Роберт Хелленга 16 наслаждений

Глава 8

Una cittadina¹¹⁰

По дороге к площади Гольдони меня охватил приступ естественного любопытства. На улицах было полно людей. Во многих магазинах распродавали вещи, пострадавшие во время наводнения. Я пыталась удержать себя от покупки блузки и шарфа, а затем легкого летнего открытого сарафана – все очень дешево. Потом я примерила пару туфель. Но я знала, пока примеряла туфли, что я посмотрю книгу, так же, как когда то я знала (после того как Молли рассказала мне об этом), что посмотрю книгу «Современное руководство для супругов», спрятанную в ящике под папиным бельем. В присутствии мадре бадессы мне было слишком неловко внимательно разглядывать книгу; картинки как вспышки лампы бросались мне в лицо. Но теперь книга была в моем полном распоряжении.

Я прямиком направилась в бар на площади Синьории, в котором школьники пели для меня «Дом на пастбище», и устроилась с чашечкой кофе эспрессо в дальнем углу таким образом, чтобы никто не мог заглянуть через плечо.

Я достала книгу из сумки и положила на стол рядом с чашкой кофе. Хотя расшитый переплет и не подлежал реставрации, сама книга сильно не пострадала Как и многие другие книги в библиотеке, она оказалась зажатой так сильно одним из массивных дубовых прессов, что бумага не впитала много воды. Листы промокательной бумаги, проложенные приблизительно через каждые двадцать страниц, поглотили остатки влаги. Плесень оказалась более серьезной проблемой. Надо как можно скорее обработать ее раствором тимола.

Вторая часть книги – не молитвенник, а Аретино – состояла из двух ottavo gatherings.¹¹¹ На каждой левой странице были напечатаны сонеты, на правой – эстампы. Всего их было шестнадцать.

Я начала с первой страницы, стараясь не торопиться, но сонеты оказались ужасными – грубыми, резкими, отвратительными, и я чуть было не потеряла интерес к дальнейшему просмотру книги, и все таки я прочитала их все. Довольно любопытно, что многие сонеты одинаково смело были написаны как от женского, так и от мужского лица. Но каким языком! Я уткнулась в книгу, чтобы скрыть свое смущение.

Если я что нибудь значу для тебя, дай мне рассмотреть его.

Чтобы проверить, сможешь ли удержать этот casso в своей potta?

«Смогу ли я удержать?»

Я скорее не буду есть и пить, чем не сделаю этого.

Он. Но если я обрушусь на тебя всем своим весом,

Я могу причинить тебе боль.

Набросься сверху на меня на кровати, на полу. Если бы

ты был Марфорио

Или гигантом, это было бы еще более волнующим,

Как только ты коснешься моей плоти

Своим священным casso,

Он тут же излечит мою нетерпеливую potta.

Он. Открой же мне свои чресла,

Вокруг столько прекрасно одетых женщин,

Но ни одна из них не столь же Fottuta, как ты.
Однако рисунки рассказывали другую историю. Я полагаю, набор поз был в основном тот же, что и в книге родителей «Современное руководство для супругов», или в «Кама сутре», или в японских книжках подушках, но мне показалось, что тот, кто делал эти эстампы, пошел дальше абстрактных схем и сотворил нечто такое, что зрителю… нет, «зритель» неверное слово. Слово «зритель» предполагает внешнего наблюдателя, этакого подглядывающего Тома, я же совсем иначе ощущала себя в тот момент.

«Рисунок – это открытие», – любила повторять мама, но, как и большинство вещей, которые мама говорила об искусстве, этот афоризм мало что значил для меня. Но теперь я поняла, что она имела в виду. Эти рисунки поразили меня своей интимностью, они не были обращены к широкой публике. Они не были иллюстрацией чего то застывшего и законченного, отображением завершенного опыта, а были чем то предварительным, изучающим, как будто художник сам находился в процессе познания того, что познавали в этот момент любовники. Я почувствовала, что стала скорее частью этого процесса, нежели простым наблюдателем. Я ощущала, что нахожусь в движении, что мое сознание расширяется в направлении, к которому ничто из моего фактического опыта меня не подготовило. И конечно, это было визуальное сознание, не вербальное и потому так сложно выразить все словами.

Около одиннадцати часов вечера бар наполнился людьми, и только тогда я поняла, как много прошло времени. Я сидела там больше двух часов.
По дороге на площадь Гольдони в витрине одного из магазинов я заметила вывеску: «Chiuso perche sono nervoso». Что означало: «Мы закрыты, потому что я нервничаю». Я тоже нервничала. Вокруг было слишком много суеты и суматохи, слишком много машин, слишком много шума, и мне казалось, будто каждый встречный знает, что лежит у меня в сумке, и если кто то посмотрит мне в глаза, то увидит отражение тех образов, которые впечатались в мое сознание. Мне хотелось скрыться, убежать назад в монастырь.

Однако я продолжала свой путь, забыв, что площадь Гольдони, располагавшаяся прямо над рекой, находилась в районе города, который больше других пострадал от наводнения. Вздыбившаяся река Арно покорежила набережную, как пила деревья. Мало что осталось от книжных магазинов. Высокий человек в сером пальто стоял на площади, курил сигару и плакал, не скрывая слез. Я подумала, что, возможно, это был синьор Джустиниани, но мне не хватило смелости подойти к нему.

Первой мыслью было попробовать посетить Фелтринелли или Марцочо, большие книжные магазины в центре города. Но потом я решила зайти к доктору Постильоне на площади Даванцати, что было значительно ближе.

Я добралась до площади Даванцати, где узнала, правда не сразу, что доктор Постильоне в Бадиа. Секретарша, слишком разодетая, во всяком случае, на мой вкус, оглядела меня с ног до головы и, не увидев во мне важного посетителя, сказала, что я могу оставить книгу ей, но я этого делать не собиралась. Я отправилась в Бадиа, одно из моих самых любимых мест в городе.

Это место всегда было третьим пунктом остановки во время наших с мамой прогулок по городу, маршрут которых строился скорее по хронологической логике, чем по пространственной: они начинались в Понте Веккьо, чтобы показать, почему город был построен здесь (в самой узкой части реки, зажатой между Пизой и горами), а не где нибудь еще, далее продолжались в направлении площади Республики (место первого римского поселения) и затем напрямую на запад в сторону Бадиа, расположенной на окраине старого римского города. Мама всегда специально выбирала особенный путь, входя в Бадиа, и это одна из причин, по которой мне так нравилось бывать там. Там есть неприметная дверь на Виа Данте Алигьери, темную, не шире аллеи, – дверь, которая, возможно, была черным ходом какого то склада или полицейского участка (и на самом деле в Бадиа находится префектура полиции). Мама неожиданно останавливалась и затем без предупреждения, как будто подчиняясь внезапному импульсу, поворачивала и вела нас («нами» я подразумеваю себя и группу американских студентов) сквозь эту дверь вниз вдоль длинного узкого коридора, выходившего непосредственно в здание церкви. Затем она широкими шагами пересекала церковь и стремительно поднималась по лестнице к верхнему алтарю, проходила через другую потайную дверь направо и далее вела нас еще на один пролет вверх по темной лестнице. Эффект всегда был один и тот же. Казалось, что тебя привели в святая святых, где, возможно, тебе не следовало находиться, и казалось, что каким то таинственным образом сейчас появится какой то монах и преградит тебе путь. Конечно же, любой турист, имея хороший путеводитель по городу, мог пройти тем же маршрутом, но немногие это делали.

На верху лестницы была другая дверь, столь же загадочная. Дверь открывалась в верхний портик Chiostro degli Aranci – крытой аркады апельсиновых деревьев. Уже много лет там не было никаких апельсиновых деревьев, и все заросло сорняками, но это было тихое местечко, отчасти оттого, что мало людей находили сюда дорогу. Отсюда не был слышен шум города. Серия фресок, описывающих жизнь святого Бенедикта, предлагала ряд забавных сцен. На одной из них в руках святого Бенедикта разбивается бокал вина, отравленного одним монахом, в тот момент, когда Бенедикт уже почти готов выпить его. На другой – святой, который может свободно ходить по воде, спасает упавшего в озеро монаха.

Любое посещение Бадиа всегда было большой удачей. Я иногда останавливалась в крытой галерее. Я также по особенному, как мама, входила в церковь, чем удивляла моих итальянских друзей, которые сами никогда не бывали внутри.

Была еще одна вещь, за которую я любила эту крытую галерею. Там в нижнем приделе стоял настольный футбол – одна из тех игр, где ты должен отбить мяч, поворачивая рычаги, на конце которых прикреплены маленькие человечки. Абсолютно не к месту, но тем не менее она там была. Собиралась ли в Бадиа какая то молодежная организация? Играли ли в этот настольный футбол, который французы называли «младенческим футболом», сами монахи? Все студенты считали своим долгом сфотографировать этот мини футбол. Он облагораживал это место, делая его каким то более настоящим. У нас с мамой тоже было много фотографий, запечатлевших «младенческий футбол».

Мамины экскурсии всегда завершались короткими остановками у надгробия Уго, маркиза из Тосканы, у «Явления Мадонны святому Бернарду» кисти Фра Филиппо Липпи, и наконец у знаменитой часовни Лодовичи, на которую все приходят посмотреть, и где я нашла доктора Алессандро Постильоне.

Когда я впервые вошла в церковь со стороны Виа Данте, я слышала звуки песнопения, и мне не хотелось прерывать церемонию. Однако я видела, что за высоким алтарем никого не было. Я заглянула за угол и моим глазам предстала удивительная сцена: около тридцати монахов стояли в три ряда на коленях, полукругом, возле двери, которая вела в часовню Лодовичи. Я не могла разобрать, о чем они пели. В церкви было темно, но в самой часовне горел яркий свет.

Когда я проходила мимо них, меня поприветствовал один из монахов, оказавшийся аббатом.

– Извините, синьорина, часовня находится на реставрации.

– У меня есть кое что для доктора Постильоне, – неуверенно произнесла я.

– Пожалуйста, синьорина, вы видите, нас постигла ужасная трагедия.

– Это займет всего минуту, – настаивала я.

Мне хотелось посмотреть, что же такое там происходит на самом деле. Если бы я была мужчиной, я уверена, аббат остановил бы меня силой, но я думаю, он боялся прикасаться к женщине. По крайней мере, он отступил, когда я решительно направилась дальше.

У меня в памяти не сохранилось четкой визуальной картинки часовни от моих первых ее посещений – я больше помнила мамин энтузиазм, чем конкретные детали, по поводу которых она этот энтузиазм проявляла. Но картина, которую я увидела, войдя в церковь на этот раз, осталась в моей памяти до мельчайших деталей. Деревянные леса. Яркие прожектора, наподобие тех, какими пользовался папа, когда хотел снять фильм на Рождество. Свет отражался на блестящей лысине доктора Постильоне. Свет был какой то бронзовый, как от солнечных лучей. Но больше всего меня потрясли ряды белых пластырей по всему двойному нижнему ярусу фресок, так что они напоминали человечков из мультфильмов (и, возможно, также реальных людей в настоящих госпиталях) сплошь в бинтах. На это было физически больно смотреть.

Я не сразу поняла, что происходит. Пожилой человек в грязной одежде, отдаленно напоминающей спецовку, покрывал бинты прозрачным желеобразным составом – чем то похожим на вазелин – и протягивал полоски доктору Постильоне, стоявшему на лесах, а тот с огромной осторожностью прикладывал их к фрескам, прижимая пальцами вдоль контура невидимых ран. Было невозможно понять, что изображено на двух нижних ярусах фресок, не только из за повязок, но и потому, что поверхность стены была в дымке, как будто образовались гигантские катаракты.

Я молча наблюдала за происходящим, вслушиваясь в ритмичные звуки поющих монахов, до тех пор, пока доктор не спустился вниз по лестнице, приставленной к лесам, и не начал смешивать следующую порцию целебного бальзама или мази – того, что он накладывал на поверхность росписи. Его лицо было напряжено, хотя, он, как молодой, прислонившись к стене, курил сигарету, продолжая работать. (Я вынуждена была себе напомнить, что я в Италии, где врачи курят прямо в больничных палатах.) Он посмотрел, минуя меня, на аббата, который стоял около двери, извиняясь за мое вторжение, а затем взглянул на меня. И тут улыбнулся, склонив голову набок.

– А, синьорина, какая приятная неожиданность! Теперь вы видите, что я честно зарабатываю себе на хлеб.

– Я никогда иначе и не думала, – сказала я, хотя на самом деле я почему то думала совсем иначе.

– Как каменщик, сами можете видеть, или как штукатур, un artigiano.¹¹²

– Я могу чем то помочь? – спросила я, забыв на минуту о цели своего визита.

– Che fortuna!¹¹³ Ну конечно же! Карло, – он повернулся к пожилому человеку, – пожалуйста, покажите синьорине, как готовить компрессы, и потом, может, вы принесли бы нам немного кофе.

Так я провела остаток дня. Доктор Постильоне накладывал компрессы так быстро, что я едва успевала их готовить. Карло вернулся через полчаса с двумя чашками эспрессо на подносе, на котором была также сахарница и несколько маленьких ложек, и затем удобно устроился на полу. Комната каким то странным образом хранила тепло от этих фантастических по размеру обогревателей, хотя их давно выключили.

На стене над алтарем на фресках были изображены четыре сцены из жизни святого Франциска: святой Франциск раздевается на площади, сдирает с себя богатые одежды, чтобы остаться голым, в то время как епископ бросается к нему, безуспешно пытаясь прикрыть его наготу; святой Франциск проповедует птицам; святой Франциск танцует перед папой римским; и, наконец, святой Франциск получает позорное клеймо. Два нижних ряда фресок были полностью покрыты пленкой, образованной, как рассказал мне доктор Постильоне, солями, вытесненными наружу влагой, которая поднималась по толстым стенам. Верхние две фрески не сильно пострадали, хотя было заметно, что и они тоже начинали покрываться дымкой.

Мы работали, не разговаривая и не думая. По крайней мере я не думала ни о чем. Я, как во сне, просто следовала всем инструкциям доктора, готовя очередную повязку, пропитанную раствором. Я много размышляла до этого момента, и было здорово ненадолго отключить сознание. Единственным, кто время от времени прерывал нас, был беспокойный аббат.

– Молитесь, не останавливаясь ни на минуту, – повторял ему доктор Постильоне. – Молитесь, не останавливаясь ни на минуту, аббат Ремо, и все будет хорошо.

Я подумала, что так может шутить врач во время операции, чтобы снять напряжение.

Высокое искусство всегда наводило на меня ужас. Я чувствовала, что мое восприятие было неадекватным. «Просто сиди тихо и смотри», – советовала мама. Но я всегда начинала нервничать, когда тихо сидела и просто смотрела. Как и многие люди, я предпочитала прочесть о картине, нежели на нее смотреть. Или я с удовольствием слушала, когда кто то рассказывал мне о ней. Но, работая с доктором Постильоне, я взглянула на это по другому. Напряжение прошло. Не было необходимости симулировать интенсивные душевные переживания. Никто не собирался задавать мне каверзных вопросов, чтобы убедиться, что я по достоинству оцениваю эти произведения. Моя функция сводилась к простому приготовлению компрессов. Я смотрела на фрески не как на священные иконы, указывающие дорогу к некому отдаленному метафизическому царству под названием Искусство, а как на обычные вещи, кусочки этого мира, физические объекты, которые могут изнашиваться, как рубашка, и затем быть починены, и как вещи мне их было легче полюбить. Как старые рубашки. Святой Франциск, танцующий перед папой Иннокентием III, только что давшим распоряжение основать религиозный орден. Какой прекрасный образ. Я видела эту сцену десятки раз прежде, но впервые мне захотелось тоже потанцевать, глядя на нее.

– Вы являетесь членом аварийной реставрационной бригады? – поинтересовался он. – Как, вы просто проходили мимо?) И вы помогаете просто так? Favoloso!¹¹⁴ – Он схватил мою руку и поцеловал ее, несмотря на резиновые перчатки и едкую пасту, которая, должно быть, обожгла ему губы.

К этому времени самые ужасные участки были обработаны, и я, точно следуя инструкциям доктора Постильоне, приготовила новый раствор, на этот раз немного менее концентрированный, для участков росписи, не так сильно покрытых солью: на них проступил налет, какой можно обнаружить на тарелке, если наполнить ее соленой водой и дать воде испариться. Хотя это и не хлорид натрия, а сульфат кальция (самый вредный) и, возможно, другие соли, нитраты и так далее. Гель служил растворителем для всех этих солей, правда в разной степени, в зависимости от состава соли. Легче всего было растворить нитраты, труднее всего – сульфат кальция. На глаз эти соли отличить невозможно. Время от времени доктор Постильоне поднимал компресс и нежно пробовал поверхность деревянным шпателем. Раствор, чуть более едкий, чем сильное мыло для стирки, вызывал небольшое жжение на руках под резиновыми перчатками, но в сущности ничего страшного. В семь часов вечера доктор Постильоне в последний раз спустился с лесов, стянул перчатки и позвал аббата. Монахи продолжали молиться, проявляя безмерный энтузиазм, если так можно сказать. (Была ли это все та же группа людей, или их периодически сменяли другие? Трудно сказать.)

Доктор Постильоне приподнял один из компрессов и потрогал поверхность шпателем, показывая аббату, как кристаллы соли начинают размягчаться.

– Я вернусь через три четыре часа, – сказал он, – и тогда мы посмотрим.

– Все будет хорошо?

– Постарайтесь успокоиться, аббат Ремо. Посмотрим.

– Мы должны продолжать молиться?

– О, да, я думаю, это не помешает.

– Но это необходимо?

– Для верности, аббат Ремо, для верности. Я вернусь сегодня вечером. Как мне попасть сюда?

– Через полицейский участок есть вход, доктор. Позвоните, и вас впустят. Ночной capitano¹¹⁵ знает меня, у вас не будет никаких проблем.

– Очень хорошо, аббат Ремо. Оставьте здесь все как есть. Пожалуйста, ничего не трогайте. И не включайте обогреватели, я вас прошу.

– Как скажете, доктор.

Мы пошли вслед за аббатом вверх по лестнице, которая вела на верхний уровень крытой галереи, затем проследовали вниз по извилистому коридору и вышли через дверь в просторную комнату с большим количеством рабочих столов, за которыми в данный момент никого не было. Двое полицейских в красивой форме посмотрели на нас с интересом, когда мы прощались с аббатом.

Мы спустились вниз по лестнице еще на несколько пролетов и вышли. На улице уже темно. Холодно. На небе много звезд. Мне подумалось, что маме очень бы понравился этот выход через полицейский участок, и вдруг до меня дошло, что я совершенно забыла про книгу. Я оставила сумку с книгой в часовне.

– Боже мой, – сказала я. – я забыла свою сумку.

– Niente, – успокаивал меня доктор. – Вы можете поужинать со мной. Это самое малое, что я могу для вас сделать. Потом мы вернемся сюда, и вы заберете свою сумку. И все будет хорошо.

– О, нет. Я не могу, правда, не могу. Мне пора возвращаться в монастырь.

На самом деле мне хотелось поужинать с ним, но перспектива показать ему книгу Аретино стала казаться несколько проблематичной. Я не могла себе вообразить эту сцену и его реакцию. После всей нашей работы сегодня. Что он подумает? Я представляла себе это несколько иначе: что все пройдет по деловому, что я покажу ему книгу в его рабочем кабинете, где будет полно людей. И к тому же, было уже поздно. Мадре бадесса будет волноваться.

– Похоже, вас устраивает жизнь в монастыре?

– Вполне. Вы были правы, это намного интереснее, чем я предполагала. Мадре бадесса прекрасная женщина. И я чувствую себя очень нужной.

– А дома вы не чувствуете себя нужной?

– Не настолько нужной. Мне нравится чувство срочной необходимости, когда мобилизуешься и все получается, нравится ощущать смысл того, что ты делаешь. В монастыре я не чувствую себя одинокой.

– Возможно, вы нашли свое призвание?

– Вы всегда говорите только вопросами?

– Только когда я сам не знаю, что ответить.

– Но как быть с моей сумкой? С ней ничего не случится? Я приду за ней завтра, прямо с утра. Вы там будете.

– Dipende.¹¹⁶ Да, я там буду, но не знаю когда. Я должен проверить состояние фресок сегодня. Но не волнуйтесь. С Вашей сумкой ничего не случится.

– Послушайте, я кое что хочу вам сказать.

– Mi, dica. Скажите.

– Там, в сумке, книга. Мадре бадесса думает, что эта книга очень ценная, и она хочет избавиться от нее. Она попросила меня отнести ее дилеру, но его магазин был закрыт из за наводнения. Я подумала, что вы можете помочь.

– Книги вряд ли моя специальность, синьорина.

– Но, может быть, Вы знаете, к кому обратиться?

– Ну, да, однако… – Он пожал плечами (один из этих многоговорящих итальянских жестов). – Книга – это не должно быть слишком сложной задачей. Хорошо. Я возьму ее к себе и посмотрю, что можно сделать. Но скажите, что это за книга. Я знаю, что моя кузина воевала с монахами из Сан Марко, которые пытались отобрать у нее библиотеку. Эта книга, вероятно, особенная, раз от нее хотят избавиться… cosi furtivamente?¹¹⁷

– Вы поймете, когда посмотрите ее. Но вы уверены, что с книгой ничего не случится? Я не против пойти за ней прямо сейчас.

– Поверьте мне, во всем мире нет более безопасного места.

Я подумала, что могу ему доверять, поскольку он был кузеном мадре бадессы и поскольку он мне нравился.

– Вы женщина загадка, – сказал он. – Но даже загадочные женщины должны есть.

– Нет, правда, я не могу. Огромное спасибо. Это был замечательный день.

– Molto interessante, Signorina, molto interessante.¹¹⁸
На следующий день специальный курьер доставил мне мою книжную сумку прямо в монастырь. Том Аретино исчез, но вместо него в сумке лежала вырезка из «Ла Нацьон». Там были фото коленопреклоненных монахов в нефе и перебинтованных фресок, а также короткая заметка о героических усилиях доктора Постильоне и – к моему удивлению – его помощницы добровольца, неизвестной cittadina, которая совершенно случайно зашла с улицы в церковь. Мне было так приятно, как будто мэр Бартеллини вручил мне ключ от города.