Автор благодарит жену Лёвы – Людмилу Ломизе, его брата Михаила и сыновей Сергея и Андрея за их большую помощь в работе над этим очерком

Вот и Минны не стало – моей родной сестры, талантливого педагога и переводчика, человека твердого характера и нелегкой судьбы. Все эти месяцы ловлю себя на мыслях – “Вот это Минне будет интересно”, или – “А что Минна об этом подумает?”, но всё чаще возвращаюсь к реальности с мыслями – “Теперь, без Минны, этим и поделиться не с кем…”.

Она родилась в 1923 году, 11 мая, в Гомеле, в родительском домике на Аптечной улице. (И став взрослой, не раз приводила русскую поговорку – “Родился в мае – всю жизнь будешь маяться”.) Когда ей было 4 года, родился брат, то есть я, и мама стала поручать ей присматривать за мною. С тех пор почти на всех семейных фотографиях мы с ней вдвоем, редко – поодиночке. Это не значит, что мы были так уж дружны, – ссорились и ругались мы нередко, особенно в школьные годы, да и родителям с ней бывало трудно, так как характер у нее был непростой. (Я-то был шелковый, маменькин сыночек). Еще в детстве она мне излагала свою жизненную философию – “Если ты со мной хорошо, то я с тобой еще лучше, а если ты со мной плохо, то я c тобой еще хуже”. Став постарше, я пытался ей возражать, что “еще хуже” – нельзя, что это приведет только к росту конфликтов, что надо не отвечать злом, а искать примирения. То есть, как я теперь понимаю, склонял ее к толстовству, правда, безуспешно. Но, как известно, наши достоинства есть продолжение наших недостатков, и во взрослой жизни именно резкий характер Минны помогал ей в трудных ситуациях действовать решительно и энергично, проявлять качества лидера. В то же время, она всегда была более компанейской, чем я, в школьные годы у нее подруги не переводились, и они постоянно бывали у нас дома, а вот у меня близких друзей тогда не было.

В 1929^м, когда ей было шесть, наша семья переехала из Гомеля в Ленинград. Первые два года, пока строился наш кооперативный дом, мы жили в пригороде – в Детском Селе (бывшем Царском селе и будущем городе Пушкин). Там Минна немало потаскала меня – зимой на саночках, летом – за руку по Царскосельским паркам. Одна из первых живых картинок в моей памяти: она везет меня на санках под арками местного Гостиного двора, там снег не сплошной, и она, напрягаясь, тащит санки изо всех сил по голому асфальту и кричит мне – “Боря, слезай!”, а я упорно не слезаю, и проходящая мимо старушка укоряет – “Боря, Боря, одно ты горе”. Но не будем воспринимать это как символ – по жизни ей тащить меня не приходилось, как и мне ее, каждый из нас шел своим путем, а в критические периоды жизни наши пути объединялись, и мы всегда старались помогать друг другу.

В Ленинграде наша семья поселилась в доме 55 на улице Красных Зорь (с 1934 г. это Кировский проспект, а сейчас – Каменноостровский проспект, как и до революции). Это был дом интересный, из первых советских новостроек, воплощавший тогдашние представления о коммунистическом жилье будущего; я написал о нем отдельный очерк, пока не опубликованный.

Минна сразу же пошла в школу, причем мама отдала ее не в самую к нам близкую, а больше чем в двух остановках от дома, на улице Мира. Зато это была, наверно, самая лучшая школа в Ленинграде – Первая Образцовая школа Петроградского района имени Луначарского. В конце 20-х годов в Англию ездила делегация советских учителей всего из трех человек во главе с самим Луначарским, и в ее составе была и директор этой школы Мария Яковлевна Перкина. Вот какой была наша школа! (Я тоже пошел в нее в свое время). Работали в ней замечательные учителя, среди которых были даже профессора университета. И в этой школе учились дети руководителей города, так как недалеко от нее, в знаменитом доме 26-28 по улице Красных Зорь жило всё городское начальство, включая и самого Кирова. (В числе Минниных близких подруг была Таня Каспарова, дочка, кажется, зампреда горсовета, но его расстреляли в 1937 году, после чего бесследно исчезла и Таня. А до этого я каждодневно слышал от Минны – “Танька”, “Танька”…).

В 9^м классе Минна решила поступить на вечерние курсы иностранных языков, на английское отделение. Закончив школу с золотым аттестатом отличника (медалей тогда еще не было), она одновременно кончила и эти двухгодичные курсы, и как потом оказалось, определила тем самым весь свой жизненный путь.

Правда, вышла она на этот путь не сразу. Вначале она вместе с подругой решила идти в медицинский, по папиным стопам, но одного визита в “анатомичку” хватило Минне, чтобы понять, что здесь она никогда учиться не будет. Тогда она решила стать химиком – в школе этот предмет был одним из самых интересных, (его вела отличный педагог Софья Петровна Черткова, я тоже после ее уроков стал дома делать какие-то химические опыты), и стала готовиться в Технологический институт имени Плеханова. Но документы, к счастью, подать не успела.

Они закончили 10^й класс в 1941 году, выпускной вечер прошел за несколько дней до начала Отечественной войны. Наверно, именно это так сблизило одноклассников того выпуска: в долгие военные годы всё довоенное, хорошее, светлое ассоциировалось со школой, а в мечтах об окончании войны рисовалась желанная встреча с друзьями по классу. Во всяком случае, они на всю жизнь оказались связаны друг с другом теснее, чем с соучениками по институтам, и собирались компаниями одноклассников до последних лет жизни.

Война! На второй или третий день мобилизовали отца, и он снова надел свою длинную шинель, которая недолго, еще и года не прошло, провисела в шкафу после Финской войны. Его направили на Карельский перешеек, под Выборг, врачом в эвакуационный пункт. А мама со мной и Минной отправились в эвакуацию. Решили ехать вместе с семьей маминого брата дяди Моси – тетей Маней и Эрикой, которой было 11, – в Башкирию, на кумысный туберкулезный курорт Шафраново, где когда-то отдыхала чья-то родственница. Спокойное, хорошее место.

Как только, после долгих колебаний, мама приняла решение уезжать, началась, как водится, дикая спешка – сбор вещей, оформление бумаг. Помню, как мы с мамой вечером ждали Минну, которая ездила получать нужные документы на завод «Красный Выборжец», с эшелоном которого мы эвакуировались. Уже приближалась полночь, комендантский час, а Минны всё не было, и мы в тревоге выглядывали в окно, откуда был виден наш перекресток и остановка трамвая, и, наконец, она появилась в последние минуты до полуночи. Оказывается, ей пришлось идти всю дорогу, на Выборгскую сторону и обратно, пешком.
Мы выехали из Ленинграда 18 августа, и, кажется, это был последний день, когда поезда еще могли уйти из города. 18 дней добирались мы до Шафранова, из них 11 – в теплушках, в длиннющем эшелоне беженцев, потом на рейсовом пароходе от Молотова до Куйбышева, потом на поезде. Так измотались, что, когда сняли квартиру, все свалились и уснули тяжелым сном. Минна проспала 40 часов, так что мы уже испугались за нее, это был самый долгий сон в ее жизни. Началась наша нелегкая двухлетняя жизнь в эвакуации. Было начало сентября, и я пошел в школу, в 8-й класс. Минна поступила чертежницей в местный трест Геологоразведка, где рисовала тушью на кальке бесчисленные разрезы шурфов – глубоких колодцев, из которых в этих краях добывали известняк. Потом она перешла на эвакуированный из Ленинграда крохотный завод по производству пасты ГОИ для шлифовки стекол оптических приборов. (ГОИ – это Государственный Оптический Институт в Ленинграде.) На заводе была столовая, и каким же вкусным казался ей тогда тот бедный столовский суп! Мама, хоть и не сразу, тоже нашла работу – учителем русского языка в детском доме, эвакуированном из Латвии (там были, естественно, дети родителей, репрессированных после присоединения Прибалтики). Так прошла первая военная зима, а к лету Минна ушла с завода, где ей стало тяжело из-за нездорового интереса, который проявлял к ней главный инженер Дубинин. Она устроилась официанткой в туберкулезный санаторий, в его далекое отделение. Ходить надо было за 8 километров, иногда в оба конца за один день, и работа была нелегкой, они там с ног сбивались на раздаче, да еще приходилось и полы мыть, и окна. Но зато была сыта, и раз в неделю приносила домой замечательные свежие булки. До сих пор их помню. Потом она почему-то много и долго кашляла, но только через два года выяснилось, что она переболела туберкулезом – в легких остались объизвествленные очаги.

После Сталинградской победы Москва снова ожила, там возобновили работу некоторые вузы, конечно, пока только оборонные, и в феврале 1943-го Минна послала свой аттестат с золотой каемочкой в МАИ, Московский Авиационный Институт, который одним из первых начал прием, и в котором деканом подготовительного отделения, доцентом и зампредом приемной комиссии работал наш дядя Нёма Лейтес. Сначала я очень не хотел, чтобы она уезжала, и упорно ее отговаривал, боясь неизвестности, которая ждала ее в голодной прифронтовой Москве. Но Минна, слава Богу, меня не послушала; вскоре ей пришел вызов из Москвы, и она уехала. А осенью в тот же МАИ поступил и я. (У меня, как и у Минны, был аттестат отличника, гарантирующий зачисление, так что дядя Нёма мог принять нас со спокойной совестью.)

О, эти первые московские вузы 43^го года! Два года почти не было приема в институты, и теперь хлынул поток – только МАИ получил 13 тысяч заявлений, и принято было на первый курс тысяч десять. В бурном житейском море военных лет этот институт стал для многих как бы спасительным Ноевым ковчегом, и было в нем всякой твари по паре, состав студентов был пестрый, как никогда. Кроме ребят со школьной скамьи, было и много людей постарше – вернувшихся с фронта по ранению или проработавших первые два года войны на заводах, в госпиталях, где-то еще, как Минна. Конечно, для большинства эти вузы были прибежищем временным, вынужденным. Вот и она, закончив один семестр в МАИ, поняла, что техника – не для нее, и, осмотревшись в Москве, летом 1943-го совершила свой главный Поступок – перешла в Институт иностранных языков, сразу на второй курс, благодаря тем законченным до войны курсам английского.

Переходила она не просто. На собеседовании её спросили – на какой курс? Она, даже не отдавая себе отчёта, ответила – на второй. Ей зачли социальные дисциплины, сданные в МАИ, но сказали, что надо досдать экзамен по языку. Профессор, к которому ее направили, поговорив с ней, сказал, что видно, что она толковая и язык знает. Тем не менее, дал ей несколько вопросов, на которые она должна была ответить ему на экзамене. Когда он диктовал вопросы, Минна проблем не видела, но потом пришла в отчаяние, так как на некоторые из них не могла найти ответа. На экзамен шла удручённая, считая, что всё провалила. Ругала себя за самонадеянность, за то, что решилась поступать сразу на второй курс. Профессор встретил её доброжелательно и спросил, готова ли она к экзамену. Минна честно сказала, что вот есть вопросы, к которым она не готова. Профессор спросил, “А с остальным Вам всё ясно?” и когда она утвердительно кивнула головой, он сказал: “Ну, что же, ставлю Вам пять. На эти вопросы и я ответа не знаю. То, что Вы сумели понять их глубину, делает Вам честь”. Так она стала студенткой Московского института иностранных языков.

А еще через год в Москве открылся Военный институт иностранных языков Красной Армии (ВИИЯКА) для подготовки переводчиков и преподавателей военных училищ. Он открыл набор, и в том числе начал активно вербовать студентов (точнее, студенток) Московского инъяза, соблазняя их армейскими льготами. Вот так в 1944 году Минна, в числе нескольких других однокурсниц, перешла в ВИИЯКА и надела военную форму. Поступила на “действительную военную службу”, и хоть в боевых действиях участия не принимала, получила после окончания войны, как и все, состоявшие в армии, медаль “За победу над Германией”. Но оформлять себе статус участника войны в брежневские времена, когда это стало давать немалые привилегии, отказалась, хотя ее уверяли, что ей было бы нетрудно это сделать. Считала это нечестным.

Учили в военном институте хорошо, а она была способной ученицей; я помню, как она расхваливала преподавателя по фамилии Нельсон, этнического англичанина (впоследствии, увы, репрессированного), в которого была влюблена вся их женская группа, и который поставил ей произношение так, что потом ее всю жизнь англичане принимали за уроженку Лондона. (Когда она летела в США, американская стюардесса ей сказала: “Сразу чувствуется, что Вы не американка”. Минна вся напряглась, ожидая замечания о русском акценте, но стюардесса продолжила: “Видно, что Вы из Англии”).

В тот период, живя в Москве, Минна дружила с Майей Плисецкой, которая была на два года младше нее, и вся слава которой была еще впереди. Минна по моей просьбе написала воспоминания об этом, и в частности вспоминала: «По просьбе Рары (Майиной мамы – Б.П.) я стала заниматься с Майей английским, но успела дать лишь два или три урока – переехала в Ленинград. Занималась я с ней по курсу для офицеров-заочников, и Майя мне говорила: “Ни у кого не понимаю, а у тебя всё понимаю”».

Четырехгодичный курс обучения в ВИИЯКА Минна закончила в октябре 1946 года, получила звание старшего лейтенанта и была оставлена в институте преподавателем.

Летом следующего года она повезла группу студентов в Берлин – на переводческую практику в Союзном Контрольном Совете по Германии. Удивительным образом в Берлине тогда собралась вся наша семья – отец, еще не демобилизованный, был начальником терапевтического отделения в Центральном госпитале Группы Советских войск в Германии, мать уже год как жила с ним, а я приехал к нему в свой студенческий отпуск. Мы жили в госпитальном городке в берлинском пригороде Бух, и Минна ездила на работу на городской электричке (“эс-бан”) в центральный район Карлсхорст, где располагался Контрольный совет. Этот район был мало разрушен и уже чисто убран, немецкому населению ходить туда запрещалось, и трамваи проходили через него в ограде из барьеров – чтоб никто не спрыгнул. Проход между секторами оккупации Берлина был свободным и обозначался лишь плакатами типа “Вы вступаете в американский сектор. Ношение оружия запрещено”. И всё. Семья наша была в Берлине в полном составе, но никаких мыслей о том, чтобы не вернуться в СССР, даже близко не возникало. Все нити тянулись в Ленинград и Москву, все родные, все связи, все интересы были там! (Помню, с какой радостью я на обратном пути в поезде схватил номер “Комсомольской Правды”). Вот такими мы тогда были, хотя природу тиранического сталинского режима понимали прекрасно. Как-то это не перевешивало…

В Москве, в ВИИЯКА, Минна проработала лишь два года, и в ноябре 48^го вернулась в Ленинград, домой, где уже были родители после демобилизации отца, а я учился в ЛЭТИ. Она получила назначение в Училище подводного плавания (1-е Балтийское Высшее военно-морское училище), где довольно быстро – через три года – стала начальником кафедры иностранных языков. Там она вступила в партию – по должности это было необходимо. Молодая, красивая, худенькая преподавательница, да еще в так шедшей ей к лицу морской форме, конечно, была заметной фигурой в этом военном училище, царстве мужчин. Надо ли удивляться, что вскоре у нее возник роман? Но, увы, любовь была не с кем-нибудь, а с самим Петром Грищенко, героем Отечественной войны, одним из прославленных командиров подводных лодок, капитаном первого ранга. “Увы” – потому что он был намного старше нее, а главное – женат. Долго скрывать свои отношения им не удалось, и жена Грищенко стала активно действовать. Помню, она пришла к нам домой и разговаривала с родителями, те были с ней солидарны, уверяли ее, что они сами против, что всеми силами пытаются убедить дочку прекратить этот роман, но что она их не слушает. (Так оно и было). Тогда жена пожаловалась в училище – партком, политотдел, история для тех времен обычная, тем более, в армии. Кончилось всё это тем, что старшему лейтенанту Минне Певзнер пришел перевод на работу в военное училище во Владивосток. Она отказалась, его заменили на перевод в Калининград, она отказалось и от этого, и предпочла уволиться из армии. Это было в феврале 1953 года. (Через несколько лет ее вдруг пригласили в военкомат и присвоили ей очередное воинское звание капитана запаса – видимо, представление было подано, еще когда она была завкафедрой, должность-то подполковничья, но крутилась вся эта бюрократия медленно). С Петром Грищенко, уступив всеобщему давлению, она рассталась, но заноза эта еще долго сидела в сердце. (В ее бумагах я нашел пожелтевшую вырезку из “Ленинградской Правды” от февраля 1980 г с крупным групповым портретом - Грищенко вместе с еще тремя командирами подлодок - в большой, почти на полосу, статье “По-прежнему в строю”).

Итак, почти в 30 лет она снова стала гражданским человеком, и надо было искать работу и жить дальше, и постараться создать семью. Несчастное поколение российских женщин, женихов которых выбила война, – они тоже стали как бы жертвами войны, очень многие из них были обречены на одиночество и бездетность или на судьбу матери-одиночки. Минне, к счастью, удалось избежать этой судьбы, но еще целых 7 лет она была одна, и это, конечно, ее сильно травмировало.

Работу она нашла в Педагогическом институте иностранных языков имени Покровского, располагавшемся на Петроградской стороне. Через несколько лет этот институт влили в более крупный и известный Герценовский педагогический институт, и там она, с небольшим перерывом, проработала до последней минуты своей жизни. Она работала более 60^ти лет.

В Герценовском она окунулась в среду ленинградской гуманитарной интеллигенции, и оказалась там вполне на своем месте. Она работала и дружила, или, по крайней мере, была доброй знакомой, с такими известными филологами, как профессора Борис Александрович Ильиш, Владимир Григорьевич Адмони, Ирина Владимировна Арнольд, Ефим Григорьевич Эткинд. Без отрыва от преподавательской работы за несколько лет написала кандидатскую диссертацию (о категории числа в английском языке) и с 1973 года стала доцентом. Студенты очень быстро поняли, какой она преподаватель, и всегда добивались, чтобы и на следующий год попасть к ней в группу. После каждой подмены преподавателя, (что случалось нередко), они говорили ей, что это было намного хуже, и как они рады, что она снова у них. (Как тут не вспомнить слова Майи – “Ни у кого не понимаю, а у тебя всё понимаю”). Студенты каждого курса привязывались к ней, хотя добренькой она никогда не была. Слава отличного педагога сопутствовала ей всю жизнь. Но мало этого, многим своим студентам она становилась другом, и эта дружба сохранялась даже и после их выпуска из института. “Моя студентка”, или “мой студент”, или “моя бывшая студентка” – это мы слышали постоянно, это было всегда большой частью ее жизни. До самого конца. Ещё и в последний месяц своей жизни она говорила мне – “Сегодня у меня была моя бывшая студентка со своей внучкой”. Этому я никогда не уставал удивляться, в нашем институте таких отношений не было и в помине. Вот она собирается в санаторий в Сестрорецк, и пишет нам: “Жалко, что придется на это время прервать уроки. Я очень привязываюсь к моим ученикам. (Кажется, и они ко мне). Впрочем, три девятиклассницы, которые приезжают ко мне из Сестрорецка, будут туда приходить пешком”.

Видимо, это именно то, о чем говорится – “она душу вкладывает в работу”, и, вкладывая душу в обучение этих молодых людей, она неизбежно завязывала с ними тесные человеческие отношения. (Миннин друг Николай Николаевич тут со мной не согласился: «Я бы не сказал, что она завязывала отношения. Люди тянулись к ней сами, как цветы к солнцу. Она не отказывала в дружбе почти никому, но никогда не навязывала себя! Она никогда ничего не просила взамен, она была бескорыстна. Каждый, кто обращался к ней, находил именно то, что искал в данный момент. Кто-то искал утешения, кто-то собеседника, кто-то советчика или подругу»).

В 1994 г она писала мне – «моя бывшая студентка, которую я учила 30 лет тому назад(!), а теперь она переводчик в Гидрологическом институте, уезжает на год в командировку в США, а меня оформляет на свое место». (Проработала Минна там, параллельно с основной работой в Герценовском, не год, а пять, причем успешно делала устный синхронный перевод).

В 1959 году в Минниной жизни появился Саша, и 15 апреля 1960 г. они сыграли скромную свадьбу. Саша, Александр Абрамович Перельман, был на 11 лет старше нее, прошел всю войну, и теперь работал адвокатом в городской Коллегии защитников. Он был холост (может быть – разведен, я не помню), и детей у него не было. Был человеком общительным, доброжелательным, очень любил пошутить и неплохо писал стихи. Вообще-то он был Исаак Абрамович, но в жизни звался Александром Абрамовичем, а когда пришел срок получать паспорт сыну, то, чтобы не портить ему жизнь в Советской России еврейским отчеством, он и официально сменил свое имя на Александр. Сразу после свадьбы он поменял свою комнату в Ленинграде на маленький домик в Зеленогорске, сам переехал к нам в родительскую квартиру на Кировском проспекте, а у нас всех появилась дача в отличном месте Карельского перешейка. Там, в Зеленогорске, в августе 1961 г. Минна родила сына. По этому случаю Саша пригласил всех своих товарищей по работе, и такого веселого праздника, с таким бесшабашным весельем, смехом и шутками, наша квартира на Кировском, где мы прожили около 60 лет, не видела никогда раньше, да не увидела и в будущем.

Появление позднего ребенка решительно изменило жизнь Минны – Мишенька стал ее главным содержанием, ее центром и смыслом. О Мише я уже писал в очерках “Семейный портрет” в первой книге Родословной, вышедшей в 2001 г., но здесь, чувствую, невозможно не сказать о нем хотя бы основное. Ребенок рос мало контактным, порою капризным и вспыльчивым, но очень вдумчивым. Минна записывала за ним: в четыре года он задавал не тривиальные вопросы, например – “А плохие фашисты и плохие люди знают, что они плохие, или думают, что они хорошие?” В восемь лет уже серьезно философствовал: “Не могу представить себе, как это у вселенной нет конца. Я понимаю, что его нет, но не могу себе это представить. Это гипотеза! (Он делает ударение на третьем слоге). Есть конец! Несчетное количество километров. Но всё равно конец есть!” (Я, например, над этим задумался только когда был раза в два старше). После его гибели отец написал о нем целый цикл стихов, где были такие строчки: “ Он не был Голиафом с богатырской силой, / Был с чудным даром мысли и с улыбкой милой”. Да уж, даром мысли он был наделен щедро.

В школе Миша увлекся математикой, и в 8-м классе его приняли в физматшколу для одаренных детей при Ленинградском университете. Там, между прочим, он поразил всех феноменальной памятью. В круглой ротонде вдоль всего карниза на стене было написано рассчитанное на машине значение числа “пи”, знаков двести, и Миша заметил в нем две ошибки где-то во второй сотне. Проверили, и он оказался прав!

После школы его приняли в университет, куда евреев в то время почти не брали (из всего выпуска их школы в тот год приняли, кажется, двоих). Но тут сыграли роль не его успехи, а то, что оба родителя были члены партии, а отец еще и ветеран Отечественной войны. Последнее очень пригодилось еще раз – на первом же курсе Миша ухитрился получить двойку по военному делу, и его подали на исключение из университета. Саша, надев все свои регалии, отправился на военную кафедру, и это дело уладил.

Большая часть Ленинградского университета, как известно, была из города изгнана и размещалась в Петродворце, так что туда надо было ездить на поезде. Можно было там жить в общежитии или снимать комнату (и Минна уже ее сняла в соседнем поселке), но Миша был странный для своих лет домашний мальчик, и предпочел остаться жить с родителями на Кировском проспекте, каждый день совершая весь далекий путь в оба конца.

После окончания матмеха университета Миша проработал год в каком-то маленьком КБ, а потом стал работать учителем математики в школе для взрослых, то есть перешел в “мамину“ систему народного образования. Это дало ему право поступить в аспирантуру педагогического Герценовского института (заочную, без отрыва от работы в школе). Мама, конечно, помогла ему это право реализовать. Стал работать над диссертацией по одному из мудреных разделов математики – теории полугрупп. Даже и тему будущей докторской диссертации – в развитие кандидатской – для себя определил: “Полугруппы в алгебрах Ли”. Успел написать две статьи (они были опубликованы посмертно). Одновременно с этим стал изучать японский язык с частным преподавателем, маминым знакомым полиглотом, и этот его учитель говорил, что столь способного ученика у него еще никогда не было.