Пути распространения и характер раннего

Возможно ответ содержится в материале, извлеченном из богемских хроник в конце ХVIII века Христианом Фризе (об этом говорилось в предыдущей главе). В соответствии с богемскими хрониками, определяется дата - 30-е годы X века (точнее – 935 г.), время правления князя Игоря. Именно в это время из Подунавья в Киевскую Русь вернулся Олег Олегович – сын Олега Вещего. Напомним, что еще в Моравии Олег Олегович принял христианство и не случайно виднейший антинорманист прошлого столетия С. Гедеонов не без удивления обнаружил имя “Олег” в раннем чешском именослове. Естественно, что с Олегом пришла и большая группа моравских русов-христиан, создавших в Киеве свою общину вокруг церкви св. Ильи. О существовании христианской общины в Киеве при князе Игоре сообщает и договор Игоря с греками (944 г.): в нем названа в Киеве церковь святого Ильи, а дружинники клянутся по-разному – одни своими языческими богами, а другие христианским Богом. При этом язычники и христиане выступают как вполне равнозначные и взаимотерпимые составные части в дружине князя Игоря.

В конце 50-х годов X века (летопись указывает дату 959 г.) в Византии приняла крещение княгиня Ольга. Но уже в 961 - 962 гг. по ее просьбе в Киев прибыли немецкие миссионеры во главе с “епископом русским” Адальбертом. Следовательно, Ольга не собралась подчиняться Византии в церковном отношении, а искала иные формы церковной организации. Интересно, что западных источниках, сама Ольга называется “королевой ругов Еленой” (Елена – христианское имя Ольги). Однако немецкая миссия была изгнана киевлянами. И скорее всего, изгнание Адальберта осуществили именно русы-христиане из Моравии.

Моравская община, конечно, не могла принять епископа из Германии. На протяжении всего IX века немецкое духовенство, осуждая “грубое христианство моравов” на своих церковных соборах, стремилось утвердить в Моравии свое господство. И примерно в то же время, когда Киев отказался принять епископа из Германии, в 967 году, папа Римский Иоанн XIII специальной буллой, разрешавшей учреждение пражского епископства, запретил привлечение священников из русского и болгарского народов и богослужение на славянском языке. “Русским народом” в данном случае, как и во многих других, названы славянизированные руги. С другой стороны, русский летописец, писавший вероятно в конце Х века, именно переселенцев середины столетия имел в виду, когда настаивал на том, что славяне и русы пришли из Норика (то есть Ругиланда). В дальнейшем, до времени крещения Владимира, Русь, похоже, пережила немало резких всплесков религиозных споров. Так, Владимир шел в Киев опираясь явно на языческие общины. Попытка реформы язычества путем создания пантеона языческих богов, предпринятая Владимиром в начале своего княжения, очевидно, предполагала создание заслона против христианства (хотя суть реформы все-таки пока не вполне ясна, поскольку неясны принципы, которые легли в основу создаваемого пантеона). Расправа с варягами-христианами в 983 году, совпавшая по времени с антихристианским восстанием на южном берегу Балтики, явилась первым открытым выступлением язычников против христиан, и отец и сын варяги стали первыми на Руси христианскими мучениками.

Помимо русов-ариан из Великой Моравии, какой-то след в раннем древнерусском христианстве оставили и варяги. В летописи, в качестве комментария к договору Игоря с греками, позднейшим летописцем сказано, будто это варяги, пришедшие из Византии. Но варяжская дружина в Константинополе появится несколькими десятилетиями позднее. Зато по Волго-Балтийскому пути с южного берега Балтики сюда могли идти и язычники, и христиане, поскольку там христианство начинает распространяться уже с конца VIII века, а первые христиане время от времени изгонялись язычниками. В XI веке Адам Бременский заметит, что балтийские славяне готовы были терпеть из христиан только “греков”. Но это те “греки”, о которых выше шла речь - ирландские миссионеры. Германских же миссионеров здесь не принимали - с ними в земли балтийских славян шли угнетение и ограбление.

В летописи отложился (впрочем, очень глухо) этот аспект противостояния в ходе процесса христианизации Руси: “варяжский” и “антиваряжский”. Острота противостояния проявилась уже вокруг вопроса, кого считать первыми святыми мучениками: убитых в 983 году отца и сына варягов или же, как на этом настаивали во второй половине XI века, Бориса и Глеба. Из “Повести временных лет” многие сюжеты, связанные с варягами, исчезли вообще. Но в недошедшем до нас “Летописце старом Ростовском” “варягам” отводилась значительная роль и в христианизации, и в политической жизни страны.

В целом на севере вдоль Волго-Балтийского пути противостояние разных религиозных общин было более острым и жестким. На южном берегу Балтики и язычники, и христиане были менее терпимыми по отношению друг к другу и в силу большей организованности язычества (наличие жреческих каст), и откровенно корыстному характеру христианизации по германо-католическому сценарию. Славяне и славянизированные племена неоднократно восставали и разрушали христианские страны. Большое восстание 983 года привело к ликвидации христианских общин на большей части южного берега Балтики и, скажем, поморяне были окрещены лишь в 20-е годы XII столетия.

А вот “хазарская” версия Крещения Руси - следствие недоразумения. В популярном издании “Повести временных лет” 1950 года урочище “Козаре”, близ которого размещалась упоминаемая в связи с договором Игоря церковь Ильи, заменено христианами-хазарами. Но последователей у этой “поправки” оказалось немало даже из числа серьезных исследователей вроде М.И. Артамонова.

***

В свете изложенного попробуем внимательней присмотреться к летописному рассказу о Крещении Руси с целью определения симпатий и возможных контактов летописцев, приверженцев разных версий. Сам рассказ вводится под 986 годом (если ориентироваться на константинопольскую космическую эру, что не обязательно). Без введений и предисловий летописец рассказывает о посольствах к Владимиру мусульман из Волжской Булгарии, иудеев из Хазарии и христиан из Рима и Византии с предложением переменить веру.

Соблазны мусульман Владимир отверг, но его аргументы не выходили дальше бытового уровня и никак не были связаны с богословскими вопросами: Владимиру “бе нелюбо обрезанье удов и о неяденьи мяс свиных, а о питьи отнудь рька: “Руси есть веселие питье, не можем бес того быти”.

Послы от “немцев” “от папежа” (папы римского) будто читали летописный текст или получили информацию о реакции князя. На вопрос “како заповедь ваша?” послы успокаивают: “пощение по силе, аще кто пьет или ясть, то все во славу Божью, рече учитель нашь Павел”. Снова лишь бытовой аспект и ничего по существу вероучения. Ссылка же на Павла косвенно указывает, какие территории представляют эти послы: Павел считался просветителем славян, входивших в смежные с Римом области и формально подчиненных ему.

У Владимира против таких доводов аргументов не нашлось: он отослал назад “немцев”, ссылаясь на то, что ранее “отци наши сего не прияли суть”. Очевидно, в данном случае, имеется в виду изгнание “миссии Адальберта” в 961 - 962 гг.

Прослышав о неудаче мусульман и немцев, к Владимиру прибыли и хазарские иудеи. Собственно Хазария в конце Х века уже не представляла сколько-нибудь значимого политического образования. Но иудейские общины (видимо, караимского толка) существовали в Крыму, Поволжье, да и в самом Киеве. Соблазнять Владимира им и вовсе было нечем, а иудейский “закон” сводился к запретам: “обрезатися, свинини не ясти, ни заячины, суботу хранити”. Владимир оказался тонким полемистом, вынудив иудеев на признание, что Бог разгневался на их предков и расточил за грехи по разным странам, а затем прочитал и вполне понятную мораль: “како вы инех учите, а сами отвержены от Бога и расточены? Аще бы Бог любил вас и закон вашь, то не бысте расточены по чужим землям. Еда нам то же мыслите прияти?”

Далее в летописи следует явно разрывающая первоначальный текст “Речь философа”, представляющая явную вставку в летописный текст. Она написана иным языком, из нее исчезает иронический настрой первого летописца-прагматика. “Речь философа” в основном посвящена изложению ветхозаветной истории, причем эта история излагается с отклонениями от канонических текстов Библии. Так, вопреки библейскому тексту, подчеркивается роль сатаны, что в известной мере сближает “Речь” с богомильской ересью, широко распространенной на Балканах, в особенности в Болгарии. В самом языке “Речи” А.С. Львов находит следы моравизмов и болгаризмов, то есть “Речь философа” была занесена на Русь из Моравии через Болгарию и именно из моравско-болгарских источников попала в летопись.

Интересны оценки разных религий в этой “Речи”. Так, мусульманство в этом тексте лишается и тех немногих реальных черт, которые отразились в беседе князя с болгарскими послами, в частности, поклонникам “Бохмита” (Магомета) приписываются такие пороки, которые должны были вызвать чувство брезгливости.

По отношению к Риму в “Речи” проявляется лишь одна явная претензия, касающаяся формы причастия: осуждается причащение пресным хлебом (“опресноками”). Позднее, именно спор об “опресноках” привел к окончательному разрыву западной и восточной церквей в 1054 году. Но самый текст “Речи”, ориентированный, как было сказано выше, на антиохийское летосчисление, появился, видимо, еще до того, как Рим включил в Символ веры “филиокве”, то есть до 1006 года.

Примечательно, что ниже под 988 годом в летописи “латинянам” предъявляется совсем иной перечень претензий. Их упрекают в непочитании икон и неуважении к символу креста. Летописец утверждает, будто католики рисуют крест на земле, целуют его, а затем попирают его, становясь на ноги, целовать же положено лишь “крест поставлен”. Латиняне обвиняются и в том, будто они “землю глаголють материю”. На самом деле, ничего подобного в ортодоксальном католичестве нет. Но возможно, что летописец принимал за “латинство” какую-то общину в Киеве, сохранявшую языческие обычаи, может быть, вроде тех же христиан Моравии, хоронивших покойников по языческому обряду.

Противоречие в статье 988 года наблюдается и в странных претензиях к семейному положению католических священников: “ови бо попове одиною женою оженивъся служат, а друзии до 7-ми жен поимаючи служать”. Речь явно идет о разных общинах, причем “католическим” и “латинским” признается все варианты христианства, шедшие с Запада. Как раз в XI веке, когда писал этот летописец, резко обострилась борьба вокруг принципа целибата (ирландская церковь его не принимала и поводом для разгрома ирландских монастырей в 80-е годы, к чему призывал папа Григорий VII, были случаи нарушения целибата даже монахами, поскольку часто монахи и в монастырях жили со своими бывшими семьями). К какой общине относится пассаж о “семи женах”, сказать трудно из-за практической неизученности всего многообразия прочтений и наставлений христианства, равно как и разнообразия языческих верований, обычно влиявших на обрядовую и не только обрядовую форму вновь принимаемого вероучения. Многоженство, в частности, сохранялось на норманнском севере, и христианство вообще практически не изменило быта норманнов, что отчетливо проявлялось в сагах, записанных уже в конце XII или в XIII веке.

Более всего, по летописи, осуждается практика римской церкви “прощения грехов на дару”, т.е. отпущение грехов за плату, возможное в трактовке принятого Римом вероучения. Но “прощение на дару” было и в ирландской церкви. Здесь как бы отражалась характерная для Запада в целом прагматичность, притягивавшая разные христианские общины там к “Закону” (Ветхому Завету), а не к “Благодати” (Новому Завету). Но у ирландцев не было ничего похожего на индульгенции, столь явно несовместимые с основными принципами христианства.

В летописной статье 988 года “развращение” Римской церкви связывается с именем папы Петра Гугнивого, который якобы пришел в Рим после 787 года, то есть после последнего седьмого собора, признававшегося и Востоком, и Западом (кроме Франкской империи). Легенда эта, опять-таки, зародилась где-то в славянских областях, ведших борьбу с германским и римским наступлением, но независимо от Константинополя.

Как видно, в “Речи философа” и в летописной статье 988 года по-разному понимается и за разные грехи осуждается католичество.

Один из виднейших исследователей русских летописей, в том числе и рассказа о крещении Руси, А.А. Шахматов полагал, что именно “Речь философа” должна была убедить князя принять крещение по византийскому обряду - иначе не было смысла и вставлять ее в летописный текст. Но, как было отмечено, в “Речи философа” прослеживается вовсе не византийское православие. Весьма вероятно (даже очевидно), что община, из недр которой “Речь” попала в летопись, пыталась приписать себе заслугу крещения Владимира, причем именно в 986 году. Однако какого-то летописца, писавшего позднее, такая версия не устраивала, и он, не устраняя “Речи” из летописи, предложил читателям совсем иную почти детективную историю. Поэтому вместо ожидаемого решения князя, кажется убежденного демонстрацией картины Страшного суда, следует фраза: “Пожду и еще мало”. В летописную ткань вводится очередной 987 год. Князь созывает бояр и старцев градских, то есть тех, кто, согласно той же летописи, собирались в гриднице на пиры “при князе и без князя”. В данном же случае, ситуация представлена так, что бояре и старцы градские вроде бы ничего и не знали о посольствах представителей разных вер – они узнают об этом из уст князя Владимира, который сообщает приглашенным о посольствах болгар, немцев, иудеев и греков (в данном случае “греки” названы во множественном числе). Владимир рассказывает и о впечатлении, произведенном на него “Речью философа”. Причем, Владимир говорит о том, что более всего его поразило рассуждение “философа” о “другом свете”. Но дето в том, что в тексте “Речи” этого рассуждения как раз и не было. Не исключено, что “Речь” кто-то сокращал, убирая откровенно богомильские черты противостояния Бога и Сатаны.

Совет бояр принял решение о направлении посольства из 10 человек в Волжскую Булгарию, в “немци”, а затем в Царьград. В летописи эти посольства также описаны с бытовой, внешней стороны. В Булгарии послы увидели лишь “скверные дела и кланянье в ропати”, у немцев просто посмотрели церковную службу, а в Царьграде их с честью приняли царь и патриарх, именно царь повелел патриарху устроить праздничную службу в честь почетных гостей. Между тем, патриарший стол в Константинополе в это время пустовал. А далее летопись сообщает, что после службы послов принимают уже два царя - Василий и Константин, которые одаривают послов и с честью отпускают в свою землю. На константинопольском престоле в это время и в самом были два царя, а не один. Упоминание сначала одного “царя”, а затем, в соответствии с действительностью, двух “царей” – это еще одно противоречие летописного текста, связанное с соединением разных источников.

Противоречие объясняется вторжением нового одного источника и еще одной версии - самой значимой и любопытной: Корсунской легенды. Именно эта версия наслаивается на все остальные, не вытесняя, однако, их полностью. Причем необходимо учитывать две редакции этой версии. Первая - внелетописное “Слово о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь”, которое тоже использовало предшествующий летописный текст. Вторая – собственно летописный текст Корсунской легенды, принадлежащий одному из основных создателей той летописи, которую обычно называют “Повестью временных лет” или “Начальной летописью”. Для этого летописца вообще было свойственно сохранять написанное предшественниками, нередко оспаривая их в своих комментариях. Он четко выделяется и литературным стилем, и идеологическим настроем, связанным с традицией Десятинной церкви, о чем ниже будет сказано обстоятельней. Для более полного понимания обозначим его как “летописца Десятинной церкви”.

Далее в летописи следует текст, в основном совпадающий с внелетописным “Словом”, но более полемичный по отношению к тем, кто оспаривал особое положение Десятинной церкви. Летописец рассказывает, что по возвращении послов князь Владимир снова созывает совет бояр и старцев. Послы рассказывают о впечатлениях, произведенных на них увиденным. И здесь снова обнаруживаются расхождения с только что рассказанным. О “скверных делах” у болгар здесь не говорится, но мусульман упрекают в том, что “в храме, рекше в ропати, стояще бес пояса; поклонився сядеть, и глядить семо и овамо, яко бешен, и несть веселья в них, но печаль и смрад велик”. Именно этим и “несть добр закон их”. Но в этом замечании можно усматривать и определенную специфику. В традиции Десятинной церкви, похоже, особое значение придавалось “веселью”, т.е. радостному восприятию веры. Позднее подобное, “радостное”, отношение к христианству неоднократно будет зафиксировано в разных источниках и станет одной из характерных черт собственно русского прочтения православия.

“В немцах” послы не обнаружили в храмах “красоты” и упрек этот, строго говоря, необоснованный, на что обращалось внимание в литературе. Но, видимо, и это определенный показатель: с какими “немцами” контактировали киевляне в Х - XI веках?

“Красоту” послы обнаружили только у греков. Но ни о царях, ни о патриархе в этом изложении ничего не сказано. Да и описание службы у тех и других действительности не соответствует. В литературе, в частности, отмечалось, что характерное для Руси церковное пение, а также использование в службах колоколов, сближают русское христианство не с Константинополем, а с Западом, причем не с католической церковью, а прежде всего с ирландской.

Рассказ о посольствах должен был подчеркнуть преимущества византийского богослужения и соответственно определить выбор. Бояре напомнили князю, что именно греческий закон предпочла мудрейшая Ольга. Вопрос вроде бы решен. “Где крещение примем?” - обращается к совету Владимир. “Где ти любо”, - отвечают бояре. Однако проходит еще год и Владимир отправляется в поход на Корсунь: “И минувшу лету, в лето 6496 (988 год по константинопольской эре) иде Володимер с вои на Корсунь, град греческий”. Почему Владимир пошел туда - летопись не объясняет. К задачам выбора места крещения поход явно не мог иметь отношения. Тем не менее, именно с этим походом летописец Десятинной церкви связывает окончательный выбор веры. Согласно Корсунской легенде, сама мысль о крещении пришла Владимиру уже при осаде города, когда поп Анастас послал ему стрелу с письмом, в котором подсказывал, как взять Корсунь. Особое Житие Владимира сообщает, что стрелу посылал не поп Анастас, а варяг Ждеберн, что логичней со всех точек зрения (варяг мог быть в числе тех наемников, которые помогли Владимиру победить Ярополка и взять Киев). Но и фигура Анастаса здесь, видимо, появляется не случайно. Именно Анастас позднее станет первой величиной в раннем древнерусском христианстве, будет настоятелем Десятинной церкви, и предательство своих корсунских сограждан ему запишут в заслугу.

Взяв Корсунь, Владимир направил требование к императорам, выдать за него свою сестру. Те в свою очередь потребовали в качестве условия крещение будущего родственника и принудили сестру поехать в Корсунь. В конечном счете, согласно Корсунской легенде, именно “царица” заставила Владимира креститься, дабы излечиться от внезапно обрушившейся на него болезни глаз.

Между тем, согласно извлечению из явно более ранней летописи (не знавшей еще счета лет “от Сотворения мира”), сделанному Иаковом-мнихом, Владимир брал Корсунь через три года (“на третье лето”) после крещения (а произошло это по изысканиям специалистов в 989 году). Да и сами византийские источники ничего не говорят о столь важном для византийской патриархии факте, как крещение многочисленного народа. И реальные события в византийских источниках изложены совершенно иначе. Согласно им, Василий II, терпевший поражения в междоусобной борьбе с Вардой Фокой, которого его приверженцы провозгласили императором, вынужден был обратиться к Владимиру за помощью. И помощь эта прибыла - источники называют цифру в 6 тысяч воинов. Именно за эту поддержку императоры обещали отправить в Киев свою сестру, причем само обращение за помощью и принципиальное согласие “царей” пойти на такое унижение титула первого из первых, видимо, и было связано с тем, что Владимир уже был окрещен. В таком случае, поход Владимира на Корсунь вполне мог объясняться вероломством императоров, выполнить условия соглашения и не приславших в жены киевскому князю свою сестру. С крещением Руси связал брак киевского князя и арабский автор Яхья Антиохийский, писавший в середине XI века. Источники его утверждений или предположений неясны.

Но в любом случае, именно из Корсуни Владимир вывозит церковный клир во главе с Анастасом. Оттуда же были вывезены мощи Климента и его ученика Фива, а также разнообразная церковная утварь. В Житии Владимира в числе трофеев упоминаются и “книги”, без которых службу и не провести. Очевидно, вместе с книгами были вывезены и какие-то идеи. Эти идеи и пропагандируются позднее Десятинной церковью. Но при ближайшем рассмотрении эти идеи оказываются вовсе не византийскими, а часто и антивизантийскими.

Крым в целом и Корсунь в частности с древнейших времен был такой окраиной, куда ссылали или куда бежали из Византии несогласные со светскими или религиозными иерархами. Корсунь неоднократно политически стремился отделиться от Византии. Как раз в 60-70-х годах XI столетия, то есть именно во время создания Корсунской легенды о крещении Владимира летописцем Десятинной церкви, развернулось одно из таких противостояний, и Константинополь пытался заручиться поддержкой Киева. С Корсунью связана и просветительская деятельность Кирилла. Во время пребывания в Корсуне Кирилла в 860-861 годах будущему славянскому просветителю довелось встретить Евангелие и Псалтирь, написанные “русскими письменами”. Язык этот Кириллу не был знаком, но он нашел человека, владевшего им, и скоро научился понимать это письмо. Отмеченный пассаж из Жития Кирилла, составленного в Паннонии вскоре после его кончины, обычно вызывает много недоумений, поскольку причерноморские русы (не говоря о киевских) в то время еще не были христианами. Но Житие написано в Паннонии, в нем под русами в этом Житие подразумеваются дунайские руги. “Русским” же письмом в Подунавье и в Иллирии, как это убедительно показал Н.К. Никольский, называли глаголицу.

История возникновения и развития глаголицы тоже пока не вполне ясна. Но о главном можно говорить с достаточной уверенностью. Изначально это было неславянское письмо. На каком-то этапе оно было приспособлено к славянской речи. Похоже, что не случайно славянское глаголическое письмо связывают с именем Мефодия (считая, что у истоков его стоял подвижник IV века Иероним). Кирилл же явно создал ту азбуку, которой мы пользуемся и доныне, - кириллицу. Но наступление римского и особенно германского духовенства на славянскую письменность потребовало своеобразной конспирации: глаголическое письмо оставалось формой тайнописи вплоть до нашего столетия. К тому же именно в середине и второй половине IX столетия многие потрепанные Великим переселением племена, в числе которых были и руги разных территорий, переходят на славянскую речь, постепенно сливаясь со славянами, хотя свое традиционное миросозерцание они будут сохранять еще многие поколения. И, конечно, руги-русы 860 года и славяне-русы 988-го - это даже два разных этноса. В данном случае существенно то, что в Корсуне была община ругов-русов, которые, как и их киевские предшественники середины Х века, держались арианства. Следовательно, собственно летописный текст арианского символа веры мог быть занесен в Киев именно из Корсуня. А в Киеве он не встретил сопротивления, скорее всего потому, что там еще сохранялись традиции моравской общины, появившейся в Киевской Руси еще при князе Игоре. Да и клир Десятинной церкви наверняка включал в свой состав лиц, знавших славянский язык и родственных тем христианам, которые появились в Киеве еще 30-е годы IX в.