Рассказы о яхтсменах Сокращенный перевод с англ. В. В. Кузнецова

Загадка «Загадки песков»

Некий клерк из палаты общин, любитель-яхтсмен, в 1898 году отправился в плавание по Балтийскому морю, частично повторив маршрут Э.Ф.Найта на "Фолконе". Пять лет спустя на книжных прилавках появился роман, фоном в котором служило плавание парламентского клерка. Клерка звали Роберт Эрскин Чайлдерс, а книга называлась "Загадка песков". Впервые опубликованная в 1903 году, она выдержала ряд изданий. Одиннадцатое издание напечатал Джон Меррей.

Без преувеличения можно сказать, что "Загадка песков" - одна из самых замечательных книг такого жанра. Сюжетом служат приключения двух англичан, противоположных по характеру. Один, Дэвис, грубоват, но деятелен, судно для него - дом родной, причем судно в море, а не в порту. Второй - фат, без толку теряющий время в министерстве иностранных дел, по имени Каррутерс. Влияние Дэвиса на Каррутерса и постепенные, едва заметные перемены в этом хлыще - один из немаловажных моментов повествования. Их совместное, полное приключений плавание в районе Фризских островов на яхте "Дульсибелла", переоборудованной из спасательной шлюпки, блестяще описано автором, а искусно развивающийся сюжет держит внимание читателя в постоянном напряжении. Романисты нередко основывают свои произведения на действительных событиях. Удивительный рассказ о плавании "Дульсибеллы" в этих унылых морях, усеянных мелями и банками, над которыми стонут ветры, кажется настолько правдоподобным, что у читателя не остается сомнений в том, что автор почерпнул все это из вахтенного журнала, а приключенческий элемент введен в это повествование для увлекательности. Именно это правдоподобие и объясняет интерес читателей к книге. Никому еще не удавалось так верно описать хмурые воды Северного моря. Какому любителю такого рода пейзажа не понравится, скажем, вот этот рассказ, принадлежащий Каррутерсу (кстати, повествование ведется от лица Каррутерса)?

"Яхта лежала с едва заметным креном (благодаря наличию двух боковых килей) в некоем подобии траншеи, глубина воды в которой не превышала нескольких дюймов.

Повсюду на много миль тянулась песчаная пустыня. На севере она сливалась с горизонтом, который разрывала лишь синяя точка острова Нойверк с установленным на нем маяком. На востоке пустыня уходила в бесконечность, но дымок парохода указывал на место, где ее пересекало русло Эльбы. На юге она соприкасалась с чертой берега, как бы проведенной карандашом. Лишь на западе ее однообразие прерывалось чем-то похожим на море, из которого она возникла. Там двигались какие-то вертикальные белые полосы, сплетавшиеся в одной точке на северо-западе. Оттуда доносился странный звук, похожий на шипение змей. Пустыня эта не была совершенно однообразной. Цвет ее менялся от желтовато-коричневого на повышенных участках, успевших обсохнуть на ветру, до бурого и фиолетового, где песок был еще влажен, или до свинцово-серого от пятен ила. Тут и там блестели лужи воды, подернутой рябью, там и здесь виднелись какие-то пятна - кучки ракушек и водорослей. В сторону, откуда доносилось шипение, ответвлялся узкий жалкий канал, похожий на зловонную грязную канаву. Глубина в нем была не больше фута, поэтому одна лапа нашего верпа забавно и бесстыже торчала кверху. Унылое нависшее небо, ветер, завывающий в снастях, словно плачущий по добыче, ускользнувшей от него, - все это производило угнетающее впечатление."

Роберт Эрскин Чайлдерс родился в 1870 году. Ему было 28 лет, когда он отправился в плавание по Балтике, и 33 года, когда опубликовал свою книгу. Образование он получил в Хейлбери и в кембриджском Тринити-колледже. В 1895 году поступил на службу и до 1910 года выполнял обязанности клерка при палате общин. Во время перерывов между заседаниями (в те времена перерывы были длиннее, чем нынче) плавал на яхте. Он также много путешествовал как обыкновенный турист, и в одной поездке в Бостон познакомился с Мэри Олден, ставшей его женой в 1904 году.

Наполовину ирландец, Чайлдерс был страстно предан делу освобождения Ирландии. По этой причине в 1910 году он оставил службу в палате общин. В 1911 году он опубликовал книгу "Основа самоуправления", в которой требовал предоставления статуса доминиона стране, которую любил. В 1914 году, с началом первой мировой войны, Чайлдерс поступил на военную службу. Он был награжден "Крестом за отличную службу", а этот орден не так-то легко получить. После окончания войны Чайлдерс, "выполнив свой долг перед Англией", продолжал борьбу за предоставление Ирландии независимости. После образования свободного ирландского государства он, не веря в полумеры, вступил в ряды Республиканской армии. Во время гражданской войны Чайлдерс был арестован и расстрелян. Лучшей эпитафией этому замечательному человеку могут быть слова Д.Бьюкена: "Ни одна революция не порождала души благороднее и чище".

Но давайте отправимся вслед за Каррутерсом в его лондонский клуб. Он только что получил письмо из Фленсбурга в Шлезвиг-Гольштейне: Дэвис предлагает ему "пройтись на яхте". В начале книги Чайлдерс старается подчеркнуть фатовскую самовлюбленность Каррутерса, из приведенного ниже отрывка видно, насколько это ему удалось.

"Письмо это было предвестником важных событий в моей жизни, о которых я понятия не имел, когда сунул его в карман, неторопливо шествуя в клуб, как делал это каждый вечер. На Пэл-Мэл мне не встречались знакомые с утонченными манерами, бывало, с достоинством и изяществом приветствовавшие меня. Лишь задержавшиеся в парке гуляющие везли детскую коляску, за которой тащились запыленные дети; какие-то провинциалы при тусклом свете угасающего дня вглядывались в свои путеводители, пытаясь установить, что за внушительные строения окружают их. Затем встретился полисмен и извозчик с повозкой. Разумеется, и клуб, в который я пришел, был непривычным (оба клуба, обычно посещаемые мной, были закрыты: это совпадение лишь подчеркивало, что провидению угодно было причинить мне как можно больше неприятностей). Клуб, который готов в таких случаях к вашим услугам, всегда раздражает неуютностью. Немногочисленные его посетители кажутся нелепыми и странно одетыми, и вы недоумеваете, каким образом они здесь очутились. Еженедельник, который вам нужен, тут не выписывают, обед отвратителен, вместо вентиляции - жалкое ее подобие. Именно так было в тот вечер.
Однако я с изумлением обнаружил, что начинаю приходить в хорошее расположение духа, хотя никаких причин на то вроде бы и не было. Не письмо же Дэвиса было такой причиной! Плавание по Балтике в конце сентября! При одной мысли об этом меня пробирала дрожь. Совсем иное дело - Каус с его изысканным обществом и отличными гостиницами. Плавание на паровой яхте в августе где-нибудь у берегов Франции или Шотландии - вещь недурная, но о какой яхте говорится в письме? Должно быть, она достаточно велика, если Дэвис забрался так далеко, но, насколько я помню, у Дэвиса никогда не хватило бы денег на такое роскошество. Дымя сигарой среди безвкусного великолепия курительной комнаты, я вновь и вновь возвращался в мыслях к предложению Дэвиса. Может быть, в нем что-то есть? У меня-то во всяком случае нет иного выбора. К тому же похоронить себя в водных пустынях Балтики в эту осеннюю пору...- тут есть некая трагическая отрешенность от благ земных...

Я снова извлек письмо и пробежал взглядом по энергичным, сжатым строкам, нарочито стараясь не замечать, сколько свежего воздуха, веселья и доброго товарищества ворвалось вместе с этим жалким клочком бумаги в душное прокуренное помещение. Перечитал листок, и меня охватило недоброе предчувствие. Я наткнулся на слова: "первоклассный пейзаж". Ну а как насчет сентябрьских штормов и октябрьских туманов? Каждый яхтсмен, если он в здравом уме, в эту пору увольняет свою команду. "Будет охота на уток..." - звучит как-то неопределенно. "Если же станет слишком холодно..." Гм, холод и плавание на яхте - можно ли вообразить более чудовищную комбинацию? Приятели оставили его. Почему же? Ах, "не того сорта народ, чтобы плавать на яхте"! Что же касается размера судна, удобств, численности экипажа, - обо всем этом благодушно умалчивается. Столько неизвестных величин, что можно с ума сойти. И причем тут, господи боже ты мой, "призматический компас"?"

Разумеется, Каррутерс отправляется в Фленсбург и там постепенно начинает превращаться в яхтсмена. Он с удивлением обнаруживает, что жизнь на воде, хотя и трудна, весьма приятна, что видно из таких его слов:

"Представшая моим глазам картина была особенно чарующа оттого, что я наблюдал ее не в качестве укачавшегося пассажира "отличной паровой яхты" или даже "могучей современной шхуны", как рекламируют свой товар агенты-фрахтовщики яхт. Я находился на палубе жалкого суденышка, которое, несмотря на сомнительную прочность и наводящую тоску непритязательность, храбро шло к этому фиорду и не раз встречало на своем пути трудности и опасности. И привел это суденышко руководимый неизвестно какой причиной единственный член экипажа, который говорил о своем полном приключений переходе небрежно, словно речь шла о затянувшейся на целый день прогулке в Саутгемптон."

Однако дружеские отношения между членами экипажа развиваются не слишком быстро. Что-то все время стоит между ними. Рассказать, что же это такое и как была преодолена эта преграда - значило бы не только помешать читателю насладиться книгой. Это было бы непростительной дерзостью с моей стороны. Однако позвольте мне закончить свою мысль, познакомив вас с одним из лучших отрывков из книги Чайлдерса. В описываемое время он идет следом за другой яхтой, под названием "Медуза", теряет ее из виду, и ветер выбрасывает ее на берег. Рассказчиком здесь является Дэвис, а слушателем - Каррутерс.

"Мы снялись с якоря в шесть утра. День был пасмурный, ветер дул от вест-норд-веста, но мой спутник поднял паруса, я последовал его примеру и взял два рифа. Выйдя в открытое море, мы легли на курс ост-норд-ост и двигались вдоль побережья. Мы рассчитывали, что, пройдя 50 миль, мы будем мористее плавучего маяка, стоящего близ устья Эльбы. Вот таким образом. (Дэвис показал мне карту с проложенным на ней курсом.) Переход для немца был пустяковым: корыто у него было надежное, прочное, точно дом; оно шло, рассекая волны. Сначала я от него не отставал. Правда, работы у меня хватало: дул довольно свежий ветер, волнение было значительным, но пока ничего худшего не могло произойти; я знал, что со мной ничего не случится, хотя и понимал, что глупо было забираться сюда.

Хотя все мое внимание было приковано к румпелю, я понял, что он предлагает, так как накануне хорошо изучил карту. Видишь ли, вся бухта от Вангероге до устья Эльбы усеяна банками и отмелями. Огромная извивающаяся отмель тянется от Куксхафена в северо-западном направлении и заканчивается острым мысом Шархёрн (теперь остров Шархёрн). Чтобы попасть в Эльбу с запада, нужно держаться мористее его, обогнуть плавучий маяк, находящийся севернее Шархёрна, а затем повернуть к устью Эльбы. Разумеется, именно так движутся все крупные суда. Но дело в том, что между отмелями в нескольких местах есть проходы - очень узкие, извилистые, такие же, как вблизи Фризских островов. А теперь взгляни на этот проход, который врезается в широкую полосу песка и выходит возле Куксхафена. Он называется Тельте. В самом начале ширина его несколько миль, но потом его рассекает надвое банка (Гогенхорн, и он мелеет, разветвляется и заканчивается узенькой канавой с совсем другим названием. Такой проход я бы с удовольствием преодолевал в погожий день и при отжимном ветре. Но одному на яхте при плохой видимости и сильном волнении пытаться пройти здесь было безумием, да и то в безвыходном положении. Как я уже говорил, я понял, что Долльман предлагает именно этим путем следовать за ним.

Мне не по душе было это предложение: я люблю полагаться на свои силы, к тому же, как это ни глупо, меня возмутило замечание, что волнение слишком опасно, хотя это было именно так. Однако предложенный маршрут действительно сократил бы путь на несколько миль и избавил бы от плавания в районе Шархёрна, где два встречных течения всегда образуют страшную толчею. Я решил, что глупо не воспользоваться счастливым случаем, и целиком положился на Долльмана. Помню, сначала я заколебался, но потом в знак согласия кивнул и поднял руку. Яхта Долльмана изменила курс, и я пошел в том же направлении. То был единственный раз, когда я воспользовался услугами лоцмана.

Дэвис говорил с какой-то мрачной серьезностью. Откинувшись на спинку стула, он полез в карман за трубкой. Невольно возникла драматическая пауза. Внезапно я увидел в Дэвисе совсем иного человека - лет на пять старше, горячего, презрительного, страстного и целеустремленного, существо более высокого полета, чем я, человека более мужественного и опытного. Несмотря на все свое нетерпение узнать, что же произошло дальше, я чуть ли не с робостью смотрел, как он машинально набивает табак в трубку и одну за другой бросает отсыревшие спички. Я понял, что существует какая-то тайна. Дэвис делал усилие, чтобы сдержать себя. Он чуть приподнялся и, обведя взглядом судовые часы, барометр и светлый люк, продолжал:

- Скоро мы подошли, судя по всему, к началу прохода Тельте. Всюду на песчаные отмели с ревом обрушивались буруны: слышался лишь их шум, а самих волн не было видно из-за тумана. По мере того как проход мелел, волны, естественно, становились короче и круче. Ветер усилился, пожалуй, до штормового.

Я шел точно в кильватер "Медузе", но, к моему возмущению, яхта стала быстро отрываться от меня. Разумеется, я рассчитывал, что Долльман, очутившись в Тельте, сбавит ход и будет держаться неподалеку от меня. Это для него не составило бы труда: его матросам нужно было лишь потравить шкоты и дирик-фал. Вместо этого он намеренно увеличил парусность. В начавшемся, было, ливне я совсем потерял Долльмана из виду, потом снова увидел смутные очертания его яхты, но румпель требовал всего моего внимания и я перестал следить за бросившим меня на произвол судьбы "лоцманом". Правда, пока все обходилось без происшествий, но мы быстро приближались к самому опасному участку, где путь преграждает банка Гогенхорн, разделяющая проход на два рукава. Вероятно, на карте проход представляется тебе несложным, поскольку тут можно увидеть все его извивы. Но человеку, оказавшемуся в нем впервые (кстати, проход не обвехован), определить на глаз, где находится русло, можно разве что во время отлива, когда берега прохода обсыхают, или же в очень ясную погоду. Полагаясь на лот и компас, двигаться приходилось буквально на ощупь. Я понимал, что вскоре попаду в полосу прибоя. Двигаться на ощупь в такую погоду - разве это дело? Следовало наверняка знать свой маршрут или же иметь лоцмана. "Лоцман" у меня был, но он, видно, замышлял недоброе.

Будь у меня на борту второй человек, который сидел бы на руле, а я указывал бы ему, куда править, я не чувствовал бы себя в таком дурацком положении. Я знал, что произойдет в открытом море, и проклинал себя за то, что, вопреки своим правилам, полез в этот окаянный проход. Я сел в калошу, сделав именно то, чего в одиночном плавании нельзя делать ни в коем случае.

Заметив опасность, я понял, что поворачивать и идти в открытое море поздно - чересчур далеко я углубился в узкий, как горлышко бутылки, проход. И потом, меня прижимало к подветренному берегу и одновременно подгоняло сильным приливным течением. Кстати, именно это течение могло и спасти меня. Я помнил, что вода будет подниматься еще два часа. Это означало, что отмели покроются водой и обнаружить их будет особенно трудно. Но это также означало, что я смогу пройти над ними, если мне повезет. Тьфу (Дэвис стукнул по столу кулаком)! Противно вспоминать: я рассчитывал на этот слепой случай, словно какой-нибудь пьянчужка, собравшийся пройтись на шлюпке в праздничный день, хотя сам лыка не вяжет. Как я и предполагал, впереди с громовым грохотом возникла стена прибоя. Когда я увидел в последний раз "Медузу", она ринулась на эту стену, словно лошадь, преодолевающая препятствие. По компасу я отметил, в каком приблизительно направлении исчезла "Медуза". В этот момент мне показалось, что яхта Долльмана привелась к ветру и повернулась лагом к волне, но налетевший шквал скрыл ее из виду, к тому же прибавилось работы с румпелем. "Медуза" исчезла в белых брызгах, нависших над полосой прибоя. Я как можно точнее держался замеченного пеленга, но тут выяснилось, что я потерял русло. Попасть снова в него было не так-то просто. Повинуясь скорее инстинкту, я повернул руль под ветер. На судно сбоку обрушились волны. Кливер разорвался, но зарифленный стаксель уцелел, и судно снова выпрямилось. Я крепко держал румпель, понимая, что через несколько минут могу налететь на мель, на которую нас со страшной скоростью сносило.

Клубы водяной пыли почти ослепили меня, но тут я заметил что-то похожее на просвет в бурунах. Я привел круче к ветру, чтобы обогнуть косу, за которой виднелся этот просвет, но обойти ее с наветренной стороны не удалось. Не успел я оглянуться, как судно было на косе; оно сильно стукнулось днищем, рванулось вперед, стукнулось снова и опять очутилось на глубине! Что происходило в течение следующих нескольких минут, невозможно описать. Я оказался в каком-то узком канале, повсюду на отмелях разбивались волны. Управлять судном стало почти невозможно: перо руля было повреждено. Я, верно, походил на пьяницу, бегущего по темному переулку, на каждом углу стукающегося плечом и обдирающего себе кожу. Долго так не могло продолжаться, судно с грохотом налетело на что-то и остановилось, шаркнув по песку днищем. Так закончился этот небольшой переход с "лоцманской проводкой". Словом, все обошлось, страшного ничего не случилось.

Я широко раскрыл глаза, услышав эти последние слова Дэвиса. - Хочу сказать, - продолжал мой приятель, - мне повезло, что я угодил в протоку. В том было мое спасение: позади осталась целая миля песчаных отмелей, которые, как, волнолом, защищали меня от ярости шторма. Конечно, на отмелях вода кипела бурунами, но сила волн была ослаблена. "Дульсибелла" ударялась днищем, но не слишком. Приближалось время максимального прилива, а с понижением уровня судно окажется на мели.

Будь у меня все в порядке, мне бы следовало завести на тузике верп, чтобы при следующем приливе войти в устье Эльбы и встать на якорь на достаточной глубине. Но на беду я повредил себе руку, тузик оказался пробитым, а руль, как помнишь, поврежденным. Все это произошло при первом ударе судна. Шла крупная зыбь, и когда судно налетело на песчаную косу, тузик, который я буксировал на фалине, ударился о наветренный борт яхты. Я вытянул руку, чтобы смягчить удар, и она попала между тузиком и планширем. Пробоина в борту тузика была значительной, и проку от него теперь не было никакого, поэтому завести верп я не мог. (Признаться, слова Дэвиса были для меня китайской грамотой.) Я не в состоянии был даже убрать гик и паруса, и они хлопали на ветру. Надо было еще чинить руль, а ближайший участок суши находился в нескольких милях. Разумеется, если бы ветер утих, положение мое улучшилось бы, в противном случае мне бы не поздоровилось: человеческие силы имеют предел да и сложностей прибавилось бы.

Но мне чертовски везло: поблизости оказался Бартельс. Его галлиот стоял на якоре в миле от меня в одном из рукавов канала. В промежутке между шквалами он заметил нас и, со всех сил налегая на весла, пошел на своем тузике к нам: очевидно, ему пришлось тяжело. Я был рад видеть его. Вернее, не совсем так. Я был настолько зол и расстроен, что, пожалуй, мог сглупить и отказаться от помощи, не поднимись Бартельс сам на борт и не возьмись за работу. Этот маленький, с мышонка, человечек работал как одержимый. За какие-нибудь полчаса он убрал паруса, поднял становой якорь, вытравил пятьдесят саженей перлиня и сразу оттащил судно на глубокую воду. Потом они с матросом отбуксировали меня вверх по каналу (мои спасители двигались под ветер, и потому работа эта оказалась не слишком трудной) и поставили рядом с их судном. К тому времени стемнело, я угостил своих благодетелей вином и пожелал им покойной ночи. Дул штормовой силы ветер, но якорная стоянка была надежной, а якорь прочным.

Упоминание о Бартельсе в этой цитате из "Загадки песков" невольно привело мне на память статью, написанную Чайлдерсом в 1903 году. Я приведу из нее отрывок, который не только позволяет увидеть причину, вдохновившую Чайлдерса написать книгу, но и убеждает в удивительной ее достоверности:

"Внезапно перед нами возникли огромные ворота шлюза. Мы подтянулись вдоль дебаркадера, ошвартовались и убрали паруса.
Царила полнейшая тишина, не было видно ни души. Мы не представляли, когда и на какое время открывается шлюз. У входа в это гигантское сооружение мы испытывали неприятное чувство собственной ничтожности и все больше убеждались, что ни за что не войдем в шлюз, если не появится какое-нибудь солидное судно. Поэтому мы стали готовиться к тому, чтобы провести ночь там, где ошвартовались, без особого комфорта, потому что задул прижимный ветер и погода стала ухудшаться. Но тут заметили, что впереди, словно в калейдоскопе, замелькали огни и огромные ворота шлюза медленно раздвигаются. Мы начали поднимать кливер, чтобы войти под ним в шлюз, но заспанный голос, принадлежавший какой-то закутанной в шинель фигуре, неслышно возникшей на стене шлюза где-то высоко над нами, на превосходном английском языке предложил нам воздержаться от нашего намерения. Откуда там, наверху, догадались, что мы - англичане, ума не приложу. По-видимому, входить под парусами в шлюз запрещено, поэтому я поднялся по штормтрапу на стенку шлюза и подтянул "Виксен". Судно забилось в угол камеры, его крохотный корпус был едва различим в темноте. Хотя шлюзы, каналы и, тому подобные сооружения - обычно самое прозаическое и скучное, что можно придумать, в этом ночном эпизоде было что-то удивительно впечатляющее. Этот контраст - незначительное наше суденышко рядом с могучим инженерным сооружением, оснащенным сложными механизмами, способным пропускать крупные военные корабли, сооружением, которое открылось, чтобы принять нас, и все это в сочетании с какой-то таинственностью, порожденной молчанием, мраком и безлюдьем, произвело на меня неизгладимое впечатление.

Владельцем шинели оказался вежливый чиновник. Он проводил меня к роскошному зданию, стоявшему неподалеку. Я шел по пустым освещенным коридорам и вскоре, очутившись в обществе еще двух чиновников, принялся заполнять предлинную, содержавшую уйму вопросов анкету, одинаковую и для паровых и для парусных судов любого тоннажа и назначения. Состоящему всего из двух человек экипажу 7-тонной яхты ответить на них было не под силу. На то, чтобы уладить какое-то недоразумение (я так и не понял, в чем оно заключалось), ушло больше часа. Я обивал пороги разных контор до изнеможения. Наконец все было улажено, мне вручили расписку в получении 14 марок, 3 шиллинга из которых (ничтожно малая сумма!) составляли плату за буксирную проводку по каналу протяженностью 60 миль. После этого меня любезно проводили на яхту, помогли вывести ее во внутренний ковш. Близилось к полуночи, когда мы ошвартовались и очутились в теплой компании полдюжины небольших парусных судов. Утром эту флотилию должен был тащить буксир. Мы уже думали, что все улажено, как появился какой-то словоохотливый господин и стал снова расспрашивать нас, занося ответы в большой блокнот. Очевидно, это был обыкновенный чиновник, но у него был вид ученого, исследующего какую-то важную проблему.

8 октября. Бурное дождливое утро. С зюйд-веста дует крепкий ветер, очень холодно. Вся флотилия отчалила примерно в середине дня, пришвартовавшись к 60-тоннику с вооружением тендера, загруженному по самый планширь. Это обычный в здешних краях тип судна, очень похожий на барку, распространенную на Темзе, только без бушприта. На здешних судах парусность меньше, а сами они наряднее и чище. Экипаж состоит из двух человек. Во время этого плавания мы подружились со многими моряками - капитанами таких судов - и нашли их весьма приветливыми и гостеприимными людьми. Мы стали большими друзьями со шкипером 60-тонника, превосходным парнем по имени Бартельс. Мы вели с ним приятные беседы - то в его, то в моей каюте, когда на руле стоял его матрос. В тот день мы прошли всего 20 миль (со скоростью не более четырех узлов) и пришвартовались на ночь у ряда палов, укрепленных на стенке. Ничто нас так не поразило, как освещение этого отличного водного пути: по обеим сторонам канала через короткие промежутки установлены электрические фонари на весьма удачно сконструированных столбах. Не одна лондонская улица могла бы позавидовать этому великолепию.

9 октября. Флотилия отдала швартовы в 6 часов, но вскоре вынуждена была остановиться, чтобы уступить дорогу какому-то крупнотоннажному грузовому судну, так сказать, взявшему весь канал на откуп. Мы сходили на соседнюю ферму и купили там каравай ржаного хлеба. Каравая этого нам хватило на три недели и один день, и до последнего дня плавания он не зачерствел. У нас всегда был про запас такой каравай на случай, если не удастся достать Weibbrot (белый хлеб).

Наконец мы услышали команду "Los" ("Отдать концы"), и снова пыхтящий и посапывающий буксирчик увлек нас в сырой плотный туман. Пароходов встречалось немного, но зато часты были группы небольших парусных судов наподобие нашей. До сих пор мы видели лишь берега канала, а самой страны не видели, но, пройдя Рендсбург с его мощными мостами, изогнувшимися крутой дугой над каналом, мы получили долгожданную возможность любоваться дальними холмами, подернутыми дымкой. То была первая возвышенность, которую мы видели после Булони! Затем опустилась тьма, мы словно крались по пустынной улице огромного покинутого жителями города, и бесконечная цепь огней, уходившая вдаль, гасла в мутной мгле. Иногда мы замедляли ход, и гудки нашего словоохотливого буксирчика и его неведомого собеседника, шедшего навстречу, начинали переливчатый разговор: судя по низкому, важному голосу, нам вскоре предстояло увидеть уходящий в небо корпус океанского лайнера.
Около 8 часов показалось туманное электрическое зарево. То были огни Хольтенау, расположенного на берегу Килерфёрде, у самого выхода из Кильского канала. Тут мы отшвартовались от "Иоханнеса" и подошли к другому судну, как и мы, направлявшемуся в Киль. Оно должно было остаться на ночь в бухте, и шкипер судна, с которым нас познакомил Бартельс, предложил нам встать на якорь у его борта. Обе пары ворот шлюза были уже открыты, и через несколько минут после оформления бумаг буксир оттащил нас на чистую воду, где парусники один за другим отдали буксирные концы и исчезли в туманной ночи. Наш шкипер бросил якорь на четырехсаженной глубине. Когда все судовые работы были закончены, мы на шлюпке пошли к Бартельсу, находившемуся неподалеку, чтобы поговорить еще раз: на рассвете он уходил на север. Мы думали, что расстаемся навсегда, но в ноябре мы снова повстречались с ним в одном из фьердов Шлезвиг-Гольштейна.

10 октября. Мы находились всего в 4 милях к северо-востоку от Киля, ветер был встречный и слишком слабый. Отчалив со "взаимными пожеланиями счастливого плавания" от нашего нового знакомого, мы едва различали восточный берег бухты - густыми, как сливки, волнами надвигался туман. Но вот сквозь него пробилось солнце, и нереальное, как мечта, возникло волшебное зрелище горделивого фьерда, зеленых холмов и покрытых роскошной растительностью берегов, сбегающих к синей, глубокой, не знающей приливов воде, где огромной величественной дугой выстроились стоящие на якоре линейные корабли.

В глубине бухты раскинулся Киль, сквозь туман поблескивающий влажными крышами и шпилями церквей. Мы шли мимо линкоров, стоящих вдоль западного берега с его веселыми виллами и садами, врезавшимися в лесистые склоны. Однако на яхтсменов, попавших в этот крупный центр парусного спорта, бухта производила гнетущее впечатление: из множества яхт, ошвартованных у западного берега, ни одна не была на ходу. Грустный вид яхтенных тузиков и яхт, лишенных мачт, красноречиво напоминал о том, что навигация закончена, что все уважающие себя семитонники стоят на кильблоках. Мы шли, пока город не оказался у нас на траверзе, потом встали на якорь у восточного берега бухты, неподалеку от унылого скопища судов, похожих на наше судно, только мертвых. Более печальной картины придумать было невозможно, в довершение всего солнце исчезло, с мрачного неба полил дождь.

Можно ли было представить, что всего неделю спустя "Виксен", согреваемый лучами теплого солнца, окажется в одном из прекраснейших районов Северной Европы?"

"Виксен", разумеется, и есть та самая "Дульсибелла", которая из невзрачного суденышка, описанного в малоизвестной статье в газете, превратилась в героиню одной из знаменитейших книг.