Рассказ весной в Березовке благодать. Даже поют соловьи. Много их в этой тихой, про­сторной деревне Она стоит у реки, в бе­резах вся, в дикой малине. По берегу бе­гут избы белым прощальным изломом, и кажется, упадут скоро в воду, утонут

НА РЕКЕ

Весной в Березовке благодать. Даже поют соловьи. Много их в этой тихой, про­сторной деревне... Она стоит у реки, в бе­резах вся, в дикой малине. По берегу бе­гут избы белым прощальным изломом, и кажется, упадут скоро в воду, утонут. Здесь, у перевоза, и живут соловьи. Слу­шает их по ночам перевозчик Ваня.

В мае река кипит, мост снимают, льдины, как быки, ворочаются, роют бе­рег гладкими веселыми лбами, колются, погибая в воронках. Льдины проходят, и появляется лодка. На другой берег, поло­гий, безлесный, она перевозит трактори­стов, тетю Нюру-фермершу с дочерью Олей. Они на пашню спешат, на сев, а к вечеру — опять к перевозу. Часто и ночи прихватят.

Ночью караулит у воды Ваня Шевалдышев на смоляной плоскодонке. Через ме­сяц он уезжает в Находку. Будет жить там, у дяди, работать на консервном заводе, где дядя — начальник смены, может, и на траулер примут, — потому смотрит теперь на все прощально, с ухмылкой, думая, что больше сюда не вернется.

Ночью у воды холодно, страшно, и Ваня часто курит, кашляет в руку, в теле от дыма всегда теплеет. И думает Ваня, как станет жить в Находке, на берегу океана, где ходят огромные пароходы и гонятся за ними чай­ки... Но мысли сбиваются, потому что при­ходит с поклажей тетя Нюра. Она толстая, подсадистая, дразнят ее Квашней. Она его не видит.

— Где ты, Ванькя-а? Опять отлегся!..

Он садит Нюру на корму, сгружает ка­кие-то сумки и гребет, щурясь, пыхая в темноте папиросой. Лодку сбивает течени­ем, Нюра повизгивает от страха, свалива­ется набок, шатает лодку.

— Ой, парень, уронишь... Кому говорят — уронишь...

Он гребет сильнее, хохочет. Нюра воет.

— Ойечиньки, Ванькя-а язви его, парничка!..

Ваня успокаивает ее, интересуется доч­кой:

— А где ваша Оля?

— Ой, Ванькя-а, лучше не спрашивай. У отца, видно, не нагостилась...

— Как это? — замирает Ваня

— А вот так это. Отец наш совсем оду­рел. Не могу его с пашни вытащить, вот и Лелька такая.

— Значит, ее сегодня не будет?

— Ох, Ваньк-а... Я тебя знаю, — она ве­село тянет слова и, не вытерпев, громко смеется. Платок у ней сваливается с голо­вы и одним концом спускается в воду. Но она не видит

этого, не замечает, а он сно­ва лезет с вопросом:

— Значит, она с отцом осталась?

— Да ладно уж, зятек не горюй. Скоро наши трактористы управятся и прихватят её с собой… — Она любовно смотрит на Ваню, ежится, не зная, куда спрятать лицо. Но Нюру не остановишь:

— Ох, парень, в кого ты у нас. Растешь прямо как на опаре, — она проводит глаза­ми по его сильным плечам, по круглой светленькой голове, и вдруг представляет его в шляпе, — и вся трясется, закатывает­ся до слез, не остановиться, а Ваньку-то ведет под руку Оля, а на нем шляпа на го­лове крутится, и он серьезен, ноздри раз­дуты. Не проходит долго видение:

— Ты шляпу хоть раз одевал? Погля­деть бы!

— На петуха в юбке взгляни... — сердит­ся Ваня, а она все хохочет и уже воды не боится, да и берег близко, Уже у берега ле­зет в карман на кофте, достает горсть жа­реных семечек, сует Ване:

— На, разглуздайся...

— Язык смозолю.

— Ну-ко, ну-ко!..

Ваня протягивает ладонь, и в нее сып­лются семечки. Лодка о берег стукается, и Нюре теперь совсем весело...

— Ай да зятек! — она вытягивает из лод­ки свою поклажу и как-то нехотя уходит.

Обратно Ваня гребет сильнее, ему жар­ко, и губам сухо, и на самой середине он долго пьет, свесившись с лодки.

Приходят трактористы и Оля. Их пере­возить интересно. Олю он оставляет на последний раз, когда уж совсем сходит ночь, и луна напрягается от синего света, и березы, и река светлеют, и вместо воды видится большое белое поле, по которому не плыть бы, а босиком бежать — забежаться. И тут открываются соловьи. Они быстро входят в охоту, хоть и далеко до рассвета, — на улице еще народ, хоть у клуба их гармошка перешибает, хоть и ме­шают они говорить Ване. Но если бы за­молчали, если бы куда-то пропали, — бы­ло бы хуже, потому что он боится Оли и потому вдавливает до боли ногти в ладош­ку, делается для себя злой, незнакомый, и когда садит ее в лодку, то берет за руку и замирает. И уже в лодке все сжимает Олины пальцы, и та чуть не плачет от бесси­лия, досады, кусает губы, кричит на Ваню, бьет его сухой крепкой ладошкой, но это в уме только — не в жизни.

— Ты очень устаешь, Ваня? Очень?

— Привыкший.

— А ночью не боишься? Все ж ночью?

— Светло ведь.

— Светло, аха. И соловьи...

— Ну уж и соловьи, Я вот на восток ез­дил — там соловьи! А тут — пигалки...

— А ты когда опять едешь?

— Через месяц,..

— Подыщешь там какую-нибудь, детей заведешь, специальность получишь — и больше не вспомнишь. До нас ли... Гребико давай скорей!..

— Не надо. Ты, Оля, не смейся...

— Эх, Ваня... Но я напишу тебе? Ладно? Ну чего ты?.. Ты говори, говори... Чего ты?

Ваня сомлел, потерялся, губы трепета­ли, забухало сердце, слились березы в бе­лую мелькающую черту, и закричали соло­вьи громко, надсадно, — и выпали весла. Они свободно заболтались в уключинах, а лодка пошла вбок, куда-то направо, а вес­ла застревали в воде, забулькали, и лодка стала кружиться на месте, потом ее понес­ло по течению.

— Куда мы, Ваня?.. Ты греби, греби, Я не буду тебе мешать, не буду... Ты гово­ри только. Ты на меня смотри. На меня, а что? Ну чего ты? Я буду спрашивать, а ты говори, а, Ваня?.. Ты почему опять замол­чал? Ты когда все же поедешь? Неужели через месяц? Я тебе не верю, не верю. Ты слышишь?.. А у меня папку тоже зовут Ва­ней, да ты знаешь... Я с ним везде хожу, как собачка. Он меня зовет Лелей, Хоро­шо, правда? Ты зови меня также, ладно? Оля-Леля... Вот так. Ты что, Ваня?.. Я ду­рочка, да, да? Ну скажи... Я болтаю, бол­таю, а ты... Опять поют…

— Они не настоящие...

— Ну и пусть... А у тебя как отчество?

— Мартемьянович...

— Ух ты! Здравствуйте, Иван Мартемья­нович! Как вы поживаете? А у тебя отец кто?

— Он у меня на железной дороге рабо­тал. А потом мы в деревню приехали

— Да ладно, Ваня. Я ж так, так... Ты об­ними меня... Обними... Ну что ты прямо — не знаю... Ты еще никого не обнимал? Ни­кого?

У Вани губы спеклись. И он думал — то ли во сне это, то ли не во сне. Река не­слась. Соловьи кричали. Ему опять страшно пить захотелось. И когда он наклонился, чтобы напиться, вдруг увидел в воде свое лицо, свои плечи, они зыбились, дрожали, и снова Ване стало неспокойно, как будто сон это, как будто привиделось — и Леля, и соловьи, и река, и березы, и слова Лелины, которых было ждать — не дождаться, а сей­час вот они, слушай, запоминай, — такие милые они и нежданные,— а лодка уже дав­но шла сама. До одного берега было близ­ко, к воде кусты спустились, и казалось, что они из воды растут, и она их бережет.

— Ваня, куда мы плывем? Ведь надо же обратно? А как обратно? Ты почему не гре­бешь?

— Я не знаю… не знаю. Но всё равно, Леля. Пускай…

— Ты еще повтори. Ну повтори. Повтори. Как ты меня назвал?

—Леля — Леля...

— Ну хватит же, перестань! А то надо­ест... Тебе надоест же, Ваня, скажи?

— О чем ты, Леля? Я тебе тоже буду пи­сать.

— А океан, какой?

— Даже не сказать. Вода и вода. Тем­ная какая-то, в реке у нас посветлее. Зато утром хорошо. Солнце из воды встает. Как вишенье вода горит. А потом загорается весь океан...

— Ваня-а, ты б все же не ездил?

— Кого я здесь выроблю? А там, может, на траулер уйду... По крайней мере — оке­ан. Ты понимаешь меня — океан!

— А я как? Как же тут без тебя? — Она откинула голову, засмеялась, уже привы­кая, что Ваня ее боится, робеет, и она же этим гордилась и зазнавалась, начиная лю­бить себя за то тайное и счастливое, чего так боялся Ваня.

Лодка пошла тише на повороте. Кон­чился поворот, — и сразу совсем широкой стала река, огромной, и если повдоль смо­треть, то она, как море, как океан — и нет берега нигде, нет конца, и вода белая, глу­бокая, даже кружится голова. И чтобы не кружилась, Ваня закурил. Соловьи сдела­лись тише, смирнее, но стало вдруг груст­но, точно пели они где-то взаперти, в нево­ле, не пели, а старое вспоминали, перего­варивались. И Ване опять захотелось новых Лелиных слов, обещаний, потому что уез­жал он навсегда к Тихому океану и жить там будет невозможно без Лели. А она сидела тихо, только гладила его руку и пугалась его больших сильных пальцев и думала, что у них с Ваней тоже родится дочь когда-то и назовут ее Лелей — по маме, чтоб любил ее отец и берег, а потом они также возьмут лодку и куда-нибудь поплывут. Хоть куда, хоть на край света... И когда так думала, на затылке билась жилка от крови, и станови­лась вся слабая и разбитая, для себя непо­нятная. И смотрела опять на него, только его замечала, а рядом видела свою дочку,

такую же беленькую, по Ване, и опять в гла­зах все белелось и распадалось, и опять вместо реки она видела большой океан.

Река делалась все шире, огромней, а луна все светлее, и соловьи то пели, то за­молкали. Впереди мелькнули огоньки — но­вая деревня. Она прошла мимо лодки тихо, бесшумно, не говорили на улицах люди, молчали собаки, и деревня стояла тоже на берегу, вся в березах, и дома тоже чуть не падали в воду, и если б их напугать, то упа­ли б со страху и утонули. Опять на берегу ожили соловьи. И про них вспомнила Оля.

— Неправда, что ненастоящие! Ты по­слушай. Самые настоящие, да?..

Ваня обнял Лелю. Соловьи закричали громче. А он думал о Леле, о своей жизни, о своей земле, по которой еще мало ходил, мало ездил, о своей деревне, где самые до­брые люди на свете — и Леля, и тетя Нюра, Лелина мама, и его папка, думал о реке, о белой ночи, о том, что вот и к нему любовь пришла, а он ее так боялся, но все равно только об ней думал, только ее видел во сне, и понял Ваня, что никуда ему не уехать из дому, все равно затоскует. И когда так ре­шил, в душе что-то освободилось, растаяло, и сразу дышать стало легче. На воду от луны села тень, вода покатилась совсем светлая, яркая, и сразу слышней захлюпали весла и заныли уключины, а он прижимал к себе Олю, и та присмирела, затихла и только об одном думала, представляла, чтоб плыть бы им так вечно, как по Тихому океану, чтоб не приставать больше к берегу, чтоб никого больше не видеть и чтобы ночь никогда не кончалась и чтоб не заходила луна и не оста­навливалось течение. Ваня громко вздохнул, и опять что-то тяжелое и тревожное вышло прямо с дыханием. Он уже мучился, что она молчит и не шелохнется, может быть, сер­дится на что-то, может, что-то не так у него, не так, — и в груди опять собралась теснота, нетерпение, — и вдруг он поднялся во весь рост и метнулся к ней, и она тоже к нему

метнулась, и он схватил ее за локти и притя­нул к себе, и она сразу вся задрожала.

— Ваня, не уезжай! Не надо! Зачем те­бе этот океан? И здесь — океан. Гляди — воды-то... Сколько воды-то! И ты — как ка­питан, и все тебя любят, а там? Без тебя людей — тысячи... Теснота в океане-то...

— Ну ладно... Я и сам решил.

— Сам — сам... Ты все сам с усам.

Ваня сел на скамейку, Оля — тоже. Он замолчал, спустил пальцы в воду, и сразу стало щекотно, хорошо, он усмехнулся, вспомнив ее слова — «Ты как капитан!» — и опять промелькнула в памяти вся прошлая поездка в Находку и то, как в первый раз увидел он ту большую, прямо огромную во­ду, как потом вглядывался в горизонт до рези в глазах, потому что не верилось, что океан у ног, можно даже потрогать рукой. А потом за неделю привык к нему, почти что забыл, только когда вернулся домой, стал мерещиться ему во сне медленный шум океанской волны, и была она вся зеле­ная, в снежной пене, и корабли плыли такие же снежные, с золотой каемкой на бортах. Это от солнца, от света, от синевы, А потом привык к такому океану — сине-зеленому, и сейчас, когда решил к нему не ехать, в ду­ше что-то растаяло — дорогое, чудесное, но на смену пришло новое и счастливое, от которого содрогалась душа.

— Ваня, Ваня? Ты говори, говори... Ты почему замолчал? Почему?..

Но сама тоже молчала.

Лодка пошла совсем тихо, упало тече­ние, потому что река стала громадная и до берега даже голосом не достать, а соловьи замолчали, и понял Ваня, что он любит Ле­лю, и эту реку, и березы, и всех людей на свете, и будет жить он вечно на этой зем­ле, не погаснет.

— Ваня, а теперь не поют...

— А я слышу... Слышу! Но куда мы плывем?