик. Мы разочаровались в иллюзиях, связанных с «развитием» в том виде, в каком оно проповедовалось в 1945-1970 гг. Мы теперь знаем, что оно может привести в никуда.

Итак, мы ищем альтернативы, которые, однако, все еще часто формулируются как альтернативные пути к «национальному развитию». Вчера государственное планирование и замещение импорта, сегодня структурная перестройка (или шоковая терапия) и экспортно-ориентированная рыночная специализация. А кое-где — какойто невнятный третий путь. Мы движемся от заклинания к заклинанию, безумно, отчаянно, иногда цинично. В ходе этого процесса у немногих дела идут хорошо и еще лучше, но у большинства — нет. Проведем ли мы следующие 30 лет в том же беличьем колесе? Я надеюсь, что нет, иначе мы точно сойдем с ума и истощимся вспыш­ками гнева. На самом деле, определенным образом мы уже взрываемся безумным гневом — от Сараево до Могадишо, от Лос-Анджелеса до Ростока, от Алжира до Пхеньяна.

Вместо бесплодных поисков неубедительных альтернативных решений невозможных дилемм, поставленных геокультурой развития, мы должны переключить наше внимание на трансформацию геокультуры, которая происходит на наших глазах и ставит перед нами вопрос о том, куда мы направляемся и куда хотим прийти.

Разочарование в геокультуре развития означало утрату веры в государство, как проводник реформ и оплот личной безопасности. Это запустило самоподдерживающийся цикл. Чем меньше легитимности признается за государствами, тем труднее им навязывать порядок или гарантировать минимальный уровень социального благополучия. И чем труднее становилось государству выполнять эти функции, которые для большинства людей являются raison d 'etre* существования государства, тем меньше легитимности за ним признавалось.

Перспективы пугают людей. После 500 лет последовательного роста силы и легитимности государственных структур, к тому моменту, когда большинство людей отказались от альтернативных гарантий безопасности или благополучия, государство внезапно начало терять свою ауру. (Конечно, эти 500 лет можно было насчитать не во всех частях света, множество зон были введены в современ­ную миросистему совсем недавно; но для подобных регионов это справедливо в отношении того периода, когда они уже вошли в миросистему.) Испуганные люди ищут защиты. Они обратились за защитой к «группам» — к этническим группам, к религиозным группам, к расовым группам, к группам, воплощающим «традиционные» ценности.

В то же самое время и в тесной связи с общим разочарованием в реформизме, основанном на действиях или поддержке государства, возникла идея «демократизации» — требование политичес­кого равенства, идущего много дальше одного лишь избирательного права. Требование «демократизации» выдвигалось не только по отношению к авторитарным государствам, но также и по отношению к либеральным, поскольку либеральные государства были созданы не для развития демократизации, но фактически для ее предотвращения.

98

Формой, которую приняло требование «демократизации» в последние 25 лет, стало требование больших прав для «групп»: для «большинства» внутри любого государства, не являющегося либеральным, и в еще более жесткой форме — для «меньшинств» внутри любых государств, которые провозгласили себя либеральными. Конечно, понятие «меньшинства» очень условно. Численность «меньшинств» может составлять более 50% всего населения. Черные в Южной Африке, индейцы в Гватемале, женщины в любом государстве мира являются такими «меньшинствами», потому что, какова бы ни была статистика, в политическом и социальном отно­шениях они являются угнетаемыми группами. Но, конечно, негры в США, турки в Германии, курды в Турции, корейцы в Японии также являются примерами подобных меньшинств (в этом случае как с социальной, так и со статистической точек зрения).

Не являются ли эти «группы», с которыми люди связывали свою веру, теми же сущностями, которые мы имели в виду, говоря о «культуре»? Мы освобождаемся, отстаивая отличительные черты нашей культуры. Мы используем это, чтобы защитить себя, обеспечить наши права, потребовать равного отношения. Но в то же самое время каждый раз, когда мы отстаиваем нашу особость, мы покушаемся на самоутверждение других. В прежней Югославии, если вернуться к нашему ужасающему примеру, политический распад государства начался несколько лет назад, когда Сербия отменила автономный статус Косово. В том, что касается Косово, очевидны два факта. Первый — огромное большинство населения сегодня исповедует ислам и говорит преимущественно по-албански. Второй — большинство сербов считают Косово историческим сердцем сербской культуры. Сербия без Косово — это Сербия, лишенная своей культурной истории. Не просто одновременно удовлетворить требования, вытекающие из этих двух фактов.

Для сербов Сербия без Косово все равно как Израиль без Иерусалима. А! кстати, это еще один хороший пример. И отличаются ли эти требования, относящиеся к «культуре», от претензий Ирака к Кувейту? И если да, то в чем отличие? Как можно вытащить самих себя из засасывающей трясины требований и контртребований, которые находят выражение в бесконечном насилии и контрнасилии? Конечно, будет бесполезно и, более того лицемерно отделываться проповедью пацифизма, основанного на показном универсализме, за которым фактически спрятан призыв оставить все как есть, в соответствии со сложившимся в данный момент в мире распределением огневой мощи.

Действительность такова, что мы живем в мире глубокого неравенства, и у нас нет морального права просить кого-то воздержаться от попыток уменьшить это неравенство. Следовательно, мы должны желать «устойчивого развития» для всех, и мы должны признавать требования «культурной» целостности, предъявленные любой группой, любой страной. Если эти требования создают для нас сегодня проблемы, это происходит не потому, что выдвигаются требования, а потому, что ослабевают репрессивные механизмы миросистемы. Великий всемирный беспорядок, в который мы вступили, вызван не борьбой угнетенных, но кризисом структур, которые их угнетают.

В данный период великого всемирного беспорядка, кризиса нашей современной миросистемы, исторического капитализма мы пойдем вперед только в том случае, если будем в состоянии ясно рассмотреть всю картину. Это будет период двойной борьбы — борьбы за сиюминутное выживание и борьбы за оформление грядущей исторической системы, которая в конце концов возникнет из нынешнего системного хаоса. Те, кто пытаются создать новую структуру, повторяя ключевую черту существующей системы — иерархическое неравенство, сделают все для сосредоточения нашего внимания на проблеме сиюминутного выживания, чтобы мы не смогли выдвинуть исторические альтернативы их проекту поддельной трансформации, поверхностной трансформации, оставляющей в неприкосновенности существующее неравенство.

Тот факт, что историческая система находится в кризисе, не означает, что люди не продолжают день за днем делать или пытаться делать то же самое (или, по крайней мере, многое из того), что они делали прежде. Всемирное производство товаров на рынок будет продолжаться.

99

Государства по-прежнему будут иметь армии и вести войны. Правительства по-прежнему будут использовать полицейскую силу для подкрепления своей политики. Накопление капитала будет продолжаться, хотя и с возрастающими трудностями, социальная и экономическая поляризация миросистемы будет углубляться. Как государства, так и люди будут по-прежнему искать способы, обеспечивающие им вертикальную мобильность, направленную вверх в иерархии системы, или предохраняющие их от движения вниз.

IV

Давайте, в связи со сказанным, рассмотрим антисистемную культурную критику существующей системы и ее геокультуры за 500 лет, в последние 25 лет эта критика с большим шумом сосредоточила свое внимание на четырех центральных положениях: материализме, понимаемом как стремление исключительно к материальным благам, индивидуализме, этноцентризме и деструктивности «пути Прометея». Каждое из направлений этой критики было очень сильным, глубоким, но порой ему недоставало убедительности.

Исторически с этой критикой были две проблемы. Во-первых, была тенденция вести ее в интересах прежних привилегированных слоев, на место которых пришли новые привилегированные слои. Поэтому часто эту критику вряд ли можно было бы назвать честной. Она на самом дела была не антиматериалистичной, вопрос преимущественно сводился к тому, чьего быка забьют. Или же она использовалась не как критика сильных, но как критика слабых, чьи протесты принимали несколько анархичные формы. И это была, следовательно, форма обвинения жертвы.

Во-вторых, антиматериалистическая критика приобретает смысл только тогда, когда материализм преувеличен. Удовлетворение того, что называют «основными потребностями» (и еще некоторых потребностей), не есть что-то материалистическое, но является вопросом выживания и человеческого достоинства. Антиматериализм никогда не был слишком убедителен для неимущих. А в иерархической системе, основанной на индивидуальных различиях в доступе к капиталу, антиматериализм был не очень убедителен также и для средних классов, имеющих возможности вблизи увидеть, что происходит на самом верху.

2) Критика индивидуализма является производной от критики материализма. Система,

Здесь критики добились несколько большего успеха, ибо им удавалось убедить большие группы людей подчинить свои индивидуальные устремления неким групповым целям. Но эта преданность коллективному оказывалась непрочной. Как только такие общности создавались, они начинали стремиться к тому, чтобы институционализировать свою способность к достижению коллективных интересов через приобретение того или другого вида политической власти. В итоге они вновь втягивались в процесс функционирования современной миросистемы. Система показала себя слишком мощной, чтобы быть сломленной индивидуальной решимостью, в частности ин-

100

дивидуальной решимостью лидеров групп. Власть «развратила» их, как говорил лорд Эктон. Но это была не просто власть, а власть внутри данной специфической исторической системы с ее огромными возможностями для определения путей накопления капитала.

3) Третье направление критики касалось этноцентризма, особенно его господствующей и

Европейцы навязывали свои частные ценности остальному миру выдавая их за ценности универсальные. И таким образом защищали свое господство и богатство. Действительно, последней, наиболее изощренной формой этноцентрического универсализма стала концепция меритократии, требующая, чтобы «крысиные гонки» велись по честным правилам, но игнорирующая, что бегуны начинали гонку с разных стартовых позиций, которые обусловлены социально, а не генетически.

Эта критика была очень мощной, но была ослаблена последствиями элементарной тактики divide et impera* со стороны власть имущих. Нападки на этноцентризм выпустили пар, разделяющая линия между высшими и низшими постоянно сдвигалась, вводя внутрь высшего слоя некоторых наиболее энергичных борцов. После этого борцы быстро пересматривали свои взгляды. Поскольку в миросистеме существует постоянная демографическая поляризация, двигать разделяющую линию было просто, эти подвижки просто служили для поддержания более менее постоянного процента тех, кто находится наверху. Но в политическом отношении это означало, что каждое поколение протестующих должно было фактически начинать с нуля.

4) Наконец, критика «пути Прометея» была самой последней по времени, но во многих

Сегодня признается, что склонность исторического капитализма к саморазрушению громадна и увеличивается быстрыми темпами. Но и это направление критики имеет свои пределы в смысле удовлетворяемости жалоб. Отчуждение и аномия породили товар — психотерапию. Экология породила товары очистки и использования вторичных ресурсов. Вместо искоренения причин деструкции мы пытаемся заштопать порванную ткань.

V

Мы сегодня стоим перед вызовом — в эпоху перехода к новой исторической системе надо взять четыре направления критики исторического капитализма (глубокой критики, которая, однако, была сформулирована недостаточно убедительно) и преобразовать их в позитивную модель альтернативного социального устройства, которая не попала бы в ту же ловушку, в какую попала предыдущая (частичная) критика. Мы должны быть радикальными, то есть мы должны добраться до корней дела. И мы должны предложить действительно фундаментальную перестройку. Это проект по крайней мере на 50 лет. И это проект общемирового охвата, он не может быть осуществлен только в некоторых местах или частично, хотя действия на местах должны сыграть главную роль в этом преобразовании. И для него требуется на полную мощность использовать человеческое воображение. Но это возможно.

1 Wallerstein. Unthinking Social Science (Cambridge: Polity Press, 1991), P. 104-124, Sec. II.

101

2 Mead, Margaret, ed. Cultural Patterns and Technical Change (Paris: UNESCO 1953), p. 5. Стоит

3 См. очерк «Национальное и универсальное: возможна ли всемирная культура?» в

II. Дилеммы мирового политического развития и общественные науки 1968-й РЕВОЛЮЦИЯ В МИРОСИСТЕМЕ: ТЕЗИСЫ И ВОПРОСЫ

Тезис 1:1968 был революцией в миросистеме и революцией миросистемы.

Революция 1968 г. была именно революцией; это была единая революция. Она была ознаменована демонстрациями, беспорядками и насилием во многих частях мира на протяжении по крайней мере трех лет. Ее происхождение, последствия и уроки не могут быть правильно проанализированы при обращении лишь к особым обстоятельствам местных проявлений этого глобального феномена, сколь бы сильно ни обусловливали местные факторы детали политической и социальной борьбы в каждой из стран.

Как событие, 1968 год давно закончился. Однако это было одно из великих, формирующих историю нашей современной миросистемы событий, событие, которое мы называем историческим водоразделом. Это значит, что культурно-идеологические реалии данной миросистемы были решительно изменены событием, которое само по себе было кристаллизацией определенных долговременных структурных тенденций функционирования системы.

Происхождение

Тезис 2: Протест в 1968 г. был направлен прежде всего против гегемонии США в миросистеме (и против советского согласия с этой гегемонией).

В 1968 г. мир все еще жил в том, что во Франции называлось «славным тридцатилетием» — периодом невероятного расширения капиталистической мироэкономики, последовавшем за окончанием Второй мировой войны. Или, скорее, 1968 последовал непосредственно после того, как стали заметны первые признаки начала длительной стагнации мироэкономики, то есть после серьезных трудностей, которые стал испытывать доллар США в 1967 г. (трудностей, которые с тех пор не кончались).

Период 1945-1967 гг. был периодом неоспоримой гегемонии США в миросистеме, основой которой (гегемонии) было невероятное превосходство производственной эффективности США во всех областях вследствие Второй мировой войны. США конвертировали это экономическое преимущество во всемирное политическое и культурное господство, предприняв в период после 1945 г. четыре основные политические инициативы. Они построили вокруг себя «систему союзов» с Западной Европой (и Японией), характеризуя себя как лидера «свободного мира» и делая большие вложения в экономическую реконструкцию этих регионов («план Маршалла» и т. д.). США тем самым добивались как обеспечения роли Западной Европы и Японии как главных потребителей продукции своей экономики, так и гарантирования их внутренней политической стабильности и положения клиентов в международных делах.

Во-вторых, США вступили в отношения стилизованной «холодной войны» с СССР, основанные на резервировании для СССР небольшой, но важной зоны политического господства (Восточная Европа). Так называемые Ялтинские соглашения дали обеим странам возможность представлять свои отношения как неограниченное идеологическое противостояние при важной оговорке, что не должно происходить никаких изменений границы Восток-Запад и гарантируется отсутствие реального военного противостояния, особенно в Европе.

В-третьих, США стремились к достижению постепенной, относительно бескровной деколонизации Азии и Африки, предполагая, что этой цели можно добиться через так называемых умеренных политических лидеров. Это стало особенно неотложной задачей с победой коммунистической партии в Китае, победы (отметим это), достигнутой вопреки советам СССР. Под умеренностью понималось отсутствие существенных идеологических связей с СССР и мировым коммунизмом и, что еще важнее, желание деколонизованных государств участвовать в существующей системе международных экономических отношений. Этот процесс деколонизации

102

В-четвертых, руководство США стремилось создать внутри страны единый фронт, чтобы свести к минимуму внутренний классовый конфликт, осуществляя, с одной стороны, экономические уступки квалифицированному, объединенному в профсоюзы рабочему классу, а с другой, вовлекая рабочее движение США во всемирный антикоммунистический крестовый поход. Оно пыталось также притушить потенциальный расовый конфликт, устраняя явную дискриминацию на политической арене (прекращение сегрегации в вооруженных силах, признание неконституционности сегрегации во всех сферах, акт об избирательных правах граждан). США поощряли своих основных союзников работать параллельно, добиваясь максимального внутреннего единства.

Результатом этой политики, инициированной США, стала система гегемонистского контроля, которая вполне бесперебойно функционировала в 1950-х. Она сделала возможным продолжающееся расширение мира-экономики при значительных выигрышах в уровне дохода для средних слоев по всему миру. Она сделала возможным создание сети агентств ООН, которая в том момент отражала политическую волю США и обеспечивала относительную стабильность на мировой политической арене. Эта политика внесла свой вклад в удивительно быструю «деколонизацию» значительной части того, что стало называться третьим миром. И она обеспечила, что на Западе в целом 1950-е были периодом относительного политического спокойствия.

Однако к 1960-м гг. этот образец успешной «гегемонии» начал проявлять признаки износа, отчасти в результате своих собственных успехов. Экономическое восстановление сильных союзников США было столь успешно, что они начали утверждать некоторую свою экономическую (и даже политическую) автономию. В этом был, например, один из смыслов голлизма, хотя и не единственный. Смерть Сталина обозначила конец «монолитного» советского блока. За ней последовал, как мы знаем, процесс (все еще продолжающийся) десталинизации и десателлитизации, двумя главными поворотными пунктами которого были доклад Хрущева на XX съезде КПСС в 1956 г. и китайско-советский раскол в 1960 г. Постепенность и мягкость процесса деколонизации в третьем мире была нарушена двумя продолжительными и истощающими антиколониальными войнами в Алжире и во Вьетнаме (в связи с ними надо упомянуть и длительную борьбу на Кубе). Наконец, политические «уступки» 1950-х гг. «группам меньшинств» в США (и повсюду в западном мире) обострили ожидания, которые на самом деле не были удовлетворены ни в политической, ни в экономической областях и потому на практике привели к дальнейшей политической мобилизации вместо того, чтобы ее сдержать.

1960-е начались тандемом Кеннеди и Хрущева, которые по сути обещали вести дела лучше. В отношениях между собой им удалось снять суровые идеологические путы, которые так успешно сдерживали мир в 1950-х, однако не проведя каких либо фундаментальных реформ в существующей системе. Когда они были устранены от власти и заменены тандемом Джонсон-Брежнев, надежды начала 1960-х испарились. Однако возобновленное идеологическое давление, которое вновь пытались использовать власти, на сей раз было направлено на более критически настроенное мировое общественное мнение. Такова была та предреволюционная пороховница, которая взорвалась оппозицией гегемонии США в ее многочисленных проявлениях — в самих Соединенных Штатах, во Франции, в Чехословакии, в Мексике, в других местах.

Тезис 3. Второй (но в конечном счете более страстный) протест 1968 г. был направлен против «старых левых» антисистемных движений.

XIX век стал свидетелем рождения двух главных разновидностей антисистемных движений — социального и национального. Первое делало ударение на угнетении пролетариата буржуазией. Второе — на угнетении обездоленных народов (и «меньшинств») господствующими группами. Движения обоих видов стремились достичь «равенства» в самом широком смысле. Фактически движения обоих видов без изменений использовали лозунг Французской революции «Свобода, равенство и братство».

Во второй половине XIX — первой половине XX вв. оба движения в одной стране за другой, постепенно почти повсюду, обретали конкретную организационную форму. Оба движения пришли к подчеркиванию важности прихода к государственной власти как необходимого промежуточного достижения на пути к конечным целям. Однако социальное движение пережило в начале XX в. важный раскол всемирного масштаба по вопросу о пути к государственной власти (парламентская стратегия против повстанческой).

103

К 1945 г. на мировой сцене существовали три явно выраженных и отдельных друг от друга сети таких движений: Третий Интернационал коммунистических партий, Второй Интернационал социалдемократических партий и различные националистические (или национально-освободительные) движения. Период 1945-1968 гг. был для этих трех движений временем замечательных политических успехов. Партии Третьего Интернационала тем или иным способом пришли к власти в ряде стран, более или менее сопредельных с СССР (Восточная Европа, Китай, Северная Корея). Партии Второго Интернационала (я употребляю этот термин очень расширительно, включая в эту категорию и демократическую партию в США в преобразованном Рузвельтом виде) пришли к власти (или по крайней мере добились droit de cite*, то есть права alternance** в западном мире (Западная Европа, Северная Америка, Австралия и Новая Зеландия). Националистические или национально-освободительные движения пришли к власти в большинстве прежде колонизованных зон Азии, Ближнего Востока, Африки, Карибского бассейна и, в несколько иных формах, в давно уже независимой Латинской Америке.

Они были признаны ответственными по двум главным основаниям. Во-первых, из-за уровня эффективности оспаривания существующей капиталистической миросистемы и ее текущего институ­ционного воплощения в гегемонии США. Во-вторых, из-за качества жизни, которое они создали, используя «промежуточные» государственные структуры, предположительно контролируемые ими. Так и получилось, говоря словами известного афоризма 1968 г., что эти движения уже не могли больше рассматриваться как «часть решения». Скорее они стали «частью проблемы».

Гнев организации «Студенты за демократическое общество» (СДО) в США против «либералов», soixantehuitards* против ФКП (не говоря уже о социалистах), Социалистического союза немецких студентов (ССНС) против СДПГ был особенно страстным из-за того, что они чувствовали себя основательно обманутыми. Это было практическое выражение другого афоризма 1968 г.: «Никогда не доверяйте тем, кому за тридцать». Это был не столько конфликт поколений на уровне личностей, сколько конфликт поколений на уровне антисистемных организаций. Я считаю не случайным, что основная вспышка в советском блоке произошла в Чехословакии, стране с особо длительной и сильной традицией Третьего Интернационала. Вожди «пражской весны» вели свою битву во имя «гуманистического коммунизма», то есть против предательства, представленного сталинизмом. Также неслучайным я считаю то, что главный взрыв в третьем мире случился в Мексике, стране, где дольше всего и непрерывно у власти находилось национально-освободительное движение, очень важные выступления произошли в Дакаре и Калькутте, городах с очень длительной националистической традицией. Не только революция 1968 г. была по всему миру направлена, пусть и во вторую только очередь, против «старых левых», но и эти «старые левые», как мы знаем, платили той же монетой. «Старые левые» прежде всего были встревожены, обнаружив, что их атакуют слева (и кто!? нас-то, имеющих столь безупречную репутацию?), а затем пришли в ярость из-за авантюризма, который, на их взгляд, был представлен «новыми левыми». По мере того как «старые левые» отвечали все большей враждебностью и нетерпимостью на распространяющийся «анархизм» «новых левых», те стали делать все большее и большее ударение на центральное место в идеологии их борьбы со «старыми левыми». Это приняло форму многообразных «маоизмов», развившихся в начале 1970-х гг. во всех частях света, включая, разумеется, сам Китай.

Тезис 4: Контркультура была частью революционной эйфории, но не играла центральной политической роли в 1968 г.

То, что мы в конце 1960-х стали называть «контркультурой», было бросающимся в глаза элементом различных движений, принимавших участие в революции 1968 г. В общем смысле мы понимаем иод контркультурой повседневное поведение (сексуальная свобода, наркотики, особенности одежды) и искусство, свободные от условностей, небуржуазные и дионисийские. Существовал громадный количественный рост таких форм поведения, прямо ассоциировавшихся с участием в «движении». Вудстокский фестиваль в США представлял собой что-то вроде символического пика такой связанной с движением контркультуры.

104

Однако, как все мы узнали в 1970-х, очень легко отделить контркультуру от политической (революционной) активности. На самом деле легко развернуть контркультурные тенденции в сторону очень прибыльных ориентированных на потребление стилей жизни (переход от хиппи к яппи). Хотя контркультура «новых левых» была наиболее заметной чертой как для большинства самих этих сил, так и для их противников, при более серьезном рассмотрении она оказывается незначительным элементом общей картины. Может быть, дальнейшее распространение дионисийского стиля жизни является одним из последствий 1968 года. Но оно не является частью его наследия. И теперь нам надо обратиться к политическому наследию тех событий.

Наследие

Наследие событий, являющихся историческими водоразделами, всегда является сложным феноменом. С одной стороны, оно всегда неоднозначно. С другой, оно всегда является предметом борьбы наследников, претендующим на наследие, то есть на легитимность традиции. Заметьте, пожалуйста, что уже существует традиция 1968 года. Традиции создаются быстро, и «традиция» революции 1968 г. уже функционировала в начале 1970-х. А в 1988 г. состоялось много юбилейных торжеств, вышло много книг, предпринято много попыток восстановления. Всемирно-исторические события имеют свою собственную жизнь и сопротивляются попыткам просто захватить их. 1968 год в этом отношении не отличается от других. Я предостерег таким образом вас от самого себя и, тем не менее, сейчас изложу, что я думая о двух основных элементах наследия 1968 года.

Тезис 5: Революционные движение, представляющие «меньшинства» или обездоленные слои, более не нуждаются в том, чтобы быть, и не являются второстепенными по отношению к революционным движениям, претендующим на представление групп «большинства».

1968 год идеологически похоронил концепцию «ведущей роли» промышленного пролетариата. Эта ведущая роль оспаривалась и задолго до того, но никогда столь массово и эффективно. Потому что в 1968 г. она оспаривалась на основании того, что промышленный пролетариат был и всегда будет структурно лишь одной из составных частей всемирного рабочего класса.

Исторические подходы обеих разновидностей «старых левых» движений (социалистического и националистического) основывались на том, что они представляют интересы «главных» угнетен­ных — будь то «рабочий класс» данной страны или «нация», которой не дают выразить свои национальные устремления. Эти движения придерживались той точки зрения, что жалобы и претензии других групп, которые считали, что с ними обходятся несправедливо — лишенные самовыражения национальности для социалистических движений, рабочий класс для националистических движений, женщины для тех и для других, любые иные группы, которые могут жаловаться на социальное или политическое угнетение, — являются в лучшем случае второстепенными, а в худшем — подрывными. Группы «старых левых» имели тенденцию доказывать, что их собственный приход к государственной власти должен быть основной целью и главным достижением, после чего (доказывали они) угнетенные «второй очереди» исчезнут сами по себе или по крайней мере их проблемы будут разрешены соответствующими политическими действиями в «послереволюционный» период.

Нет необходимости говорить, что не все соглашались с такими доводами. А социалистические и националистические движения мира частенько жестоко ссорились между собой

105

именно по вопросу приоритетов в борьбе. Но ни одно из «старых левых» движений никогда не покидало в данном вопросе теоретической почвы стратегических приоритетов в борьбе за равенство, хотя многие конкретные движения делали тактические и временные уступки по соответствующим вопросам в интересах укрепления определенных политических союзов.

В то же время в результате столетия борьбы начали проясняться два социологических факта, оказывавших большое влияние на эту дискуссию. Во-первых, вопреки прежним теоретическим построениям, тенденция капиталистического развития вовсе не была направлена к превращению почти всех трудящихся слоев мира в городских, мужского пола, взрослых наемных фабрично-заводских рабочих, идеальный тип «пролетариата», как он понимался традиционно. Реальность капитализма с точки зрения структуры занятости была намного более сложной, чем эта модель. Этот идеальнотипический «пролетариат», разумеется, составлял меньшинство трудящихся слоев мира в 1850 г. Но тогда думали, что это просто переходное состояние. Однако такой идеально-типический «пролетариат» оставался меньшинством и в 1950 г. А теперь ясно, что и в 2050 г. эта особая группа занятых, вероятно, останется меньшинством. А потому организовывать движение вокруг этой группы значит отдавать приоритет — постоянный и незаконный приоритет — требованиям лишь одной разновидности из многих разновидностей трудящихся слоев мира.

Во-вторых, стало ясно, что «национальности» не являются чемто оформленным и поддающимся объективному определению. Национальности — скорее продукт сложного процесса постоянного социального творения, сочетающего достижение осознания (самими и другими) и социально-правовое «наклеивание этикеток». Отсюда следует, что в каждой нации могут быть и будут субнациональные группы, и их выделение грозит быть бесконечным каскадным процессом. Отсюда следует, что каждое превращение какого-либо «меньшинства» в «большинство» создает новые «меньшинства». Этот процесс невозможно оборвать, и потому не может существовать «авто­дарственной властью.

Если «пролетариату» и «угнетенным нациям» не суждено превратиться в бесспорное большинство, если они навсегда останутся разновидностью «меньшинств» наряду с другими «меньшинствами», тем самым их притязания на стратегическое первенство в антисистемной борьбе серьезно подрываются. Именно этот подрыв и был осуществлен в 1968 г. Или, скорее, революция 1968 г. привела к кристаллизации признания этих реалий во всемирном политическом действии антисистемных движений.

После 1968 г. ни одна из «других» групп, участвующих в борьбе, — ни женщины, ни расовые «меньшинства», ни сексуальные меньшинства, ни инвалиды, на экологисты (те, кто отказывается бе­зоговорочно принимать императивы растущего мирового производства) — никогда больше не признает законности «ожидания» чьейто другой революции. И с 1968 г. «старые левые» движения сами стали все больше смущаться, заявляя требования (на самом деле колеблются, продолжать ли их заявлять) «отложить» требования до некоей предполагаемой постреволюционной эпохи. Очень легко удостовериться в этих изменениях общественной атмосферы. Простой количественный анализ мировой левой прессы, сравнивая, скажем, 1985 год с 1955, покажет драматичное возрастание места, отводимого этим «другим» заботам, которые некогда рассматривались как «второстепенные».

Конечно, изменения более масштабны. Сам язык нашего анализа изменился, был изменен сознательно и открыто. Мы озабочены расизмом и сексизмом даже в областях, когда-то считавшихся безобидными (прозвища, юмор и т. п.). Изменилась и организационная структура нашей жизни. В то время как до 1968 г. считалось желательным объединить все антисистемные движения воедино, по крайней мере в единое движение в каждой отдельной стране, теперь такая форма единства уже не оценивается как безусловно желательная. Множественность организаций, каждая из которых представляет особую группу или особый оттенок позиции, гибко связанных в некое подобие альянса, рассматриваются сегодня, по крайней мере многими рассматриваются, как благо само по себе. То, что было pis aller, теперь провозглашено «радужной коалицией» (широко распространившееся американское расхожее выражение).

106

Победа революции 1968 г., победа над расизмом, сексизмом и тому подобным злом, носила тройственный характер. Первым результатом стало изменение правовой ситуации (государственной политики). Вторым стало изменение ситуации внутри антисистемных движений. Третий результат состоял в смене умонастроений. Нет необходимости подражать Полани в этом вопросе. Группы, ко­торые были угнетены, могут все еще с полным основанием жаловаться, что произошедшие изменения неадекватны, что расизм и сексизм, как и другие формы угнетательского неравенства, продолжают оставаться существенной частью реальности, в которой мы живем. Более того, несомненная правда, что во всех сферах произошел «откат» в решении этих проблем. Но бессмысленно также не признавать, что революция 1968 г. обозначила, при всех своих недостатках, исторический поворотный пункт.

Тезис 6: В антисистемных движениях вновь начались дебаты по основным вопросам стратегии преобразования общества, и это будет главная политическая дискуссия предстоящих двадцати лет.

Сегодня существуют шесть разновидностей антисистемных движений, понимаемых в широком смысле, (а) В западных странах существуют «старые левые» движения в форме профсоюзов и сегментов традиционных левых партий — лейбористских и социал-демократических, к которым можно, пожалуй, добавить коммунистические партии, хотя, за исключением Италии, они слабы и становятся все слабее. (b) В некоторых западных странах существует широкий спектр новых социальных движений — женщин, «меньшинств», «зеленых» и т. д. (с) В социалистическом блоке есть традиционные коммунистические партии у власти, в которых никогда не удавалось истребить постоянно существующий антисистемный вирус, который время от времени порождает обновленческую (и «лихорадочную») активность. Феномен Горбачева, поскольку он апеллирует к «ленинизму» против «сталинизма», может быть приведен как пример этого, (d) В том же социалистическом блоке сеть возникающих внепартийных организаций, очень разных но природе, которые все больше напоминают по своему облику новые социальные движения Запада. Однако они отличаются особым вниманием к проблеме прав человека и антибюрократизмом, (е) В третьем мире существуют сегменты традиционных национально-освободительных движений, все еще стоящие у власти (например, в Алжире, Никарагуа, Мозамбике) или наследники таких движений, уже не имеющие власти (хотя «наследие» таких явлений, как насеризм в арабском мире, имеет тенденцию к дроблению). Разумеется, в странах, где еще не завершена революция (таких, как Южная Африка или Сальвадор) движения, по необходимости находящиеся в мобилизационной стадии борьбы, обладают силой и характеристиками своих предшественников в других государствах, когда те были на аналогичной стадии, (f) Наконец, в тех же самых странах третьего мира есть новые движения, отвергающие некоторые из «универсалистских» тем прежних двикений (рассматриваемых как «западные» темы) и выдвигающие на первый план «исконные» формы протеста, часто в религиозном общении.

Кажется ясным, что все шесть разновидностей движений далеки от того, чтобы быть единообразно антисистемными. Однако у всех шести разновидностей есть некоторое значимое антисистемше наследство, некий непрерывный антисистемный резонанс, и некоторый неисчерпанный антисистемный потенциал. Более того, шесть разновидностей движений, разумеется, не полностью совпадают с границами обозначенных мною географических зон. Можно найти диффузию между зонами, однако географическое разделение разновидностей в целом соответствует в широком смысле действительности данного момента.

Я полагаю, что есть три принципиальных замечания, которые необходимо сделать относительно отношений этих трех разновидностей (потенциально, частично, исторически) антисистемных движений между собой. Первое: во время революции 1968 г. шесть разновидностей были вполне враждебны друг к другу. Это было особенно верно, как мы уже отметили, для отношений «старой» разновидности к «новой» в каждой из зон. Но в целом это верно и в более широком смысле. То есть каждая из шести разновидностей имела тенденцию быть настроенной критически, даже враждебно по отношению ко всем остальным пяти. Эта первоначальная много­гранная взаимная враждебность имела тенденцию к существенному уменьшению в следующие

107

Второе: шесть разновидностей движений начали осторожно обсуждать между собой стратегию преобразования общества. Один из принципиальных вопросов, конечно же, желательность стремления к государственной власти, вопрос, который глубоко отделил три «старых» разновидности от трех «новых». Другой, производный от первого, вопрос касается структуры организационной жизни движений. Это на самом деле проблемы, которые широко обсуждались в период 1850-1880-х гг. и для того периода были более или менее разрешены. Теперь они опять поставлены и обсуждаются вновь, теперь, однако, в свете «реально существующего» опыта государственной власти.

Третье: когда и если эта дискуссия о глобальной стратегии найдет свое разрешение, даже если это разрешение примет форму слияния трех разновидностей движений в одну великую всемирную семью, из этого вовсе не воспоследует, что будет существовать единая антисистемная стратегия. Всегда было, и в еще больших масштабах будет, что эти движения очень сильно пропитаны лицами, группами и слоями, чьи сущностные надежды связаны не с достижением эгалитарного, демократического мира, но в сохранении неэгалитарного и недемократического порядка, пусть даже и неизбежно отличного от существующей капиталистической мироэкономики (переживающей сейчас свой затяжной структурный кризис). Иначе говоря, по завершении дискуссии между движениями мы, вероятнее всего, станем свидетелями борьбы внутри этой возможно единой семьи движений между теми, кто выступает за эгалитарный, демократический мир, и их оппонентами.

Уроки

Вопрос 1: Возможно ли добиться значимых политических изменений без взятия государственной власти?

Я полагаю, что ответ зависит прежде всего от того, как определить смысл слова «значимый». И тем не менее вопрос вполне реальный. Если марксисты выиграли политический спор с анархистами в XIX в., а политические националисты выиграли свой параллельно шедший спор с культурными националистами, объяснение этому лежит в убедительной силе сделанного ими предположения: те, кто пользуется привилегиями, никогда не откажутся от них по доброй воле и будут использовать свой контроль над государственными средствами насилия, чтобы предотвратить значимые изменения.

Отсюда следовало, что отстранение привилегированных от государственной власти было обязательной предпосылкой значимых изменений.

Кажется совершенно ясным, что даже сегодня в некоторых странах (скажем, в Южной Африке) существуют правительства, представляющие привилегированные меньшинства, которые решительно не желают поступиться своими привилегиями. Для этих стран очень убедительным кажется предположение, что никакие значимые политические изменения не могут произойти без энергичной и почти неизбежно насильственной политический активности. Южная Африка, несомненно, является примером квинтэссенции государства, в котором большинство граждан никогда не имело droit de cite и потому никогда не ощущало правительство в каком бы то ни было смысле «своим».

Но сегодня есть большое количество государств, в которых большинство населения верит, что государство в определенном смысле является «их». Большинство «постреволюционных» режимов в общем обладают таким глубинным чувством народной поддержки. Это, несомненно, верно по отношению к СССР, Китаю, Алжиру. Но если к Алжиру, то почему не к Индии? И разве это не справедливо по отношению к Швеции, где социал-демократические правительства в течение 50 лет «интегрировали» рабочий класс в политическую жизнь? А как насчет Франции или Германии? Любой может продолжить список. Каждый национальный случай обладает своей спецификой. Но

108

несомненно ясно, что существует очень большое количество государств, где широка народная поддержка и где, поэтому, борьба за первичный доступ к государственной власти не встречает большого отклика. Вероятно, поэтому не слишком полезно предполагать, что некоторые из этих государственных структур являются «постреволюционными», подразумевая тем самым, что другие являются «предреволюционными». Большинство из них находится в одном состоянии с точки зрения уровня народной поддержки (и народного цинизма). Еще раз повторю, что это не относится к государствам типа Южной Африки, где на первом месте до сих пор стоит проблема доступа большинства к государственной власти. Но таких государств сегодня меньшинство.

Вопрос 2: Есть ли иные формы общественной власти, помимо «политической», которые есть смысл завоевывать?

Очевидно, существуют другие формы общественной власти — экономическая, культурная («гегемония» по Грамши), власть над собой (личная и «групповая» автономия). И, очевидно, индивиды, группы и организации постоянно стремятся к таким видам власти. Но как усилия по их обретению, сочетаются с политической деятельностью антисистемных движений? В каком смысле получение большей экономической власти, или большей культурной власти, или большей власти над собой на самом деле способствуют глубинному преобразованию миросистемы?

Здесь перед нами стоит вопрос, который занимал антисистемные движения с самого их зарождения. Являются ли фундаментальные изменения последствием нарастания улучшений, которые шаг за шагом со временем создают необратимость изменений? Или же такие нарастающие достижения являются в значительной степени самообманом, на деле ведущим к демобилизации и тем самым к сохранению существующих несправедливостей? Это, конечно же, вновь спор «реформа или революция?», который куда шире, чем его ограниченная версия, символизируемая противостоянием Бернштейна против Ленина.

Иначе говоря, существует ли осмысленная стратегия, которую можно выстроить так, чтобы она включала в себя пестроту устремлений к Многообразным формам власти? Потому что именно это предполагася или, по крайней мере подразумевается во многих аргументах новых социальных движений, зародившихся накануне 1968 г.

Вопрос 3: Следует ли антисистемным движениям

обретать жесткие организационные формы?

Создание бюрократических организаций как орудия общественных изменений было великим социологическим изобретением политический жизни XIX в. Было много споров, должны ли такие организации быть массовыми или кадровыми, легальными или подпольными, направленными на решение одной или многих задач, должны ли они требовать ограниченной или полной приверженности от своих членов. Но в течение более века почти не было сомнений, что какаято организация совершенно необходима.

Факт, очень давно продемонстрированный Михельсом, что такие организации обретают собственную жизнь, которая начинает прямо мешать осуществлению их официального raison d'etre*, не слишком приглушил энтузиазм создавать все новые организации. Даже стихийные движения 1968 г. стали преобразовываться в множество таких организаций. Несомненно, это имело следствием, что многие из поколения после 1968 г. чувствовали себя очень неудобно, что показали резкие споры между Fundis и Realos* в немецком движении «зеленых».

Напряженность между политической эффективностью, которую представляют организации, и воплощаемыми ими же идеологическими и политическими опасностями, пожалуй, не поддается разрешению. Возможно, это нечто, с чем просто приходится жить. Мне, однако, кажется, что это вопрос, который необходимо обсуждать прямо и глубоко, иначе мы растечемся на две бессмысленные фракции «сектантов» и «отсеявшихся». Во всем мире, я полагаю, в начале периода спада после 1968 г. очень сильно выросло количество людей, которые являются «экс-активистами», в настоящее время «неприсоединившимися», но при этом хотят быть как-то политически активными. Я не думаю, мы не должны думать об этом как о «деполитизации» разочарованных, хотя некоторые из них относятся к этой категории. Это скорее страх, что организационная деятельность эффективна лишь по видимости. Но если так, что может ее заменить, и может ли?

109

Вопрос 4: Существует ли какая-то политическая основа, на которой антисистемные движения Запада и Востока, Севера (Запад и Восток вместе) и Юга могут реально объединить усилия? Тот факт, что существуют шесть разновидностей антисистемных движений, «старые» и «новые» разновидности в каждой из трех разных зон, представляется мне не случайным и не преходящим явлением. Он отражает глубокие отличия политических реалий в трех зонах. Существуют ли какие-то объединяющие политические проблемы, которые могли бы породить единую всемирную стратегию? Есть ли какие-нибудь свидетельства, что даже если это было не так в период после 1945 г., все же нечто в этом роде стало верным в 1980-е гг. и станет еще более верным в XXI веке?

Это трансзональное сотрудничество должно быть как стратегическим, так и тактическим. Могло бы быть проще (хотя все равно нелегко) установить основы для тактического сотрудничества. А стратегического? Вероятно, что стратегического сотрудничества Можно добиться лишь на основе глубокой радикализации целей. Потому что гигантским препятствием к трансзональному страте­гическому сотрудничеству является невероятная социально-экономическая поляризация существующей миросистемы. Но есть ли объективная (а не чисто волюнтаристская) основа для такой радикализации?

Вопрос 5: Что реально означает лозунг «свобода, равенство, братство»?

Лозунг Французской революции достаточно знаком всем нам. Кажется, что он относится к трем разным явлениям, каждое из которых относится к одному из царств, на которые мы привыкли разделять наш анализ общества: свобода — к области политики, равенство — к сфере экономики, братство — к социо-культурной среде. И мы привыкли также спорить об их сравнительной важности, особенно о свободе и равенстве.

Антиномия свободы и равенства кажется мне абсурдной. Сам я не могу на самом деле понять, как можно быть «свободным», если существует неравенство, поскольку те, кто имеют больше, всегда располагают такими возможностями, которые недоступны имеющим меньше, и потому последние менее свободны. Похожим образом я не могу на самом деле понять, как может быть равенство без свободы, поскольку при отсутствии свободы у кого-то больше политической власти, чем у других, и следовательно, они неравны. Я предлагаю здесь не игру словами, а отрицание этого различия. Свободаравенство — это единое понятие.

Можно ли в таком случае «загнать» братство в это единое понятие свободы-равенства? Я так не думаю. Прежде всего замечу, что от «братства» как термина, принимая во внимание наше недавнее осознание сексистского характера языка, следует отказаться. Мы можем, пожалуй, говорить о товариществе. Это приводит нас к сути проблем, поднятых в связи с сексизмом и расизмом. В течение длительного времени левые мира проповедовали одну или другую форму универсализма, то есть полной «интеграции». Сознание революции 1968 г. привело к утверждению теми, кто наиболее непосредственно страдал от расизма и сексизма, политических, культурных и психологических достоинств создания собственных, то есть отдельных, организационных и культурных структур. На всемирном уровне это явление иногда называется «цивилизационным проектом».

Верным будет утверждение, что напряженность между универсализмом и партикуляризмом — продукт капиталистического мираэкономики и ее невозможно разрешить в его рамках. Но это не дает нам достаточных путеводных указаний на будущие цели или текущую тактику. Мне кажется, что движения после 1968 г. справились с этой проблемой легким способом, раскачивая маятник ударений то на одном, то на другом. Это оставляет проблему нетронутой в качестве постоянного раздражителя и источника путаницы. Если нам следует думать о трансзональной стратегии преобразований, она должна будет включить в себя совершенно четкую перспективу, как примирить стремление к однородности (предполагаемой самим понятием трансзональной стратегии) и стремление к разнородности (заложенной в понятии свободы-равенства).