Рекомендуем просматривать в режиме разметки страницы
Ментализм как глобальная методологическая установка
жүктеу/скачать 1.24 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 40 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 42 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 44 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
- 1.6. Картезианская языковая личность и методологические установки рационализма
- Логико-философского трактата
- Философ, подобно другим ученым, скорее творец, чем первооткрыватель
- Совокупность истин и составляет всю действительность . Действительность
- Логико-Философском трактате
- 48 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
1.5. Ментализм как глобальная методологическая установка Появление полноценной субъективистской методологии связано прежде всего с именами двух выдающихся философов - Р.Декарта и И.Канта, которые впервые поставили вопрос о субъективном онтологическом статусе смысла и, соответственно, разработали философские основы ментализма в языкознании. Можно сказать, что до Декарта методологическое мышление можно было бы охарактеризовать как дихотомическое (т.е. такое, где принципиальное противостояние проходило по линии "реалистический натурализм//номиналистический натурализм"). Именно Декарт подготовил переход его в трихотомическое состояние, утвердившееся после введения в теоретическую традицию Кантом идеи трансцендентального априоризма. Определенный вклад в становление менталистской онтологии внесли также Беркли и Юм, философы, которых можно отнести к менталистам лишь частично. Однако вплоть до конца ХIХ века ментализм оставался в зародышевом состоя- нии, поскольку последователи Канта и Декарта постоянно либо колебались на грани ментализма и феноменологии (под воздействием идей Гегеля), либо продолжали юмовскую позитивистскую традицию (О.Конт). Собственно полноценное развитие ментализма началось с конца прошлого века в русле критики позитивистского физикализма (эмпиризма). Однако наш краткий обзор становления менталистской методологии погрешил бы против истины, если бы мы не вспомнили того, кто прямо или косвенно, но самым радикальным образом повернул науку ХХ века в русло ментализма. Это был Альберт Эйнштейн с его теорией относительности. Наиболее существенным пунктом субъективной (менталистской) методологии является утверждение, что ментальная (человеческая, находящаяся в человеческом сознании) картина мира либо вовсе не имеет ничего общего с миром как таковым, либо имеет к миру весьма опосредованное отношение, либо является однозначно первичной по отношению к миру и идентифицируется с миром исключительно на телеологических основаниях. Но в любом случае сам факт так называемой "объективности" мира уходит из поля зрения в той мере, в какой он мог бы быть включен в оперативную концептуальную систему научных и философских рассуждений. "Объективность" мира в субъективистских теориях трактуется как более или менее детерминированная опытом логическая фигура в мышлении. Какие же основания для такой преимущественно агностической (по отношению к "объективному миру") позиции? Принимаясь рассуждать о соответствии мира понятий (и научных в теории, и мифологических, когнитивных в обыденном сознании) "действительности", следует в целях чистоты научных рассуждений помнить, что второй компонент нашего сравнения (действительность) может либо вовсе не существовать, либо может существовать, но характер и формы этого существования далеко не соответствуют нашему понятию об этой "действительности". Иными словами, вполне возможно, что человек видит (чувственно воспринимает) и понимает (квалифицирует и классифицирует) мир не так, как он есть, а совершенно иначе, по-своему, по-человечески. Поэтому, подыскивая в своем сознании объекты подобного сравнения, нужно помнить, что в эмпирическом отношении это должны быть понятия о конкретных, осязаемых предметах, реальность которых может быть хотя бы как-то верифицирована не только самим исследователем, но любым человеком вне его социальной, расовой, культурно-цивилизационной или языковой принадлежности. Уже на этом этапе исследователь столкнется с рядом трудностей, поскольку окажется, что человек, находящийся на иной ступени культурного развития, видит и понимает мир в иных категориях, чем представитель технической цивилизации европейского типа. Но, даже если отбросить этот факт, отнеся его на счет количественных, а не качественных различий между первобытным и современным сознанием (например, представители первобытного или традиционального сознания не могут определить целый ряд явлений и предметов, но оперируя ими в деятельности, или иной пример: носитель этих же типов сознания не может в буквальном смысле увидеть того, что может видеть цивилизованный человек - изображения людей и предметов на фотографии, - но со временем научается этому), даже в этом случае легко заметить, что человеческое определение конкретно-физических предметов происходит не по их материальной, физической сущности, а по их функциональному предназначению. Получается, что собственно бытийные свойства осязаемых предметов (молекулярная и атомная структура) игнорируются нашим сознанием в пользу прагматически-функциональных потребностей. Зеркало для нас не стекло, а предмет, в котором можно увидеть свое отражение; стекло для нас не расплавленный песок, а предмет, которым можно закрыться от ветра, но сквозь который может проникать свет; ветер - не поток молекул, а воздух, гнущий ветки деревьев, несущий листья и песчинки, развевающий нашу одежду, холодящий либо освежающий наше тело. Что касается артефактов, то для нас оказываются совершенно безразличными их собственно физические (эмпирические, материальные) свойства. Чаша для нас является таковой не потому, что это в одном случае осязаемый металл, в другом - запеченная глина, в третьих - кусок обработанного камня, и не потому, что у нее есть ручка (или нет), подставка, ножка (или нет), и даже не потому, что в ней пустота, которая, по мнению Мартина Хайдеггера, есть вещественная сущность чаши (См.Хайдеггер,1993:318), а потому, что в нее можно налить жидкость и выпить ее в торжественной обстановке. Иначе говоря, сущность чаши для нас не в ее материально-бытийных свойствах, а в ее функционально-гносеологическом предназначении. Именно по этой причине артефакты, как плоды нашей гносеологической функциональной деятельности не могут быть взяты в качестве объектов сравнения смысла в сознании и некоего "объективного" смысла вещей самих по себе. Остаются натурфакты.
Внимательное рассмотрение известных нам предметов органического и неорганического мира, не являющихся плодом человеческой деятельности, свидетельствует о том, что способ нашего видения этих предметов подчинен все тому же принципу функциональной включенности в нашу предметную прагматическую деятельность. Поэтому бамбук для нас оказывается деревом, кит - рыбой, солнце - раскаленным кругом, встающем на востоке и садящимся на западе, янтарь - камнем, а отражение солнечных лучей от Луны - лунным светом. Мы делим местность на горы, холмы, бугры, овраги, равнины, взгорья, подножья, спуски, площадки, возвышенности, уступы, низины и т.д., хотя мыслим таковыми совершенно различные осязаемые участки в зависимости от места, на котором находимся, вида деятельности, направления движения и т.п. Никто толком не может указать на границы единиц рельефа. Никто не скажет где лес переходит в редколесье, рощу, чащу или бор, гора - в овраг, река - в берег. Мы затрудняемся зафиксировать момент, когда пес становится псом и перестает быть щенком, веточка становится веткой, ручей - рекой, не говоря уже о таких уже непредметных естественных явлениях как день и вечер, как весна и лето. Мы противопоставляем животных человеку, виды животных друг другу, животных - растениям, кусты - деревьям и злакам, руководствуясь,. в первую очередь, тем, какова роль, функция этих объектов познания в нашей жизни. Поэтому везде, где мы сталкиваемся с переходными или гибридными феноменами и оказываемся неготовыми четко квалифицировать их согласно существующей в нашем сознании системе координат, мы впадаем в раздражение или уныние. Но подобный “сбой” может произойти только тогда, когда внезапно расширяется сфера нашего функционирования и в нее попадают объекты, ранее бывшие нерелевантными для нашей деятельности. Таким образом, в своем сознании мы выделяем не элементы мира как таковые (поскольку у мира самого по себе нет элементов), а элементы своей предметной или мыслительной деятельности, т.е. элементы реального и возможного опыта; мы не обнаруживаем смысл в мире, а осмысливаем мир, делаем мир осмысленным для нас. Сам по себе мир может быть вполне закономерен и детерминирован причинно-следственными связями и отношениями. Но называть это смыслом - означает приписывать миру собственные заблуждения и собственное ограниченное понимание. Поэтому с точки зрения ментализма смыслом можно именовать лишь собственно человеческое видение мира, человеческий способ членения мира на элементы и приписывание им тех или иных по-человечески понятых связей и отношений. “То, что мы все время слышим - это наше собственное эхо” (Франкл,1990:110) и далее “... смысл - это, по всей видимости, нечто, что мы проецируем в окружающие нас вещи, которые сами по себе нейтральны”(Там же,291). Привязанность же этого видения к самому миру является проблемой следующего, более низкого порядка, касающейся размежевания методологических направлений внутри субъективного (менталистского) течения.  42 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
Говоря о менталистском понимании смысла, нельзя не затронуть вопроса об отношении ментализма к проблеме реальности. А.Лосев в чисто феноменологическом духе критиковал ментализм за чрезмерную оторванность от мира как мира-в-себе: “Отказывая сущности в ... для-себя-бытии, мы постулируем необходимым образом субъективизм и заранее чисто догматически предполагаем, что субъект все формирует и сущность сама по себе вне субъекта не существует. Это ничем не оправдываемая догматическая метафизика. Понятие субъекта гораздо менее ясно, чем понятие сущности, да если и становится ясным в результате анализа, то тут же неоспоримым делается и тот факт, что субъект - сам нечто происшедшее и образовавшееся из другого, более универсального источника и никак не может являться абсолютной инстанцией и критерием” (Лосев,1990б:84). А.Лосев в запале критики не заметил, что все его доводы против субъекта как критерия бытия сущности в пользу ее для-себя-бытия - не более чем мысли и суждения собственно субъекта - самого Лосева, ничем, кроме запала и желания убедить не подтвержденные. Вопрос не в том, есть или нет сущностей вне человеческой психики-сознания, а в том, что является объектом нашего познания и что мы об этом объекте можем знать. Если сущности существуют “an sich”, то почему оппоненты ментализма не могут привести в доказательство их существования ничего, кроме веры в трансцендентное схватывание или непосредственное созерцание такой сущности. Любой акт социализации подобного “схватывания” или “непосредственного” восприятия свидетельствует о том, что субъект такого трансцендентного акта не может “передать” эту информацию другим субъектам и не может указать им пути для адекватного “схватывания”. В результате оказывается, что познание и обучение (как его разновидность) становятся возможными либо через познание явлений (конкретно созерцаемых и подвергаемых предметно-мыслительным манипуляциям предметов) или же через трансцендентальное, методическое, понятийное познание (т.е. через познание в виде понятий, суждений и умозаключений, основанное на деятельности рассудка и разума). А это последнее, являющееся функцией познавательной деятельности индивида (субъекта), и содержит в себе в качестве основного элемента искомую сущность. Таким образом, в менталистском представлении не субъект является сущностью, но сущность является функцией деятельности субъекта. Справедливости ради, следует отметить, что в современной науке и философии только одно методологическое течение серьезно относится к реальности существования сущности в качестве вещи-в-себе - это феноменология. Все остальные в большей или меньшей степени признают реальное существование только мира вещей как явлений, как мира нашего возможного опыта. Иной вопрос: до какой степени то или иное методологическое течение ориентируется в построении своих теорий на этот мир вещей. Как мы уже отмечали, Рене Декарт был первым, кто последовательно провозгласил менталистскую методологию. Но было бы ошибкой считать, что до Декарта никто не предпринимал попыток увидеть в человеке не просто "носителя", но реального производителя смысла. Элементы методологического онтологического субъективизма - ментализма - проглядываются у некоторых стоиков и у номиналистов. Однако до Декарта никто не поставил так категорично вопрос о человеке как подлинном субъекте языка и смысла. М.Хайдеггер, предпринявший весьма удачную попытку анализа понятия субъекта у Декарта и до него, пришел к выводу: "И до Декарта уже видели, что представление и его представленное отнесены к представляющему Я. Решающе ново то, что эта отнесенность к представляющему, а тем самым этот последний как таковой берет на себя сущностную роль масштаба для того, что выступает и должно выступать в представлении как предоставление сущего" (Хайдеггер,1993:125).
В этом смысле исследуемый Хайдеггером тезис Протагора "Человек - мера всех вещей, сущих - что они существуют, не сущих - что они не существуют", хотя и был первым собственно менталистским методологическим положением, однако его можно было бы соотнести скорее с кантовским пониманием протагоровского "сущего" в качестве природы как возможного опыта (См.Кант,1993). Об этой формуле Протагора Мартин Хайдеггер пишет: "Человек каждый раз оказывается мерой присутствия и непотаенности сущего через соразмерение и ограничение тем, что ему ближайшим образом открыто, без отрицания отдаленнейшего закрытого и без самонадеянного решения о его присутствии и отсутствии. Нигде здесь нет и следа мысли, будто сущее как таковое обязано равняться на Я, стоящего на самом себе в качестве субъекта, и будто этот субъект - судья всего сущего и его бытия, добивающийся в силу этого своего судейства абсолютной достоверности и выносящий приговор об объективности объекта (как у Декарта - О.Л.)" (Хайдеггер,1993:117). Точно так же оценен "субъективизм" Протагора и К.Поппером (См.Поппер,1994,I:82). Если верить Попперу, субъективизм (индивидуализм) сначала возник в виде политической идеологемы во взглядах античных демократов (Ликофрон, Сократ, Протагор, Перикл) и выражался в форме идеи эгалитаризма и протекционизма государства (См.Поппер,1994,I:133-139) и только в новейшее время стал онтологической и гносеологической доктриной. Античные "субъективисты" были гораздо ближе к апостериоризму, чем к априоризму. Таким образом, Протагор скорее может считаться предтечей взглядов Канта, чем Декарта. Аналогично оценил идеи Протагора и Ф.К.С.Шиллер, считавший его первым прагматистом. Именно в вопросе детерминирования познавательной воли человеческого субъекта проходит водораздел между представителями двух менталистских (субъективистских) методологических концепций - рационалистами (логическими позитивистами) и функционалистами. Взгляды функционалистов будут рассмотрены несколько ниже, пока же остановимся на основных положениях рационалистической методологии в вопросе о языковом субъекте.
Человек как субъект смысла и языка в рационалистической методологии - это конечная инстанция, отдельный индивидуум, собою, своим сознанием, своим личным опытом, своей личной экзистенцией определяющий истинный смысл, который для него есть "обеспеченное, достоверное" (Хайдеггер,1993:132). Поэтому центральным в теориях смысла, ориентированных на рационалистическую методологию, оказывается не столько сам смысл, сколько процесс его постижения субъектом и методика этого процесса. Сам же процесс смыслопостижения в силу абсолютной субъективности человека (который оказывается не только субъектом познания, как у Канта), но и субъектом бытия сущего, приобретает форму смыслопорождения. Каждый акт речи оказывается актом абсолютного смыслопорождения, проявлением абсолютной воли языкового субъекта. Отсюда такой интерес к речевым актам, коммуникативным ситуациям, прагматике речевого поведения субъекта. Обсуждая в свое время проблему соотношения вкуса и гения, Иммануил Кант определял гения через понятие вкуса. И.Г.Фихте же поменял эти понятия местами, выдвинув на первое место гения. Эта идея была активно поддержана Ф.Шиллером, Ф.Шеллингом, А.Шопенгауером, Ф.Ницше. Последний обосновал идею воли как центрального онтологического понятия. Следует полностью согласиться с Х.-Г.Гадамером, что неокантианцы именно вопреки Канту пытались "вывести всякую предметную значимость из трансцендентальной субъективности" (Гадамер,1988:104), поэтому не следует смешивать идеи Канта и идеи неокантианцев. Неокантианцы (Коген, Наторп, Кассирер) в значительной степени подготовили индивидуально-рационалистически ориентированную лингвистическую методологию. Однако, собственно рационалистическими в методологическом отношении стали лингвистические воззрения филоофов, вышедших из недр эмпирического позитивизма. Речь идет о двух логико-позитивистских школах - Венском кружке и Львовско-Варшавской школе, хотя последняя отличалась значительным методологическим разнообразием (от феноменологии Р.Ингардена и функциональной праксеологии Т.Котарбиньского до умеренного рационализма К.Айдукевича и радикального логицизма А.Тарского и Я.Лукасевича).
мы именуем рационализмом. По той же причине не совсем удобными являются и термины "логический позитивизм" или "неопозитивизм", поскольку всякое упоминание о позитивизме может сбивать читателя. Неопозитивизм мы относим к рационализму в качестве его частного проявления, а собственно позитивистскими считаем именно физикалистские теории, признающие реальность и истинность существования отдельных физических феноменов (фактов) как они есть “в-себе”. Что же касается интуитивистских теорий в рамках рассматриваемого рационалистического методологического течения (вроде какого-нибудь субъективного интуитивизма или экзистенциализма), то такие теории пока не выдвинули какое-либо серьезное лингвистическое предложение (возможно, в силу явной привязанности языка к рациональной сфере познания). При всем разнообразии взглядов на язык, большинство исследователей понимает, что в человеческом языке только мизерная часть единиц носит иррациональный (эмотивный, собственно-волевой или сенсорный) характер. Поэтому, за неимением лучшего, остановимся на термине "рационализм".] 46 ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
Основной теоретической проблемой рационализма является доказательство истинности смысла, поскольку последний априорно-субъективен и требует определенности. В этом смысле показателен лозунг Л.Витгенштейна “все, что вообще можно выразить, можно выразить ясно; а о том, о чем нельзя говорить, следует молчать” (Витгенштейн,1995:22). Проблема критерия правды неминуемо влечет за собой обоснование все новых и новых систем логических операций и новых методик доказательства истинности собственного или чужого суждения. В лингвистике это приобретает позитивистские черты: идет поиск рационально-логических критериев истинности лингвистических положений. Непосредственные философско-методологические основания подобные теории находят у эмпириокритицистов Э.Маха, П.Юшкевича и неопозитивистов Л.Витгенштейна (периода "Логико-философского трактата"), Р.Карнапа, Б.Рассела, А.Тарского, Я.Лукасевича. Появляются лингвистические теории, построенные на логических рациональных основаниях. Мориц Шлик так выразил принципиальное расхождение позитивистского и нового, рационалистского понимания истины как смысла: “... согласно традиционному взгляду, истинность предложения состоит в том, что оно согласуется с фактами; по новому взгляду - теории когеренции - истинность предложения состоит в его согласии с системой других предложений” (Шлик,1993:38). Практически все известные неопозитивисты начинали как позитивисты физикалистского толка. В критическом разборе истоков и основных течений аналитической философии, с которой связывают чаще всего рационалистические методологические изыскания, Барри Страуд отмечал: “Концепция онтологии Куайна является прямым продолжением расселовского метафизического проекта, но перед ним не встает вопрос: что же “действительно” включается в то, что мы говорим и думаем о мире? Не существует также проблемы обнаружения логическим анализом скрытых, но уже определенных “значений” вещей, которые мы знаем. Философ, подобно другим ученым, скорее творец, чем первооткрыватель” (Страуд,1993:171) [выделение наше - О.Л.]. Так утверждается чистый ментализм рационалистской онтологии и удаляются из ранних логико-позитивистских концепций остатки феноменализма (“скрытые, но уже определенные “значения” вещей”). Если для позитивистов истинно то, что действительно и эмпирически созерцаемо, то для рационалиста действительно то, что истинно. Так у П.Юшкевича читаем: “Повторяю, здесь не может быть речи о копиях и отражениях, ни о соответствии или согласии с действительностью. Даже более того: здесь “истина” и “действительность” совпадают между собой. Здесь нет отличной от истины действительности, относительно которой первая и оказывается истинной. Совокупность истин и составляет всю действительность. Действительность, в свою очередь, постольку действительна. поскольку она истинна” (Юшкевич,1995:258) [выделения наши - О.Л.]. Витгенштейн однозначно выводит истину мира из истины суждений и психических образов: “То, что элементы образа определенным способом соединяются лруг с другом, демонстрирует, что точно так же соединяются друг с другом вещи” (Витгенштейн,1995:27) и, далее, “Если элементарное предложение истинно, то положение вещей существует, а если оно ложно, то положения вещей не существует” (Там же,47). В основу рационалистских теорий практически всегда полагаются логические операции. Логицизм для рационалистической методологии это не просто методика, а именно онтологическое и гносеологическое основание. Л.Витгенштейн в “Логико-Философском трактате” писал, что “Логика - не теория, а зеркальное отражение мира” (Витгенштейн,1995:78). Опыт в рационализме либо отрицается полностью, либо отрицается как чувственный опыт, превращаясь в опыт логического познания, “Никакой опыт, - писал Витгенштейн, - не только не может отрицать ни одного закона логики, но и не может его подтвердить” (Там же,76). А это широко раскрывает дверь для любого априоризма. Непосредственная привязка смысла к речевым формам (высказываниям, суждениям) неминуемо ведет к признанию его единичности, фактуальности.
Отрицание в рационалистических концепциях наличия сущности (ноумена) наряду с явлением (феноменом) приводят генеративистов и прагматиков к упразднению введенного структуралистами размежевания языка и речи, понятий варианта и инварианта. Признаками реальности и истинности в рационализме обладают только единичные речевые факты, единичные речевые поступки языковой личности, что приводит к выводу об отсутствии какого бы то ни было доречевого, виртуального, потенциального значения и о решающей роли контекста в смыслообразовании. В дальнейшем понятие контекста выходит за пределы собственно речевой деятельности индивида и начинает охватывать более широкий и более реально осязаемый (а, следовательно, способный дать более позитивные знания) контекст, получивший название дискурса. Отказ от дихотомии “вариант // инвариант” привел в рационалистической методологии к отказу от системности языка, что впоследствии выразилось в стирании граней между системой единиц (лексиконом) и системой моделей, максимально отраженном в когнитивных теориях, возникших в русле постмодернистских тенденций к разрушению всяческих границ. Открытым, как правило, остается в рационалистически ориентированных концепциях языкового субъекта вопрос о темпоральных свойствах смысла. Наиболее четко в этом отношении определился сам основатель трансформационной лингвистики Ноэм Хомский, который отстаивает картезианскую идею о врожденных смыслах. У Хомского эта идея обретает лингвистические очертания: он говорит о врожденной языковой компетенции и именно ее, как натурфакт, противопоставляет артефактуальному социальному языку. Корни картезианства Хомского, по мнению польского историка науки С.Магалы, лежат в его (Хомского) политических убеждениях. Хомский, как анархист, выступил с резкой критикой бихевиористской идеи "табула раза", предоставляющей обществу возможность навязывать индивидууму через обучение и воспитание все, что угодно (См.Магала,1984). Поэтому его языковой субъект не только этически универсален (вненационален), но и внесоциален. Задачей лингвиста Н.Хомский считает "описание внутренней компетенции идеального носителя языка" (Хомский,1965:4) [выделение наше - О.Л.], что свидетельствует о явно априористической, индетерминированной темпоральной позиции ученого. Вместе с тем, отрицание инвариантных образований побудило рационалистов (в первую очередь прагмалингвистов) обратить основное внимание на проблему собственно языкового субъекта и его конкретные речевые акты, что в результате привело к возникновению мощной концептуальной базы для исследований в области речевой деятельности не только в рамках рационалистской методологии, но и на иных методологических основаниях. жүктеу/скачать 1.24 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|