Глава 5 О чем по ночам разговаривают монахини

Глава 5

О чем по ночам разговаривают монахини

История ордена кармелитов берет начало с тех далеких дней, когда пророк Илия удалился для созерцания на гору Кармель, где получил от ангела наставление основать общество созерцающих, для поклонения единому истинному Богу. Последователями Илии были некоторые так называемые «малые пророки» (Иона, Михей и Авдий), а позднее Пифагор («il filosofo rinomato di Magna Craecia»⁸³). Жена Илии создала похожее общество для женщин, в состав которого позже входила Дева Мария.

В 1154 году, спустя примерно две тысячи лет, один калабрийский монах по имени Бертольд вместе с десятком единомышленников продолжил дело Илии, хотя официальное признание ордена папа Гонорий III отложил до 1224 года, когда началось строительство монастырских церквей во Флоренции. В 1593 году в ордене произошел раскол по вопросу ношения или обуви. Те, кто хотел вернуться к исходным принципам аскетизма, которые были слегка ослаблены до этого при папе Евгении IV, стали известны как Carmeliti scalzi – босоногие кармелиты.

Ноги сестры, которая провожала меня в мою комнату, мою келью, были скрыты юбками, и она передвигалась так тихо, такими по монашески маленькими шажками, что я не могла определить, носит ли она обувь. Были на ней туфли или нет? По какой то причине – может быть, потому, что каменный пол казался таким холодным и твердым, мне надо было это знать, и в самую последнюю минуту, прежде чем за мной закрылась дверь, я позвала ее:

– Scusi, suora.⁸⁴

– Dimmi, сага.⁸⁵ – Она остановилась и повернулась ко мне.

– Скажите мне одну вещь.

– Certamente.⁸⁶

– Вы носите обувь?

Она с удивлением посмотрела на меня и, слегка краснея, медленно вытянула вперед свою изящную ножку. Мы обе некоторое время смотрели на ее ногу. Я с облегчением увидела, что он плотно обтянута мягким черным ботинком.

«Это только до Рождества», – сказала я себе. Но келья напоминала мне тюрьму: здесь нигде не скроешься – ни под столом, ни под грубыми шерстяными одеялами на маленькой жесткой кровати, ни в крошечном шкафу. Скамейка для коленопреклонения призывала меня встать на колени; распятие на стене недоброжелательно пристально наблюдало за останками моей протестантской души; через заляпанное птичьим пометом грязное окно, под углом уходящее вверх высоко над моей головой, не было видно ничего кроме кусочка серого неба Я топнула ногой, чтобы услышать хоть какой то звук.

В комнате не было места, чтобы пристроить мешок с бульварными детективами, которые я накупила в магазинчике на Виа Фьезолана. Некоторые из книг были на английском языке, некоторые – на итальянском. Эркюль Пуаро, Трэвис Мак Ги, Лью Арчер, Ниро Вульф. Наступило их время. Они спасали меня от беспокойства и скуки, особенно от последнего. Я начала, с чтения Агаты Кристи на английском языке и затем переключилась на Джона Д. Мак Дональда на итальянском: «Il Canarino Giallo»¹. Мне нужно было что нибудь более сытное, чем Агата Кристи, но прочитав десять страниц «Желтой канарейки», я вспомнила конец книги – ужасную сцену расправы, которую мне не хотелось перечитывать еще раз. Трэвис вечно замахивается на нечто невообразимое, и его должен спасать «deus ex machina» – таинственный секретный израильский агент, который стреляет в бывшую нацистку как раз в тот момент, когда та собирается применить свой пыточный инструментарий в действии. Это было для меня уж слишком сытным.

И вот уже Ниро Вульф втискивает свое грузное тело в кресло, сделанное шведским краснодеревщиком, единственное кресло, в котором он чувствовал себя комфортно. Мне нравилось это чтение, но, кажется, я не могла сконцентрироваться, чтобы живо представить все, происходящее в книге, из за распятия на стене, нависавшего над кроватью, или из за подкрадывавшейся молитвенной скамейки. Мне не хватало окна. Я дала волю фантазии, и вскоре смотрела через воображаемые окна: на весельные лодки на озере Мичиган из окна квартиры Мэг в Милуоки; на папин сад лекарственных растений, который был виден из нашего кухонного окна, когда то служившего ледосбросом; на старые викторианские дома, огромные, как амбары, которые видно было из моего окна над воротами, когда я жила на улице Чемберс. Как бы поступила сейчас Мэг, если бы она была здесь? Но Мэг замужем за Дэном, врачом, который, хотя еще и не начал практиковать (он продолжал коллекционировать специальности в собственном дипломе), похоже, располагал кучей денег. У Мэг уже было двое детей, и она собиралась открыть собственное дело. В общем, она бы здесь не оказалась.

А Молли? Никогда невозможно предугадать, как поступит Молли. В настоящий момент она живет с индийским математиком в убогой квартирке в Анн Арборе. Если выглянуть из окна ее кухонного окна, то увидишь Армию спасения.

Я сложила книги на столе в две стопки. Там не просто негде было спрятать книги, там вообще не было укромного места, и точка. Может, это сделано специально. Может, в двери есть глазок. Я проверила – глазок действительно был, но кто то закрыл отверстие шерстяной шторкой. Тем лучше. И вдруг мне в голову пришла мысль: наверное, я использовала неверную метафору, и моя комната вовсе не тюремная камера, а уютная каюта на корабле. Может быть, я не узница, а пассажирка великолепного лайнера, направляющегося к новым землям на краю света.

Как и все пассажиры, разложив свои пожитки, я была готова выбраться на палубу и осмотреться.

Моя дверь выходила в коридор с дверями только по одной стороне, как коридор в европейских поездах. Ни на одной из дверей не было номеров или каких то других обозначений. Не было видно и обитателей соседних камер, то есть, я хотела сказать, других пассажиров. Возникло желание убежать, но я всегда плохо ориентировалась в пространстве, потому не смогла бы самостоятельно найти путь на улицу, чтобы спасти свою душу. Направо или налево? Я повернула направо и через несколько поворотов, окончательно сбивших меня с толку, обнаружила дверь, которая была немного больше других. Открыв ее, я попала в квадратную крытую галерею, похожую на тюремный двор для прогулок заключенных, только меньшую по размеру. Там было полно грязи и мусора после наводнения. Каменные скамейки, неподъемные даже для пары здоровяков, оказались перевернуты под напором воды. Линия от воды, как ободок грязи в ванной, проходила выше капителей колонн, поддерживающих небольшие своды аркады. Глядя вниз с лоджии, я увидела маленькие группки монахинь, беседующих о чем то своем, исключительно монашеском. Я даже слышала пение, доносившееся откуда то издалека, так что невозможно было разобрать слова.

Вокруг практически не на что было смотреть (не видно ни холмов, ни башен, возвышающихся над красной черепичной крышей), кроме неба и фресок на внутренних стенах лоджии. По правде сказать, я никогда не увлекалась фресками. Мне всегда больше нравились голландские полотна с огромным количеством интересных деталей на небольшом пространстве – изображения таверн, где люди пьют и играют в карты, и обязательно в каком нибудь уголке писает маленький ребенок. Нравились тела на рембрандтовских полотнах, полных драмы и тайны, – по сути, что угодно из Рембрандта. А фрески всегда такие большие. Я имею в виду, фигуры на них большие. Никаких волнующих деталей, и цвета скучные, приземленные – коричневые тона и тусклые красные, сепия, умбра, иногда мазок ультрамарина, чтобы высветить голову Левы Марии. На этих фресках ничего особенного не происходит, а если и происходит, то, как правило, что нибудь плохое. В общем, я смотрела на эти фрески как человек, ожидающий в приемной врача, смотрит и читает плакаты «Как следить за домом» или «В кругу семьи» просто потому, что смотреть больше не на что.

Как говорилось в моем «Путеводителе по Флоренции», роспись уникальна в основном тем, что выполнена женщиной, племянницей великого герцога Козимо III, которая ушла в монастырь в 1714 году, в возрасте тридцати девяти лет, принеся в дар обители довольно крупное состояние и преувеличенное представление о собственных возможностях. Это была та самая Лючия, о которой мне рассказал доктор Постильоне.

Должна признаться, сам факт, что фрески написаны женщиной, возбуждал мое любопытство, и я изучала роспись более внимательно, чем если бы не знала об авторстве. Факт, что это создано женщиной, возможно, сказался и на моих впечатлениях. Мне показалось, что Дева Мария смотрит на архангела Гавриила с каким то нехарактерным для нее безразличием, задержав палец на том месте в книге, где пришлось прерваться, с тем чтобы приступить к чтению сразу же, как только она избавится от гостя. И традиционное для Девы выражение лица, означающее «Кто, я?», придано не ее лику, а лику Гавриила. На другой фреске образ младенца Христа смотрелся крошечным по сравнению с огромными фигурами матери и бабушки. А вот еще фреска, на которой распятый Христос выглядит как юный супруг, покинутый учениками, но не тремя Мариями, стоящими со зловещими лицами у подножия креста.

Я старалась разобраться в своих впечатлениях об этих сильных женщинах, когда услышала шум за спиной. Обернувшись, я увидела высокую плотно задрапированную фигуру.

– Ох… – меня поймали, как любопытную Варвару в момент подглядывания. – О, Мадонна. Прошу прощения, – сказала я, жалея о том, что покинула свою комнату, испытывая необходимость извиниться за то, что совала свой нос куда не следует. – Я не знаю, что здесь делаю.

– Это абсолютно нормально. Никто из нас не знает этого наверняка до тех пор, пока это не будет ему явлено, и обычно оказывается, что оно сильно отличается от того, чего мы ожидали. Простите, что испугала. Я настоятельница, сестры зовут меня мадре бадесса.

Я подумала, что, вероятно, мне нужно было опуститься на колени и поцеловать кольцо на протянутой мне руке. Но я этого не сделала. Я пожала протянутую мне руку. Мадре бадесса – мать аббатиса – ответила на мое рукопожатие.

– Я буду относиться к вам, – сказала она – так же, как я бы хотела, чтобы относились к моей дочери, если бы она бродила сейчас по свету вдали от дома.

В ее голосе не было иронии, также как и в моем – благодарности. Я с трудом подыскивала слова, потому что она напомнила мне мою маму, хотя мама всегда относилась к церкви с огромным недоверием и на смертном одре отказалась от священника.

– Я вижу, вы раскрыли нашу тайну, – сказала она. – Но об этом – позлее, а сейчас пойдемте ка. Хочу показать вам библиотеку. Там требуется огромная работа, и чем скорее мы начнем, тем лучше.

По одним стандартам библиотека была маленькая, по другим – большая. Я бы сказала, около двух тысяч томов плюс минус сто. В библиотеке Вайденера в Гарварде, заметила я вслух, более восьми миллионов томов.

– Большая библиотека в Монте Кассино, – напомнила мне мадре бадесса, – в Средние века насчитывала менее пятисот книг. Что было более важным центром обучения, – спросила она. – Монте Кассино или библиотека Вайденера?

Она была очень упорной, эта Мадре бадесса. Она не собиралась просто так спустить мне это. Праздная ремарка с моей стороны спровоцировала целый урок истории. Монастырь Монте Кассино был основан в 528 году, разрушен лангобардами в том же шестом веке, отстроен заново, захвачен сарацинами в девятом столетии, уничтожен землетрясением в четырнадцатом. Коллекция книг, созданная и преумноженная, оставалась нетронутой до бомбежки американцами в 1945 году, почти перед самым окончанием войны, когда в этом не было необходимости…

Я извинилась перед мадре бадессой за…

– Я не собиралась читать вам лекцию, – сказала она – Я просто хотела подчеркнуть, что все знания, все сведения об античности дошли до нас благодаря монашеским сообществам.

– А монастыри?

– Конечно же, и монастыри тоже, хотя первая знаменитая монастырская библиотека была основана только в 1142 году в Монтепульчано и идея о том, что монахини могут учить, не слишком вдохновляла кардиналов. Но время браться за работу. Давайте я вас представлю. Помимо сестры Кьяры, библиотекаря, со мной должны были работать еще четыре монахини, которые молча стояли в стороне: сестры Присцилла, Мария, София и Анжелика. Я кивнула каждой их них, сдерживая порыв протянуть им руку для приветствия.

Библиотека представляла собой длинную узкую комнату, как в Лаврентийской Библиотеке,⁸⁷ хотя намного меньше, с рядами книжных полок, разделявшими комнату на проходы. Книги с верхних полок уже были сняты, но на нижних, которые побывали под водой, книги разбухли так, что их невозможно было вынуть. Они слишком плотно стояли друг к другу.

Я размышляла над проблемой около минуты, не находя нужного решения. Я подумала, что в этой ситуации нужны мужские руки. Сестры Кьяра, Присцилла, Мария, София и Анжелика ждали моих инструкций, что заставляло меня нервничать. Я реставратор книг, а не плотник.

– Думаю, – сказала я, – что в данный момент нам требуется мужчина.

Никто не отреагировал.

– Боюсь, придется взять топор или что то в этом роде и разбить боковины полок, чтобы извлечь книги. Или, может быть, пилу. Я не вижу другого решения.

– Я думаю, – произнесла сестра Мария с легкой, но, как мне показалось, ироничной улыбкой, – это типично американское решение. Но, вероятно, мы можем снять фурнитуру и разобрать шкафы. Мы хотели узнать ваше мнение, прежде чем начать.

– Очень хорошо, – сказала я, кивая головой словно и сама думала о том же, а топор упомянула просто в шутку.

Сестра Анжелика уже открывала огромный ящик с инструментами. Она и сестра Мария с уверенностью опытных плотников или краснодеревщиков приступили к работе с богато украшенной фурнитурой, сначала орудуя крошечными стамесками, затем стамесками больших размеров, затем еще больших, осторожно вклиниваясь между досками – непростое дело, если учесть, что сбиты они были вручную выкованными гвоздями. Гвозди семнадцатого века, сказала сестра Анжелика. Именно тогда были сделаны эти книжные шкафы для библиотеки, которую привезла Лючия де Медичи как часть своего «наследства», когда ушла в монастырь. Насколько я помню.

Переплеты, в основном семнадцатого и восемнадцатого веков, хотя там имелось и несколько книг более раннего времени, переплетенные в пергамент, были повреждены, но я сомневалась, что сами книги серьезно пострадали. Тот факт, что они разбухли и находились под прессом, не дал возможность мазуту или топливному маслу проникнуть слишком глубоко, что могло бы нанести значительно больший ущерб, нежели вода.

В большинстве старых библиотек книги просто ставились на полки в порядке их поступления, за исключением очень больших или очень маленьких томов. В каталоге, если таковой вообще существовал, указывались ряд, номер полки (сверху вниз) и номер книги на полке (слева направо). Так, например; знаменитая рукопись «Беовульф» известна как «Коттон Вителлий А. XV», что означает, что она находилась в библиотеке сэра Роберта Коттона в ряду с книгами эпохи римского императора Вителлия, на верхней полке, пятнадцатая книга (или переплетенная рукопись) слева. Сестра Кьяра пояснила, что Лючия ввела гораздо более совершенную систему, которая являлась прототипом современных схем классификации книг. Но объяснения Сестры Кьяры были прерваны небольшим взрывом: доска в торце шкафа, освобожденная от обшивки, сорвалась с петель под неимоверным давлением разбухших книг, и они хлынули с полки, словно толпа болельщиков после футбольного матча.

Сестры Мария и Анжелика продолжали свою работу. Остальные носили поврежденные книги в церковь, где было достаточно места, чтобы разложить их. К полудню шесть из двадцати четырех рядов, или проходов, библиотеки были разобраны, и мы все вспотели от работы, несмотря на холод.

Мы трудились молча. Не в абсолютной тишине – не в silenzio maggiore ночи, но произнося только то, что необходимо. По крайней мере, сестры говорили только то, что было необходимо. Я же все время порывалась поболтать, наполнить воздух замечаниями о погоде и рассказами о мерах по просушке книг в Прато и Пистоне, о табачных складах в Перудже, о том, как профессор Чапин присвоил себе славу за идею использовать табачные склады и так далее. Но по мере того, как я чувствовала себя более комфортно, работая с сестрами, я говорила все меньше и к концу дня вошла в ровный успокаивающий ритм, напоминающий товарную биржу, как будто мы разгружали машину с авокадо, а не старые книги из библиотеки. После нескольких дней эта тишина уже казалась мне нормальной. Если кто то из сестер заговаривал, это значило, что ей есть, что сказать. Я подумала: как бы все изменилось, если бы конгрессы и парламенты работали по такому же принципу. Когда мне приходилось покидать стены монастыря, что я делала почти каждый день в поисках промокательной бумаги и других материалов, я бывала потрясена расставанием с этой тишиной, выходя на шумную базарную площадь.

Водопроводной воды по прежнему не было, и ни один из магазинов еще не открылся, но повсюду люди убирали грязь, скребли тротуары лопатами, и шумные толпы мужчин, женщин и детей собирались у цистерны с водой и у передвижных лотков с овощами. И каждый день в три часа женщина развешивала белье за окном средневековой башни напротив монастыря и пела народные песни. Я старалась специально рассчитать время своего ухода и прихода, чтобы послушать ее. Но хоть она и пела красиво, для меня всегда было облегчением услышать, как за спиной закрывается тяжелая монастырская дверь, ограждая меня от неразберихи мира вместе с его шумом.
День начинался со стука в дверь моей кельи, в ответ на который после продолжительной борьбы с собой я стала отвечать «Deo gratias».⁸⁸ Я на самом деле не испытывала благодарности и в сущности не была обязана этого говорить, но как объяснила сестра Джемма, в пять часов утра человек так отзывается, чтобы тот, кто стучит в дверь, знал, что он не умер во сне. Сестре Джемме поручили заботиться обо мне, показать мне все ходы и выходы – выражение, которого нет в итальянском языке, – и куда выносить мой ночной горшок, поскольку водопровод и канализация все еще не работали. Не было и отопления, так как наводнение вывело все печи из строя.

Сестры встречали рассвет в красивой церкви, построенной Джулиано да Сангалло в пятнадцатом веке: шесть маленьких часовен по обе стороны нефа под красивыми арками из чистого тосканского известняка, который называется pietra serena. Интересно, было ли им так же холодно, как и мне, и хотелось ли спать? Болели у них колени от стояния на коленях на каменном полу? Надоедало им есть овсяную кашу на завтрак каждое утро? Жалели ли они о клятвах, крепко связывающих их навеки, как решетка тюрьмы? Эти вопросы постоянно крутились в моей голове. Каково вознаграждение за это? Что ты получаешь в обмен на весь остальной мир? В обмен на семью, друзей, любовников, мужа, детей? Чем больше я узнавала об этих людях в черных одеяниях, тем более загадочными становились они для меня. У каждой за плечами была своя история, приведшая ее к этой черте, к маленькой калитке, вырезанной в большой двери, которая отделяла монастырь от городской площади.

Они хорошо работали, умело плотничали, и вскоре по моему проекту были построены две большие тимоловые паровые камеры. Тимоловая камера представляет собой плотно закрытую коробку с поддоном для кристаллов тимола и, в нашем случае, поддерживающие рейки для книг. Тепло от света лампы, расположенной на дне камеры, активизирует кристаллы, и пар уничтожает плесень, которая потенциально представляет большую опасность, чем вода.

Камеры были установлены в одной из маленьких часовен в конце церкви, около двери, открывающейся на нижний уровень крытой галереи и обеспечивающей некоторую вентиляцию, так как пары могут быть ядовиты. Каждая камера вмещала около тридцати книг, и их нужно было обработать парами в течение двух дней. Я с нетерпением ожидала возможности начать работу, но не могла найти тимоловые кристаллы, поскольку на них был большой спрос.

Доктор Постильоне, которому я сначала не хотела звонить, оказал в этом деле большую помощь. Это был человек, знавший, как farsi arrangiare – фраза, которая у меня всегда ассоциировалась с синьором Бруни, – человек, знавший как устроить дела наилучшим способом. Он связал меня с одним переплетчиком в Прато, у которого имелись старые прошивочные рамы и другое старое оборудование для ручных переплетных работ. Он смог раздобыть запасы промокательной бумаги, которую очень трудно было достать, то же самое и с тимоловыми кристаллами. Он был добродушным человеком, всегда готовым помочь; но он также был из тех, кто получал удовольствие от тайн и обмана. Из тех, кто который любит сказать, что духи, которые он дарит женщине, привезены в страну контрабандой, хотя на самом деле они куплены в аптеке на углу, или что вино, которое он заказывает в ресторане, из специальных запасников, где оно хранится специально для него, в то время как это всего лишь вино второго сорта. В общем я так и не узнала, откуда появились промокательная бумага и тимол, хотя была в курсе, что даже люди из CRIA⁸⁹ с трудом доставали все это.

По вечерам, во время ricreazione мы сидели в sala comune,⁹⁰ в комнате, длина которой в два раза превышала ее ширину. Она была не особо красивой, но удобной, хотя и холодной. В одном конце комнаты находились два кассоне эпохи Ренесанса – большие тяжелые комоды; в другом вокруг камина располагались складные стулья. Именно здесь все и собирались вместе, и здесь я организовала нашу импровизированную «разговорную лабораторию». Мы разговаривали во время работы. Или работали, разговаривая, – как посмотреть на это. Именно в такие вечера я чувствовала себя в Санта Катерина Нуова совсем как дома, – словно меня пустили за кулисы после дневного спектакля и я могла свободно болтать с актрисами, впитывая все, что творилось вокруг.

А вокруг происходило очень многое. Кармелиты – созерцательный орден, но обитель Санта Катерина Нуова была беспокойным хозяйством. Монахини отнюдь не сидели на месте. Им надо было управлять большой собственностью. Эта собственность, как, например, библиотека, была наследством Лючии де Медичи. (Я вскоре осознала, что орден никогда бы не пережил восемнадцатый век – трудные времена для всех религиозных орденов, – если бы не это наследство.) Земли давали мед, оливковое масло и вино на нужды самого монастыря, а также для продажи. Некоторые из этих земель, те, что лежат в долине Арно, были затоплены наводнением. Ульи оказались уничтожены, виноградные лозы ослаблены, плиты, использовавшиеся для отжима оливок, исчезли, а сам пресс нуждался в ремонте.

Сначала меня втайне умилял тот глубокий интерес, с которым созерцательные монахини относились к столь мирским заботам, но вскоре я научилась понимать зыбкость их положения, их стремление самостоятельно решать свои финансовые вопросы, не отдавая их во власть епископа Флоренции, своего формального патрона. До избрания нынешней настоятельницы, мадре бадессы, епископ управлял финансами обители сам и перевел большую часть дохода в казначейство епархии – вопреки распоряжениям Лючии относительно наследства, в соответствии с которыми все доходы от ее владений должны принадлежать монастырю и контролироваться только его настоятельницей. Епископу не понравилось такое положение дел, и чем больше дохода приносили монастырские земли, тем меньше средств из бюджета епархии выделялось монастырю; но чем меньше денег епископ давал монастырю, тем меньше контроля он над ним имел.

Церковь, конечно же, человеческое учреждение, и все же эти показатели ее человечности – борьба за власть, переживания по поводу денег – шокировали меня не меньше, чем периодические скандалы вокруг Банка Ватикана, который не к месту называли Институтом религиозных работ. С другой стороны, мадре бадесса воспринимала эти человеческим проблемы как что то само собой разумеющееся. Иллюзии относительно епископа, власти и денег были для новичков вроде меня, она же была готова противостоять епископу по любому поводу: по вопросам финансов, нововведений в одежде (почему кучка старых мужчин должна диктовать, как одеваться монахиням?) и особенно по поводу дальнейшей судьбы библиотеки, которую епископ хотел перевести в Сан Марко. По его убеждению монахи в Сан Марко имели больше опыта в редактировании старых текстов и могли более продуктивно использовать книги из Санта Катерина. Позиция мадре бадессы заключалась в том, что самые важные тексты в библиотеке в Санта Катерина касались вопросов, которыми должны заниматься женщины, поскольку мужчины в прошлом уже загубили эту работу. Сестра Чиара даже опубликовала монографию о роли женщин на начальных этапах развития церкви, продемонстрировав, что женщины в то время были полноценными священниками, способными управлять паствой. (Употребление греческих слов diakonos и presbyteros⁹¹ применительно к женщинам наравне с мужчинами можно объяснить только самым фантастическим образом.) Епископ попытался остановить эту публикацию, но мадре бадесса расстроила его планы, получив nibil obstat⁹² церкви благодаря вмешательству со стороны одного кардинала. Он, как и мадре бадесса, был родом из Абруцци.

Короче говоря, происходило что то важное. Я ожидала встретить в монастыре покой, размеренность и (откровенно говоря) скуку, но вместо этого почувствовала, что попала в секретный штаб революции. Может быть, это и был тот самый «секрет» мадре бадессы?

* * *

К началу первой недели декабря большинство книг были разобраны по страницам и проложены промокательной бумагой. Несколько сотен из них прошли обработку тимолом для уничтожения спор плесени и были готовы для того, чтобы их снова собрать, так что работы хватало. Я обучала некоторых сестер делать простые жесткие переплеты, используя инструменты, которые позаимствовала на время у переплетчика из Прато: костяные скоросшиватели, кашировальный молоток, кусачки для манжетки книг, шила, несколько катушек ниток и старомодные прессы для зажима, удержания и прошивки книг. Они оказались способными ученицами. Я же приступила к работе над сокровищем библиотеки, знаменитой «Legenda Sanctissimae Caterinae»,⁹³ набранной грубым готическим шрифтом, – одной из первых книг, напечатанных во Флоренции. Кожаный переплет восемнадцатого века был полностью уничтожен, но сам книжный блок не сильно пострадал и не нуждался в перетяжке.

Наступил вечер четверга, праздник святой Бриггиты Шведской, и нам разрешили выпить по стакану винсанто и съесть по парочке biscotti,⁹⁴ которые мы обмакивали в сладкое вино. Сестры Бернарда и Анна Мария разработали и подготовили новые модели одежды, и воздух наполнился неким возбуждением, когда они, обойдя по кругу всю комнату, присоединились к нам у камина. Монашки хлопали, как на показе мод. Я их очень хорошо понимала. Традиционная одежда монахини груба и неудобна. В юбках до пола трудно ходить, апостольник ограничивает боковое зрение, льняной serre tete⁹⁵ натирает кожу. Молодые сестры ужасно страдали от этого. Их serre tetes всегда были сальными от крема, которым они мазали шею. Никто не ждал одобрения епископа без борьбы. Но монахини к ней были готовы. Как я уже говорила, что то витало в воздухе, что то волнующее, чего не сможет остановить епископ.

Мои ученицы, оторвавшись от работы, смотрели на сестер Бернарду и Анну Марию, которые, пытаясь сохранить серьезность, покружились на месте, шурша короткими (ниже колен) юбками, и направились в другой конец длинной комнаты, где мадре бадесса тихо сидела на диване, набитом конским волосом, и читала. Она взглянула на них, тоже стараясь сдержать улыбку.

Я вернулась к «Легенде о святой Екатерине». Я выровняла швы по отметке на корешке книги, натянула каркас, удалила все с основы каркаса, кроме первой надписи на книге, и собиралась показать сестре Джемме, присоединившейся к нашей швейной команде, брошюрный стежок, который соединяет вместе надписи. Как сообщила мне с удовольствием сестра Агата, по итальянски это называется una maglia legata, чего я раньше не знала Я отложила в сторону иглу и аккуратно поместила вторую надпись «Легенда» поверх первой.

– Как Екатерина стала монашкой? – спросила я невзначай. Я имела общее представление о ее жизни, но мне хотелось услышать, что скажут другие.

– Когда ей было семь лет, – сказала сестра Чиара, библиотекарь и знаток жизни святой Екатерины, покровительницы монахинь, – ей было видение в образе Иисуса и святых, одетых во все белое и стоящих на лоджии в небе.

Лоджия в небе, и люди, смотрящие оттуда на тебя. Это был любопытный образ. Я не знала, как относиться к этому. Но, по правде говоря, на самом деле меня заинтересовала не Екатерина Бенинказа.

Меня больше интересовала сама сестра Чиара, и сестра Агата, почти закончившая вышивать последнюю надпись на книге на самодельной швейной раме, которую она упорно держала на коленях, несмотря на мои протесты, и сестры Бернарда и Анна Мария, придумавшие новый стиль одежды, и мадре бадесса, сидевшая тихо в тени, и сестра Джемма, и Анна Паола, новая послушница, прибывшая в монастырь следом за мной. Ее serre tete не было плотно затянуто, и из под него вбивались темные волосы, обрамляющие лицо.

Иголки сверкали, отражая свет камина. (Кстати, камин был необходимостью, а не роскошью; ни одна из печей в quartiere⁹⁶ не была еще приведена в рабочее состояние.)

– Это всегда так бывает? – спросила я. – Видение – и все решается в один момент? Как мужчина делает предложение женщине? Или у каждого происходит по разному?

Было ли это слишком смелым с моей стороны? Мое сердце глухо стучало, – точно так лее, как в тот момент, когда профессор Чапин делал мне свое гнусное предложение. Я окунулась в тишину, которая наполнила всю комнату. Мои ученицы перестали шить, и другие сестры, сидевшие возле огня, и те, что сидели вокруг двух электрических обогревателей в глубине комнаты, тоже от оторвались от шитья или же опустили вниз свои книги.

– Как это решается? Как это решилось для тебя, Анна Паола? Тебе было видение? – Я чувствовала себя виноватой, что обратилась к Анне Паоле, девушке не очень то разговорчивой, но она сделала свой выбор недавно, позже других. А я хотела знать.

Тишина была настолько явной, как та, что наступает после звона колоколов, поскольку каждая из женщин в комнате в этот момент задумалась над обстоятельствами своего выбора.

Я не знаю, почему мне было страшно. Может быть, потому, что я все еще верила – несмотря на мой личный опыт пребывания в монастыре, – что по сути за этим ничего не стояло, кроме пустоты, что каждая из них, заглянув себе глубоко в душу, на самом деле обнаружит, что совершила плохую сделку, отказалась от всего ради ничего.

Мне ответила не Анна Паола, а старая сестра Агата. Она закончила сшивать небольшой молитвенник, и готова была начать работу над капталом, для чего были куплены несколько катушек красивой шелковой нити. Она сказала, что она южанка, обращаясь только ко мне, как будто кроме нас в комнате никого не было. Она была калабрийка, последняя из восьми детей, четверо из которых умерли еще до ее рождения. Она прервала свою речь чем то похожим на хихиканье. Ее семья жила в двух комнатах, продолжала она. Ни воды. Ни туалета. Ни отопления. Ни еды. Когда умер отец, мать пошла работать в госпиталь. Она уходила в пять утра, чтобы наколоть дров, нагреть воду в больших бадьях, в которых стирала белье для всего госпиталя. Соседи не разговаривали с ней, мальчишки обзывали ее путаной – шлюхой, потому что приличная женщина не должна покидать свой дом и выходить на улицу в течение трех лет после смерти мужа. Ее сестры открыли школу в деревне. «Они взяли меня к себе. Там была хорошая еда. Было тепло, теплее чем здесь! Мне было хорошо! Meglio star da papa cbe da zingaro! – засмеялась она. – Лучше жить как римский папа, чем как цыган». Она продолжала хихикать, как только прекращала говорить, а потом прозвонил колокол на вечернюю службу, и хихиканье прекратилось так же неожиданно, как началось. Больше никто не сказал ни единого слова. Никто не перевернул ни одной страницы. Никто не сделал ни единого стежка. Время отдыха закончилось, и мне напомнили о строгой дисциплине, которая отделяла меня от этих женщин.

* * *

Я могла вернуться к очередному детективному роману, к Трэвису Мак Ги (но не к «Желтой канарейке»), однако мне не хотелось разрывать круг, круг братства или сестринские отношения. Так что я последовала за сестрами через крытую галерею, расписанную фресками, и далее в церковь, где вскоре оказалась абсолютно одна в кромешной тьме.

Я не думаю, что когда нибудь еще мне было так одиноко. Беспокойство, которое я испытала, впервые оказавшись в моей маленькой келье, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовала сейчас. Я все время говорила себе, что настоящую жизнь монастыря можно было ощутить в те уютные часы в sala сопите, где мне все было понятно, и где я могла во всем принимать участие, а не в тайне, казавшейся мне непостижимой и непонятной, как латынь антифонов и псалмов, которые распевал хор чистыми голосами, звучащими в унисон. Никакая другая музыка не могла быть столь же божественной – она облагораживала все чувственное, – и тем не менее она почему то напомнила мне папины блюзы, мужчин с чемоданами, стоящих на железнодорожной станции в ожидании поезда, который либо везет их назад домой, либо вдаль от дома. Музыка подействовала на меня так же: казалось, она уводила туда, куда не может уводить обычная музыка, и меня охватило страстное желание чего то неведомого, такое же болезненное, как тоска по дому, но одновременно с этим замечательное.

Я подумала об Агате Агапе и ее странной судьбе: без еды, тепла, воды, туалета. Она никогда не ездила на машине, не смотрела ни одной телевизионной программы, никогда не говорила по телефону, никогда не любила мужчину. Она видела, как пришли и ушли восемь настоятельниц и столько же епископов. Хотя она не умела ни читать, ни писать, она была превосходной швеей и, вне всякого сомнения, самой талантливой ученицей моего маленького класса переплетчиков. У нее было особое чутье материи, она могла пальцами на ощупь определить необходимую толщину нити для каждой конкретной книги, что зависит от нескольких условий: толщины бумаги, количества текста и его формата. Она могла обтянуть корешок книги без единого лишнего удара молотка. Она могла обрезать форзац на глаз. У нее были крепкие руки, чтобы подтянуть пресс зажима, и острый глаз, а также острый язык для каждого, кто пытался незаконно захватить ее удобное место около камина в sala comune.

Наполнили ли ее жизнь смыслом ежедневные и сезонные ритмы монастыря? Было ли этого достаточно?

Зимой по ночам, когда я была маленькой, мы с сестрами вылезали из под одеял, снимали пижамы и стояли абсолютно голыми перед открытыми окнами просто для того, чтобы посмотреть, как долго мы сможем так выдержать. То же я сделала вчера ночью в Санта Катерина Нуова. Сняла с себя церковную одежду и стояла абсолютно голая просто для того, чтобы посмотреть, как долго я смогу так простоять. На самом деле я не знаю, на сколько меня хватило. Я ждала, что что то произойдет, но ничего так и не происходило, и потом, по дороге в свою комнату, я завернула за угол и вдруг поняла, что я не одна. Я была застигнута врасплох в темном коридоре, и сердце начало глухо колотиться. Будет ли все определено в один момент, возможно, вопреки моей воле? Должна ли я была сделать что то, или это будет сделано за меня? Или для меня? Я уже почувствовала, скорее, чем увидела, себя в грубой сарже монашеского одеяния, ощутила, как serre tete натянулось вокруг моего лица, сильно врезаясь в мягкую кожу под подбородком. Так же было и с другими? Или с каждым – по разному? Я по прежнему не знала и никогда так и не выяснила этого до конца.