С детьми в семье (несколько глав из книги прот. Константина Островского «Не угаси курящегося льна») четыре мальчика

С ДЕТЬМИ В СЕМЬЕ

ЧЕТЫРЕ МАЛЬЧИКА

Я, например, считал, что не нужно обращаться к врачам, а надо только полагаться на волю Божию. Не сразу пришло в голову, что воля Божия может состоять именно в обращении к врачу. Бывает, конечно, людям приходится пережить смерть ребенка, понести такой крест. Но ведь не всегда Бог посылает нам самые тяжкие кресты. Когда нет средств для лечения, тогда человек стоит один на один с Богом и только молится. А когда есть способы лечения, то, если ими не воспользоваться, можно стать убийцей собственного ребенка. Слава Богу, у меня никто не умер.

Помню, как я боролся со сребролюбием детей. У меня был кораблик, который мне в детстве подарили. Из твёрдой пластмассы, с моторчиком, с медными деталями. Я его все эти годы хранил, не выбрасывал. Дал двух- или трехлетнему сыну - и он в него так вцепился! А надо спать ложиться. Он – капризничать. Я возмутился - и на глазах Илюши разбил этот кораблик. До сих пор жалею и кораблик, и младенца.

Пока дети были маленькими, мы Новый год не встречали. Не из принципиальных соображений, но не ехать же в гости на ночь с младенцами, и у себя принимать гостей было бы тяжело. А самим как-то глупо сидеть до двенадцати часов, чтобы потом наесться и лечь спать. Кроме того на Новый год я старался причаститься.

Мы старались не создавать детям лишних неприятностей в школе, с учителями не конфликтовали. Сыновья мои веру не скрывали и не афишировали. Все знали, что они дети священника, но мальчики были боевые, могли за себя и друг за друга постоять, поэтому их никто не обижал.

Я вообще думаю, что в наше время проблемы на религиозной почве у верующих детей в школе бывают или по особому Божию благословению, чтобы ребенок защитил веру, или когда есть конфликт по другой причине и заодно начинают дразнить за веру.

Конечно, не всё было гладко. Чем старше ребята становились, тем труднее было удерживать их в желаемых нами пределах нравственности. Потом стало и невозможно удерживать. Но, к моему, надо сказать, удивлению и утешению, отношения с детьми не испортились и до сих пор остались хорошими.

Почему даже в благополучных церковных семьях сплошь и рядом бывают трудности с нравственностью и религиозностью детей? Потому что, пока ребёнок маленький он естественно подражает родителям: папа – в церковь, и ребёнок – в церковь; папа молится - и он молится; папа причащается - и ребенок причащается. Но это - детская религиозность. А человек должен сам обрести веру. Тут без проблем порой не обходится.

Бывают редкие случаи, когда подросток в 12-13 лет - уже христианин. А у остальных это происходит (если вообще происходит) позже - и за 20, и за 30 лет. Конечно, родителям это тяжело. Они хотят, чтобы все было благообразно. Но пока человек ищет свой путь, благообразно, как правило, не получается.

ЧУДО ВОСПИТАНИЯ

В 2000 г. Московский храм Трех Святителей на Кулишках выпустил сборник «Подвиг семейного воспитания», в который вошла запись беседы, которую я провёл в действовавшей при храме «Школе православной семьи». Помещаю здесь текст этого выступления вместе с предисловием Е. Рогачевской и ответами на заданные в ходе беседы вопросы, как это и было в сборнике.

Опыт мой, несомненно, ограничен (я говорю сейчас в основном о семье). Во-первых, у меня есть только опыт воспитания мальчиков, потому что я отец четырех сыновей, а девочек я видел только издали, в воскресной школе. Еще мой опыт ограничен тем, что мы пришли с женой в Церковь практически одновременно, когда старшему сыну был только год, то есть дети росли в церковной семье. Мы довольно скоро воцерковились, я даже сразу стал алтарником в храме Рождества Иоан­на Предтечи на Пресне. Через некоторое время я был рукоположен, и здесь начинается иной опыт, чем у мирянина. Затем, у нас до сегодняшнего вечера — что будет вечером, не знаю — было с женой единство по всем основным духовным воп­росам. Это тоже некое ограничение опыта, пото­му что в большинстве семей как раз существуют конфликтные ситуации по важным духовным воп­росам. По милости Божией, у меня нет опыта ре­шения таких конфликтов, хотя какие-то семей­ные проблемы у нас, как у всех, бывают.

В воспитании детей — с самого начала и пока они не выросли — была очень твердая ус­тановка на послушание. Я по натуре человек ав­торитарный, и мне было ясно, что дети должны слушаться. Прямого непослушания, чтобы какой-нибудь младенец или отрок небольшого возрас­та мог сказать: «я не хочу» или «я не буду», честно говоря, совершенно не предполагалось, и не помню, чтобы дети когда-нибудь такое говори­ли. Они стали лет в пятнадцать-шестнадцать маме такое говорить, но не папе. И я думаю, что это правильная установка. До тех пор, пока от ре­бенка еще можно требовать послушания, наш родительский долг — требовать. Когда мать по­зволяет своему чаду стукать ее кулачком по лицу, то поступает очень неразумно, и это никак нельзя считать шуткой, а надо назвать это прямым ан­тивоспитанием, обучением ребенка плохому.

Всякое послушание ограничено, все-таки, сво­бодой. Речь идет о послушании, а не о палочной дисциплине, и поэтому, конечно, возникают труд­ности, когда ребенок подчиняется, но злится. Ро­дители от него требуют каких-то вещей очевидно справедливых, а он в ответ никак не смиряется, а просто злится. Тяжелая проблема, из которой вы­хода, может быть, никто и не знает. Но Господь как-то помогает жить в таких ситуациях.

Думаю, почти все сталкиваются с такой труд­ностью (и я сталкивался), что дети, если даже и не восстают против старших, то начинают обма­нывать. И это противоречие возникает с необхо­димостью, потому что от ребенка требуют чего-то, чего он делать не хочет, и большинство детей в какой-то момент догадывается, что можно, ока­зывается, взять — и обмануть. Дневник не пока­зать, или сказать, что был не там, где был на са­мом деле, или сказать, что съел кашу, а на самом деле не съел. И возникают неразрешимые про­тиворечия (которые, опять же, как-то с Божьей помощью, разрешаются): не заставлять нельзя, а заставляешь — провоцируешь обман.

Богослужение, посещение церкви входило в жизнь моих детей совершенно естественно. Я был алтарником, и мне казалось нормальным брать их с собой, как-то даже не приходило в голову ина­че. У меня было обычно четыре дня служебных и три дня выходных, иногда меньше. И во все вы­ходные дни я всегда водил их в церковь, за ред­ким исключением. Я не могу сказать, что это пло­хой опыт. Я читал прекрасную книжку отца Вла­димира Воробьева (Протоиерей Владимир Воро­бьев. Покаяние, исповедь, духовное руководство. М., Свет Православия, 1997 г.), где он рассказывает о противополож­ном опыте. Я с ним, в общем, не спорю и считаю, что и его опыт положительный, тем более, что сам батюшка о. Владимир — очень хороший. Но с другой стороны, то плохое, что я вижу в своих детях, никак не может быть связано с тем, что они с раннего детства ходили в церковь. Они и сей­час тоже любят в церковь ходить: старший учит­ся в Московской Духовной Академии, трое — в семинарии¹. От частого причащения в младенче­стве и клиросного послушания в отрочестве ни у кого из них аллергии на церковную службу не возникло.

Однако привести в храм детей — еще полде­ла: нелепо приводить ребенка в храм, бросать его там, а самому или молиться где-то в углу, или даже уходить куда-то. Вот это действительно детей разлагает, и видишь: маленький мальчик в два года стоит, как вкопанный, всю службу, не оторвешь, и в три года стоит, а потом, став постар­ше, убегает. Когда я с детьми ходил в церковь, то сам с ними стоял обычно всю литургию, а вече­ром мы очень редко ходили. Я решительно про­ходил с детьми вперед, к самому амвону, и там мы всегда стояли. Дети были маленькие, им, конечно, было тяжело, и то сделаешь поклончик с ними вместе, то свечку дашь поставить, то на батюшку покажешь, что-то пояснишь шепотом.

В алтарь я их практически не водил, и ду­ховный отец мне не благословлял, пока я сам не стал священником, а они — маленькими, но на­стоящими алтарниками. Действительно, в алтаре не всегда бывает благочестивая обстановка. Мно­гое зависит от конкретного батюшки, который слу­жит, и вообще от порядков в храме. Кроме того, надо сказать, что наше богослужение рассчитано на то, что человек молится вне алтаря. Так устро­ено, и я сейчас не буду говорить, плохо это или хорошо; нельзя сказать, что это совсем плохо. Но даже когда и очень благочестивый священник служит, все-таки ребенку, если он не алтарничает, обычно лучше стоять поближе к амвону, где все видно и слышно, то есть не скучно. Надо учиты­вать детскую немощь. На вечернюю службу мои дети обычно не ходили, потому что вечером им трудно стоять, скучновато, мало впечатлений.

Меня спрашивают о половом воспитании детей. Я не хочу сказать, что мои дети выросли какими-то особо выдающимися в смысле цело­мудрия, но мне кажется, общая установка у нас была правильной, и думаю, что то плохое, что в них есть в этом отношении, не от этой установки.

О том, как рождаются дети, мы всегда гово­рили со своими сыновьями просто, откровенно. Но откровенность здесь вовсе не предполагает то, что сейчас предполагает сексуальное воспи­тание. Мы не показывали какие-то картинки и вообще не занимались с ними медициной, пото­му что не в этом состоит откровенность. Мы не рассказывали им ни про капусту, ни про аистов, ни про тычинки и пестики в цветах. Они, есте­ственно, как и все дети, в довольно раннем возра­сте задавали какие-то вопросы, и говорилось о главном, говорилось о том, что именно Бог посы­лает человека в мир, что все совершается по воле Божьей, и сразу им разъяснялось, что все, что они могут услышать во дворе, это глупости и неправ­да, и эти ребята просто знать ничего толком не могут. Неужели какой-то сопляк может знать, откуда берутся дети, понятно, что мама и папа лучше в этом разбираются, чем мальчики во дво­ре. Конечно, до конца это их не могло удовлетво­рять, но, на самом деле, заманчивость вопроса оп­ределяется нашей греховностью, а вовсе не уст­ройством Божьего мира и устройством челове­ческого тела. Потом, поскольку мама бывала бе­ременной на глазах у всех, кроме младшего, то и понятно было, что дети появляются из маминого живота, и очевидно, что есть какое-то отверстие, через которое ребенок выходит. Был один такой вопрос, что за отверстие, но мы разъяснили, что неполезно все это детям знать и смотреть. Поэто­му эти вопросы прошли без всяких трудностей. Разумеется, трудности возникают сами собой, они не могут не возникнуть, потому что дети начина­ют ходить в школу. Понятно, что школа — это училище всякого неблагочестия, и, конечно, все здесь сидящие, у кого есть дети-школьники, с этим столкнулись.

Домашняя молитва проходила у нас так: правило мы читали обычно вместе с супругой, а дети — по мере возрастания понемножку под­ключались. Был, кстати, интересный момент: ког­да двухлетний Илюша, старший, говорить еще по­чти не умел, то он становился перед иконками и что-то лопотал. Ну, я, «умудренный» святооте­ческой литературой и неправильно понявший мно­гие вещи, стал его останавливать, дескать, он бес­смысленно говорит. Потом, когда об этом услы­хал мой духовный отец, то я от него заслуженно получил, потому что не надо вмешиваться в дет­скую молитву. И когда церковный ребенок сам обращается к Богу, это никогда не бывает ко­щунством. И дети постепенно втягивались в мо­литвенное правило. Конечно, маленький ребенок не может выстаивать все вечерние и утренние молитвы: где-то немножко с нами помолится, а потом может тихонько поиграть. Позже мы на­чали давать им читать некоторые молитвы. Хотя читать мы тоже любили, но детям уступали. По­том читали уже только дети.

Что касается чтения художественной лите­ратуры, то у меня была большая ошибка, от неофитского энтузиазма: я правильно понял, что баба-яга — это ведьма, и поэтому решил, что нельзя детям читать сказки про бабу-ягу, и вообще — все грех один. Положительным в этом было толь­ко одно: увидав, что нет церковной литературы для детей (это было в 80-е годы), я взялся сам перекладывать жития, и сейчас эти жития для детей даже изданы². Но в остальном, конечно, это было неправильно, и, опять же, духовный отец (это отец Георгий Бреев, он сейчас духовник Москвы, а тогда был третьим священником на Пресне) весьма меня не одобрил, потому что, если, конечно, ребенок, подобно Сергию Радонежскому или Се­рафиму Саровскому, с младенчества призван Бо­гом, посвящен Богу, откликнулся на призвание Божие, то, действительно, ему ничего светского и не нужно и Бог сам знает, как сохранить такого избранника. Но подавляющее большинство де­тей, абсолютно лишенных светской пищи, будет чувствовать себя ущербными и может кинуться на совсем плохую пищу, поэтому лучше все-таки какую-то здоровую, добрую, естественную душев­ную пищу им давать, в том числе и сказки.

Мы довольно много читали с детьми Свя­щенное Писание. Было такое благословение отца Георгия: мы читали с ними каждый день детские жития святых на соответствующий день (из моей будущей книжки, а тогда она была просто в руко­писи), главу из Ветхого Завета, главу из Апосто­ла, главу из Евангелия. Понятно, что и дети, и мы сами иногда впадали в дремоту по немощи ду­ховной, но я думаю, что чтение было полезно. Кстати сказать, Библию читали подряд всю, не пропуская, решили хотя бы разок целиком ее про­читать. Детям очень нравились книга Исход, книга Левит, хотя там, вроде бы, ничего не поймешь: перечисляются жертвы, обряды (но не случайно это все-таки Священное Писание, есть там какое-то для ума почти непонятное, но воспринимаемое сердцем содержание), и с удовольствием слуша­ли. Я думаю, что чтение Священного Писания (не Детской Библии!) очень способствовало и духов­ному воспитанию детей, и приобщению их к куль­туре. Они с удовольствием читали классическую литературу, в раннем отрочестве старший маль­чик читал Гомера. После Священного Писания Илиада и Одиссея воспринимались как легкое чтение. Потом это все сошло на нет, и сейчас с чтением трудности. Классику раньше много чи­тали, сейчас читают всякие книги, не совсем пло­хие, не совсем хорошие. Стругацкие, Лем, Агата Кристи... Но и святых отцов все же читают.

Насчет праздников. Очень хорошо, что у нас было много детей и они были близки по возрасту, поэтому им никогда не было скучно. Когда в се­мье один ребенок, то колоссальная проблема — чем его занять. У нас таких вопросов не стояло, но все-таки проблема праздников была, потому что мы их на школьные праздники не пускали, но тогда праздники должны быть дома, чтобы не по­лучилось так, что все ребята пришли с каникул, побывав на всяких елках, и вообще весело время проводили, а только мои в тоске сидели за шка­фом без телевизора.

Телевизора у нас, надо сказать, не было, как-то мы без него обошлись, хотя я не считаю, что в семье никогда не должно быть телевизора, приве­ду даже пример. В семье одного батюшки тоже не было телевизора, и стали взрослые замечать, что дети из дома исчезают. Дознались, что они у соседей время проводят и там смотрят телевизор. Тогда купили телевизор, стали хотя бы вместе в семье смотреть, но не все подряд. А у нас без это­го обошлось. Они иногда к бабушке вырывались и там смотрели (но, все-таки, это не каждый день).

Мы устраивали домашние праздники, стара­лись — с конкурсами, с елками, с чаепитиями. Ког­да они были маленькие совсем (это тоже такой, может быть, и всем интересный опыт), я всегда был на службе, во все праздники, и, соответствен­но, дети как раз именно в праздники в храме не бывали, и не причащались, особенно когда были маленькие. Но когда я приходил со службы, мы устраивали крестный ход из комнаты в комнату, у меня было кадило (я хотя и не был тогда священ­ником, но и миряне тоже могут ладан класть и воскурять). Шли со свечами, с бумажными икон­ками, с кадилом, с пением церковных песнопений. Дети были на диете из-за разных болезней, но по два-три печеньица им выдавалось, пили чай, ска­терть была белая на столе — чувствовался празд­ник. И я думаю, что это было хорошо. Потом, ког­да они выросли, стали уже на праздники в храм ходить, тогда отпала нужда в таких домашних празднованиях.

Насчет телесных наказаний. Я не считаю, что телесные наказания — это что-то плохое само по себе. Так же как в медицине, скажем, есть уко­лы, или нужно лекарство горькое дать, или ка­кую-то другую процедуру совершить, неприят­ную для ребенка, и мать, несмотря на его писк и недовольство, и протесты, все-таки делает то, что необходимо для его тела. Так же и в отношении наказаний, особенно когда дети маленькие, имен­но когда маленькие, это бывает почти необходи­мо, потому что они слова-то еще не особенно по­нимают, а через тело доходит.

Я считаю принципиально важным, чтобы наказание не было в злобе, то есть наказывать надо с любовью, с молитвой, можно взять ремень и сказать: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Дело в том, что жестокость — это грех. Что обычно, или очень часто, получается? Мать сидит, занимается своими делами, а ребенок там шуршит. Он ей мешает заниматься этими свои­ми делами, она ему делает замечание, а он про­должает, не обращая внимания на ее слова, шур­шать. Мать тон повышает, ребенок все равно шуршит, он ее не слушается. Наконец, когда она дошла уже до истерики, в гневе, со злостью бро­сается и тогда, может быть, даже не бьет, а щип­лет его. На самом деле, надо было сразу побить, и все было бы хорошо. Я не замечал, чтобы дети особенно на это обижались. Когда они уже ста­новятся старше, то бить их нелепо, с ними уже можно и нужно разговаривать.

ЧТОБЫ БОГ ПРОБИЛСЯ

(вопросы, заданные после выступления, и ответы на них)
Вопрос: Я хотела Вас спросить не о семей­ном Вашем опыте, а меня очень интересует Ваша церковная музыкальная школа, потому что я не слышала, чтобы где-либо еще такое существовало. Если можно, скажите два слова о ней.
Ответ: Наша музы­кальная школа размеща­ется в надстройке над храмом, сделанной воен­ной организацией, кото­рой храм принадлежал некоторое время. Дети сейчас занимаются там с четырех лет и до седьмо­го класса. Выпускники кроме хора уже ничем в обязательном порядке не занимаются. У нас есть хор, фортепиано, сольфед­жио, музыкальная литера­тура. Дети получают му­зыкальное образование в объеме обычной детской музыкальной школы и, уж как Бог дает, воцерковляются (тоже, конечно, не без трудностей).
Там преподается Закон Божий?
Это отдельная великая тема: нужно ли преподавать Закон Божий? Церковные предметы, конечно, есть. В службе дети участвуют: поют за литургией (с раз­ной частотой: некоторые хоры раз в месяц, неко­торые хоры раз в два ме­сяца), причащаются регулярно.

Закон Божий, как не­которое систематическое вложение знаний, у нас пока не удался. Но я заметил, что обычному развито­му ребенку нужно максимум две-три недели, чтобы «Закон Божий» Слободского вы­зубрить и сдать. То есть, сами знания получить очень просто, и если чело­веку они будут нужны, он их получит. Что касается такого безлюбовного по­знания, то я этот пример приводил на Рождествен­ских чтениях: скажем, если кто-то хочет меня уз­нать или о моей жизни что-то узнать, то для меня весьма небезразлично, лю­бит ли меня этот человек или не любит. Потому что, если человек меня любит, и ему это знание нужно для чего-то хорошего, если любовь его побуждает что-то обо мне узнавать, то я имею основания как-то ему открываться и давать узнавать нечто обо мне или меня. А если человек меня не любит, или, ска­жем, равнодушен ко мне, а просто ему любопытно: батюшка, а какой у Вас рост, а какой размер бо­тинок или какой у Вас цвет носков? — а почему, собственно, я должен ему открываться? Тут, кроме естественной человеческой осторожности, есть и не­кое целомудрие, и оно меня будет побуждать скрываться, скрывать себя от таких людей и не одоб­рять их попыток что-то обо мне узнавать.

Я думаю, что Бог не радуется, когда люди хо­лодным сердцем хотят о Нем узнавать. Поэтому вообще не очевидно, что Закон Божий, как его обычно понимают, нужен. На конференции в Свя­то-Тихоновском институ­те выступала Ольга Янушкявичене из Вильнюса (там Закон Божий введен как обязательный пред­мет), так там православ­ные педагоги счастливы, что они имеют право его не вести. У них есть аль­тернатива, они могут вме­сто Закона Божия вести этику. Православные пе­дагоги стараются вести этику, потому что тогда они как раз имеют воз­можность нормально об­щаться с детьми, и что-то им сказать о Боге, и как-то их просвещать. И я был приятно удивлен, что отец Евгений Шестун, ав­тор толстого учебника по православной педагогике, высказал мысль, что За­кон Божий в школах во­обще не нужен.

Поэтому, с одной сто­роны, мы стараемся, конеч­но, по возможности, при­влекать педагогов, Закон Божий стараемся ввести, но не особенно горим в этом отношении. Тем бо­лее, что довольно много ребят кончили нашу шко­лу, с нашим хлипким За­коном Божиим, поступи­ли и в Свято-Тихоновский институт, и в семинарию, и в Православный Уни­верситет. Ничего страш­ного, не мы их научили, сами открыли книжки и прочитали, и все.

А почему школа тог­да церковная? Потому что при храме?
Школа цер­ковная – во всех отношени­ях. Она не только существует при храме, она – часть нашей общины, поэтому и церковная. Кроме того, восемьдесят процен­тов ее репертуара — цер­ковные песнопения.
А Вы не боялись сво­их детей перегрузить мо­литвами? Ведь некоторые священники так говорят: «Потихонечку, потихо­нечку. Акафисты — не надо, вечернее правило — не надо, утреннее прави­ло — понемножечку».
Мне кажется, прави­ло должно быть обяза­тельно. Оно разное по размеру может быть: у кого-то правило с Трисвятого по «Отче наш», а кто-то всё читает строго по Каноннику. Помню, когда сам я при­шел в Церковь, сначала на меня никакого правила духовный отец не возла­гал, а потом я стал с Трисвятого по «Отче наш» чи­тать. Я долгое время так читал, года два, пока он вдруг об этом нечаянно не узнал. «Что же это та­кое? — говорит. — Чи­тай целиком утренние и вечерние молитвы». Пра­вило обязательно какое-то нужно, это некий строй, скелет. Но мы детей не пе­регружали. Они понемно­жечку втягивались, пока были маленькие, но потом уже становились на мо­литву вместе с мамой и папой: не так много, пятнадцать-двадцать минут обычное правило по мо­литвослову читается. Се­мья должна устраиваться как домашняя церковь, и по образу храмовой жиз­ни там нужны и свои мо­литвенные уставы. Ко­нечно, они не могут быть такими продолжительны­ми, как в храме.
Нужно ли особое благословение, чтобы в праздник, или, если воз­никает какая-то пробле­ма в воспитании или в учебе, почитать ака­фист? Или это есте­ственное чтение?
Я думаю, как прави­ло, благословение не нуж­но, разве что есть такая семья, которая подвизает­ся в очень строгом послу­шании. Но это, честно говоря, большая редкость, и это надо еще, чтобы было кого слушаться, чтобы был человек, кото­рый может так серьезно окормлять, и должно быть искреннее послуша­ние, глубокое. Но это по­чти никогда не встреча­ется, и обычно духовные отцы не ограничивают своих чад. Если хочется мужу и жене прочитать акафист, то не нужно зво­нить или бежать к ба­тюшке за благословени­ем. Я думаю, что ничего в этом особенного нет.
А это полезно?
Читать акафист? Дело не в форме. Праведный Иоанн Кронштадтский писал, что Бог отзывается на сердечное желание человека, выраженное в словах или не выраженное. Важно, чтобы наше сердечное желание было благим и было обращено к Богу, это и есть молитва, а проявляться в словах она может по-разно­му: у кого-то душа рас­полагается молиться ака­фистом, у кого-то нет. Заставлять друг друга не нужно, потому что, ска­жем, если жена желает прочитать акафист, а муж желает прочитать канон, и чтобы они из-за этого поругались — это, я счи­таю, неразумно. Если есть общее желание — почи­тайте. А если не хотите, то и не надо.
Скажите, пожалуй­ста, как воплощаются в жизнь Ваши сценки для детей? Сейчас телевизор занимает все детское внимание, и хочется, чтобы они не телевизор смотрели, а видели инте­ресные постановки, как, например, Ваши. Кроме того, возникают споры у детей, когда они не хо­тят играть плохих персонажей, они и ссориться начинают.
У нас этот вопрос не возникал. У нас говорят: «Ты играешь это, ты — это, ты — это». Это дело преподавателя. Надо меньше у них спраши­вать. А чего спрашивать-то? Это же известная вещь: пока не спросишь, проблемы нет. Вот мать говорит: «Что ты будешь, бутерброд с сыром или с колбасой»? И ребенок сидит, думает. Проще дать ему, и пусть ест на здоровье.
Как правильно рабо­тать с детьми во время постановок, чтобы вреда не было для души? Когда они играют злого, они же переживают эти чувства.
Дело в том, что есть два, по большому счету, подхода к актерской игре. Один — это когда чело­век должен именно вжить­ся в роль на это время. Играет человек Митю Ка­рамазова — он должен стать Митей Карамазо­вым, начать переживать, чувствовать так, думать даже так. Это такая глу­бокая актерская игра, и это никому, особенно де­тям, не полезно, хотя, ко­нечно, могут возникать за­мечательные произведе­ния искусства. А дети играют поверхностно, это именно как игра: когда они играют в казаки-раз­бойники, они при этом не являются ни казаками, ни разбойниками. Мне про­сто неудобно в рясе при­меры приводить: вот я сейчас постучу кулаком по столу и скажу строго: «У-у-у!» — но я в это время, на самом деле, вов­се не гневался. Мо­жет быть вот что: скажем, как дети играют священ­ников или архиереев. Мы в таких случаях на них ни крестов, ни панагий не надеваем. А балахончик всякий человек мо­жет надеть. Дети руками жестов бла­гословляющих не делают, а сказать: «Бог тебя бла­гословит», — это всякий мирянин может. Ну, по­нятно, что в это время они должны быть серьез­ны. Так что здесь особен­ных проблем нет.

В принципе, когда артисты обращаются к Богу, даже в спектакле, они должны обращаться к Богу. Это к вопросу о употреблении имени Божия всуе. И не только, кстати, на сцене. Например, вдруг я «Господи, помилуй» случайно ска­зал, ну, так и помолюсь тогда: «Господи, поми­луй». И получится, что плохое начало обрело добрый конец. Если ар­тисту — нашему малень­кому или настоящему взрослому — по ходу действия нужно помолиться, пусть он молится по-настоящему. Так что я здесь неразрешимой проблемы не вижу. Ну, конечно, мы стараемся поменьше молитв вво­дить в эти пьесы, потому что почва для искушения все же есть.

Мы, соро­калетние, пришли в храм четыре-пятъ лет назад, и дети уже в подростковом возрасте. То есть, когда мы сами начали что-то познавать, нашим детям было уже около десяти. Хо­чется от ошибок, которые мы в жизни совершили, не зная Бога, их уберечь. Молитвен­ное правило, например, в этом возрасте уже труд­но привить, другое дело, когда дети вырастают в церковной среде. И как часто ходить на службу? Мы, конечно, стараемся причащать детей хотя бы раз в месяц, но у них ведь постоянно идет какое-то свое осознание Церкви, бывает протест…
Все мы разные, и поэтому надо смотреть самой, как матери, чув­ствовать своего ребенка, что с ним происходит. Или он, не дай Бог, равнодушен или даже враждебен к святы­не, или ему просто по не­мощи человеческой скуч­но в храме, или его что-то рассеивает. Важно ра­зобраться в причинах, но это только конкретно по отношению к своему ребёнку можно чувствовать.

Из общего что мож­но сказать: если, скажем, какой-то мальчик любит алтарь, то полезно быть алтарником. У нас до­вольно много ребят в ал­таре. У нас очень строго, они там как раз не раз­лагаются, они участвуют в богослужении, и то, что ребенок иногда то со све­чой пройдет, то кадило поправит, дает ему воз­можность войти в ход службы, и ему не так скучно. Они в алтарь ходят с удовольствием.

А если девочки? Они службу не понимают — не понимают, зачем это надо. Ну, перед едой еще молитву прочитают, а утреннее и вечернее пра­вило — зачем? И я не могу им объяснить толком.
Если девочки боль­шие, то, может быть, оста­вить и так. Но, мне ка­жется, это все-таки очень конкретные вопросы. Я, по крайней мере, общих правил не вижу, и не могу сказать, что в каких-то случаях надо так посту­пить, а в других — по-другому... Тем более, что внутренний мир наших детей часто закрыт для нас. Нередко дети стыд­ливо прячут что-то доб­рое и святое, что есть в их душах, от нашего на­зойливого внимания. Я приведу пример из жиз­ни: была у меня очень дальняя родственница — старушка, недавно умер­ла — сто десять лет. У нее взрослый сын был неверующий. Мы при­ехали — я тогда был ал­тарником — тетю Соню соборовать. Мы ее собо­руем, а он, неверующий, стоит где-то в углу и тай­ком крестится. А всем го­ворил, что он неверующий, но постепенно у него в душе что-то происходило. А маме своей он не хотел сознаться, что он верую­щий, хотя мама об этом только и мечтала. Но она, видимо, так много ему об этом говорила, о своем же­лании, что он уже и не мог ей открыться... Большим ребятам, наверное, надо давать свободу, чтобы они сами молились, как уж по­лучится.
Дети особенно чув­ствуют равнодушие или какую-то фальшь. Батю­шек, которые переверну­ли бы душу, не так мно­го, или они очень загру­жены, и, может быть, пока не встречают наши дети такого батюшку, которому хотелось бы душу открыть? Нужно ли ждать момента, ког­да проскочит какая-то искра? Так происходит и у взрослых, только начи­нающих воцерковляться. Многие говорят, что не могут батюшку своего найти. Надо ли искать именно своего батюшку?
Это разные вопро­сы — о детях и о взрос­лых. Что касается детей, то не надо рассчитывать, что они, будучи в отроче­стве, найдут своего батюш­ку. Это очень большая редкость. Потому что они почти никогда не го­товы к такому глубокому общению со священником. И священники это знают, я, по крайней мере, не обольщаюсь, когда слышу от какого-нибудь отрока подробную и как будто глубокую исповедь. Само по себе это еще ничего не значит. В основном, они воспитываются, все-таки, дома. И желательно, что­бы, насколько это вообще возможно, возникали меж­ду детьми и родителями глубокие отношения, и тут нужно ради добрых, ду­шевных отношений, ради открытости, идти, может быть, на многие жертвы.

А что касается взрос­лых людей, то, я думаю, что Бог посылает духов­ного наставника. Когда у человека душа жаждет наставления, когда чело­век действительно глубо­ко, не только в уме, но глу­боко всем существом пе­реживает свою неспособ­ность руководить самим собой и действительно не знает, как правильно по­ступить (между хорошим и плохим всякий может выбрать: у нас есть запо­веди Божии, а как выб­рать между хорошим и хорошим?). И когда он чувствует свою немощь, но жаждет стать на путь Христов, то Бог или ду­ховника пошлет, или по-другому будет им управ­лять — у Бога нет труд­ностей ни с чем. Поэтому здесь, мне кажется, забота должна быть только о своем внутреннем распо­ложении.

Но ведь чаще и у взрослых, и у детей по­лучается, что пока не случится какая-нибудь беда, мы не повернемся к Богу. А сейчас детям на­много труднее, чем нам, воспитанным десять-двадцатъ лет назад, ког­да не было таких иску­шений. Их забивает всем отрицательным и около­школьная среда, и теле­визор, а ведь и мы, взрос­лые, не начинаем искать Бога, пока не случится какая-то трагедия, кото­рая нам перевернет и от­кроет душу. Чаще всего именно так бывает?
Ну, так и есть. Это общее место.
Что ждать, пока что-нибудь с ними слу­чится? Хочется же как-то пробиться...
Ну, всяко бывает. Еще неизвестно, хорошо ли это — пробиться. Потому что надо, чтобы Бог пробился. То-то и оно, что, по преимуще­ству, именно мы пробива­емся. Я пришел на рабо­ту, и хочу всех убедить, что Бог есть. А в Деяни­ях святых Апостолов описан случай, когда ка­кие-то люди стали бесов изгонять именем Иисусо­вым. А бес им ответил: «Иисуса знаю, Павла знаю, а вас не знаю», — и побил их. С нами час­то, получается, что мы не­сем свое знание Бога, а не Бог через нас действу­ет. Вот в чем трудность.
Батюшка, у меня целый комплекс вопросов. У нас почти на каждом занятии возникает один и тот же вопрос, иногда очень сумбурный, иногда конкретный, глобальный или узкий, но эта тема волнует всех. Вы замеча­тельно сказали сейчас, — а мы за собой иногда это­го не замечаем — что мы пытаемся своих детей спихнуть на священника, и там стараемся создать между ними глубокие от­ношения. А выстраивать свои собственные глубо­кие отношения, конечно, труднее. Но дело в том, что существует очень бо­лезненная проблема, Вам она, наверное, понятна по своему приходу — это не­полные семьи. Сейчас не хватает отцов и вообще мужского воспитания. И в конкретной семье, и в приходе — дефицит му­жества. И иногда пас­тырь (священник, духов­ник) заменяет отца, осо­бенно мальчику. Насколь­ко это полезно, или, на­оборот, опасно?
Мне кажется, такие отношения между ребен­ком или подростком и ду­ховником возможны. Но это большая редкость, и их никак нельзя нарочно устроить. Но я хочу ска­зать другое: Бог может все возместить. Вот в чем дело. Молиться надо. Это относится не только к неполным, но и к пол­ным семьям, потому что мы ничего не можем сде­лать своими силами, даже когда есть мужественный отец и женственная мать, и они очень разумны, но сами по себе все равно ничего хорошего они не сделают. Не говоря о том, что во многом дети с нас берут пример, а пример-то наш отрицательный. Я и сейчас, например, вижу множество всяких пло­хих привычек у своих де­тей, которые буквально у меня почерпнуты. Я час­то в душе молился Богу: «Господи, помилуй, по­крой мою немощь, Сам воспитай моих детей».
А вот в приходе у Вас есть какая-то на­правленность, чтобы мужчины включались в окормление детей, в вос­питание, в руководство?
Ну, по возможности мы стараемся мужчин привлекать. Мы тоже зна­ем, что хорошо, когда мужчины участвуют в воспитании мальчиков. Но мужчин, действитель­но, мало, и на приходе тоже. И даже не столько их мало, сколько все уже рукоположены. Ведь сей­час не хватает священни­ков. Иной раз задумаешь­ся, сколько прошло хоро­ших людей через наш приход и как они могли бы у нас на стройке рабо­тать и в воскресной шко­ле преподавать, а они все рукоположены, кроме тех, кто второй раз женаты, или у которых жены вто­рой раз замужем, или тех, у которых характера не хватает, ревности не хва­тает. Поэтому, трудности, конечно, в воскресной школе есть, мужчины очень нужны. Стараемся выискивать их, но плохо получается. Если только Бог найдет.
На Рождественских чтениях мы слушали отца Бориса Ничипорова, который, по-моему, даже на Вас ссылался в своем опыте. У него хор церков­ный, где дети поют, и он говорил, что у него маль­чики поют отдельно от девочек, и что такая ус­тановка — специально.
Да, мы тоже к этому пришли. Все очень про­сто. Подростки (особен­но мальчики, но девочки тоже) в определенном возрасте в присутствии друг друга становятся по­чти неработоспособными. Потому что они друг на­ друга ориентированы, и вместо того, чтобы зани­маться пением, они друг перед другом что-то по­стоянно вытворяют. И многие муки у нас умень­шились, когда мы хоры разделили. Они общают­ся между собой, многие мероприятия, конечно, со­вместные, на службах они могут петь вместе, ведь нет мужской или женс­кой церкви. Но и это не обязательно, могут и от­дельно петь. Но зани­маться им вместе трудно, слишком много они друг на друга внимания обра­щают. Вот такой опыт.
Батюшка, в двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет — нужно ограничивать обще­ние девочки с мальчиками? Они на улице хотят гу­лять... Некоторые семьи ведь не пускают своих де­тей на улицу, даже до ин­ститутского возраста. А палка — о двух концах.
В нашей семье был период, когда мы детей вообще на улицу не пускали. Они гуляли только со мной, хотя это звучит, возмож­но, дико. Но поскольку их четверо, им скучно не было. На улицу мы их именно выводили. А то, приходит сын, рассказы­вает: вот, поймали девоч­ку, задрали ей платье. Это еще довольно ма­ленькие, они ничего с ней больше не сделали. А ус­ледить-то невозможно, все это совершается не на глазах. Я особенных от­крытий не делаю. Но ка­кое-то время детей вооб­ще не пускали на улицу. И я не могу сказать, что это на них плохо повли­яло. Но, повторю, в зна­чительной мере пробле­мы не было, потому что их было четверо, они между собой играли, дра­лись, но не скучали.
Но это мальчики, а я спрашиваю именно про девочек и именно подрос­ткового возраста.
Я считаю, что дети должны быть под любя­щим, но бдительным ро­дительским оком, мы дол­жны знать, с кем общают­ся наши дети и как они общаются. Я, конечно, не могу сказать: «Братья и сестры, не пускайте сво­их детей гулять, не давай­те им ни с кем общать­ся». Для большинства се­мей это просто невозмож­но. Но то, что общение со сверстниками в школе и во дворе очень часто бы­вает не только вредным, но даже опасным, и то, что именно в общении с то­варищами дети учатся ру­коблудию, учатся курить, учатся пить, именно в об­щении со своими сверст­никами они начинают принимать наркотики — это очевидный факт.

Я совершенно согла­сен с теми духовниками и авторами книг, которые говорят, что нельзя, чтобы дети замыкались в своем мирке, надо, чтобы они не чувствовали себя ущерб­ными. Но в этом смысле я могу сказать, что мои сыновья ущербными себя уж точно никогда не чув­ствовали, и то, что они не имели свободного общения со сверстниками, им, конечно, не повредило. И я думаю, что трудности в общении в школе возни­кают не из-за того, что дети не были в детском саду. Мои дети не были в детском саду, и никаких трудностей в общении с ребятами у них в школе никогда не было. Но это вопрос сложный и тоже индивидуальный. Ввести мой опыт в общее прави­ло — получится гетто, это нехорошо. Каждый пусть действует, как может.

А можно чем-то ней­трализовать вредное вли­яние школы?
Очевидно, что полностью его не удастся нейтрализовать. Но Богу все возможно, мы молим­ся за своих детей. Нуж­но стараться, чтобы у них были какие-то занятия, стараться, чтобы, по воз­можности, был круг об­щения христианский. В значительной мере наша церковная музы­кальная школа создает такой круг общения. Обыкно­венные мальчишки и дев­чонки, с обычными немо­щами, но, все-таки, нрав­ственный уровень в сред­нем, конечно, гораздо выше, чем в обычной шко­ле. Из-за не­которых поступков наших учеников мы ужа­саемся, переживаем и скорбим, но понятно, что если уж сравнивать и го­ворить о среднем уровне, то он гораздо выше. Ста­раемся приучать детей к культуре, чтобы они име­ли вкус к хорошей песне, к хорошей живописи.

Но вообще-то толь­ко Бог защищает. Спасе­ние — это чудо Божие, в каждом от­дельном случае. Поэтому, я, например, радуюсь, что опыты с воспитанием собственных детей у меня заканчива­ются. Потому что никог­да не знаешь, чем это кон­чится. Родить — не про­блема, а что дальше-то?

А как быть с теле­визором?
Я считаю, что, когда люди не пристрастны к телевизору и свободно им пользуются, то могут без вреда для души иметь его дома. Скажем, в 19 часов я включил телеви­зор, посмотрел какую-то поучительную передачу, «В мире животных», на­пример (какие сейчас еще передачи можно по­смотреть, не знаю, пото­му что не. смотрю теле­визор), и потом выклю­чил его, скажем, в 20.15. Потом в конце недели еще раз включил, посмот­рел «Клуб кинопутеше­ствий» и опять выклю­чил. Если кто-то так мо­жет, пусть пользуется. А кто не может, тому луч­ше его не иметь, чтобы не соблазняться. Я, напри­мер, так не могу, когда я был на Сахалине не­сколько месяцев, у меня стоял в гостиничном но­мере телевизор, и я смот­рел, поэтому я дома его не имею. То, что он мне ни за чем не нужен, это я могу сказать, и что ниче­го хорошего в нем нет — это уж точно.

Я по должности бла­гочинный, настоятель храма, общаюсь с людь­ми самого разного уров­ня. И я никогда не ис­пытывал недостатка ин­формации, так, чтобы мне со светскими людьми было трудно разговари­вать, а тем более с прихо­жанами. Когда говорят, что телевизор нужен для того, чтобы быть инфор­мированным, это просто неправда. А то, что без него лучше — это одно­значно. Речь может идти о большем или меньшем вреде.

Другое дело, что, опять-таки, как Бог дает, потому что может быть такая ситуация, что при­дётся и купить телеви­зор. Много в чем при­шлось нам нашим детям уступать, но без телеви­зора обошлись, а без чего-то не обошлись. Они, ког­да были маленькие, чита­ли Диккенса, читали Тол­стого, читали Достоевско­го, а потом, с возрастом, стали читать книги поху­же, то есть, в тринадцать лет он читал Диккенса, а в пятнадцать лет ему скучно Диккенса читать. Купили Конан-Дойля, еще кого-то. Целые пол­ки заставлены такой, средней, литературой.

Я считаю, в этой об­ласти надо отступать в порядке. Во время Вели­кой Отечественной войны не было же так: немцы перешли границу и все сразу убежали во Влади­восток. Отступали, дале­ко отступили, но отступи­ли в порядке, отступили, сжались, потом пошли на­ступать. Так и здесь, пе­ред давлением мира при­ходится отступать, но должно быть именно от­ступление в порядке, а не предательство, вот в чем еще разница. Потому что одно дело — человек (я рассказывал про батюш­ку, который купил теле­визор) — отступил имен­но ради духовного блага своих детей, ради мира, ради того, чтобы семья со­хранялась в единстве, он отступил и совершенно правильно сделал, а если он под этим предлогом покупает телевизор, что­бы самому смотреть что ни попадя, то он согреша­ет. Здесь дело-то не в те­левизоре, а в нашем от­ношении к делу спасения своей души.

Вы сказали, что ре­бят у Вас четверо, они могли драться и так да­лее. Я просто в лагере один раз встретился с такой ситуацией: была предложена игра мальчи­шеская, где и потолкать­ся и попихаться можно было. И один человек стал возмущаться, гово­ря, что у монахов даже лишнее прикосновение к телу человека дерзостью считается, что этого нельзя допускать. Я, на­пример, не вижу ничего особенного, если ребята в игре начинают не только словами объясняться, а где-то и столкнутся.
Но они же не мона­хи. Есть огромная разни­ца между игрой и дракой, и это, конечно, всегда очень чувствуется. Я у своих ребят тоже это раз­личаю. Приведу один за­бавный случай: как-то раз мои Вася с Пашей подрались, маме надоело, она их разогнала. Вася в одной комнате, Паша в другой, мама между ними в третьей комнате. И вот, она сидит, читает книж­ку, слышит шорох и ви­дит: Вася ползет к Паше, тихо по полу ползет для того, чтобы подраться. По­нятно, что это все игра в форме драки, такая срав­нительно беззлобная воз­ня. Действительно, у мальчишек это есть. Но с этим можно особенно и не бороться. Что я имею в виду? Что значит такая допустимая драка? Вот они подрались, покрича­ли, потом я дал каждому по подзатыльнику, они садятся, продолжают иг­рать в то, во что они рань­ше играли. Это обычная мальчишеская энергия выплескивается. Конеч­но, было бы лучше, если бы они непрестанно мо­лились, а не дрались. Действительно, лучше, но нету этого — как факт. Что же касается такой вражды, когда они не любят друг друга, когда один другого системати­чески обижает, это, конеч­но, очень плохо.
У меня вопрос, ска­жем так, хозяйки и жены. У Вас дома, в семье, был бытовой уклад? То есть «мы печем пироги сегодня, мы делаем уборку тогда-то». Четкое распределение обязаннос­тей было ли?
Хозяйством у нас принципиально занималась только жена, и я не могу сказать, что она всегда была этому очень рада, но когда я пришел в Церковь, то первое, что я понял — я не должен ничего делать по дому. Я считаю, что когда мужчи­на занимается домашним хозяйством, то семья раз­рушается. Но был период, когда я очень много делал по дому, скажем, жена болела, и мне при­ходилось и убирать, и стирать, в магазин ходить, собственно, делать все. Но она знала, что я помогаю не как муж, а как брат — как брат во Христе я ей оказываю по­мощь. Какие-то обязанности, естественно, я брал на себя — по нашим об­стоятельствам, а не пото­му, что ей лень было этим заниматься. Я не буду описывать, это неважно, в каждой семье по-своему. Какие-то вещи я делал. Что касается детей, то они в домашнем хозяйстве тоже участвовали, маме помогали.
Какова роль уклада в семейной жизни?
Я считаю, что уклад нужен. Вообще строй только помогает, но, с дру­гой стороны, люди все разные, поэтому кто-то может жить в таком ук­ладе, который мне есте­ственен, а кто-то, может, просто затоскует, и, может быть, ему и нужно жить как-то расслабленно.

Мне очень понравил­ся положительный опыт Владыки Антония Блюма. Он вспоминал про свою семью и говорил, что ни­когда ему мама или ба­бушка не говорили: «Пой­ди помой посуду». А го­ворилось: «Пойдем, помо­ем посуду». Хорошо, ког­да есть совместный труд, когда дети видят в роди­телях положительный пример. Невозможно на­учить ребенка чему-то хо­рошему, если на словах учим, требуем, а сами де­лаем противоположное. Это относится ко всему, в том числе и к домашнему хозяйству.

Так получилось, что у нас поздний ребенок, ему три с половиной года, он такой энергичный, и он все время дергал, тряс маму, а она этого не пе­реносит. Тогда я ему ска­зал: «Ты меня тряси. Мама этого не любит, а мне все равно». И вот теперь мне стоит войти, он на меня набрасывает­ся с кулаками, по живо­ту меня бьет, до тех пор, пока «не лишится сил». Я, в общем, не возражаю.
Мне кажется, здесь очень трудно соблюсти меру. Я бы не разрешал это вообще никак. Суще­ствует еще момент теле­сной привычки. Умом он, может, понимает, папа ему объяснил, что это просто такая игра. Но то, что он бьет отца, эти самые дви­жения как-то на его душу воздействуют. У него возникает определенное отношение к отцу. Мне кажется, здесь разруша­ется уважение. Я думаю, что тут необходим жест­кий запрет, то есть даже в явную шутку не дол­жен ребенок руку подни­мать ни на мать, ни на отца. Вообще на старших, но в первую очередь на мать и отца. «Чти отца твоего и матерь твою». Чти! Не сказано: «Ува­жай». «Люби» — всех ближних должны лю­бить. Уважать, может быть, и не за что даже отца. Мало ли, отец — ал­коголик, живет под забо­ром. Уважать, действи­тельно, не за что. А чтить надо, однако же. Мне ка­жется, что здесь не нуж­но это допускать, ни сло­вом, ни делом... Никако­го непочтения, а тем бо­лее оскорбления не дол­жно быть, и даже в шут­ку. «Папка — дурак» он не должен говорить ни в каком смысле.
Вероятно, у меня не­сколько идеалистическое ощущение, но раньше жизнь была более напря­женная в смысле физичес­кого ритма и менее напря­женная в смысле стрессо­вом. И в крестьянской се­мье успевали очень много: у них и корова, и огород, и пчельник, и сад, и у куп­цов день был так распи­сан, все так загружены, а сейчас впечатление об­щей расслабленности. Такой ритм утрачен, и, может быть, от этого и бедность нашей страны в целом? И дети-то тоже разные по темпераменту. Вот одного, который де­рется, надо загружать побольше, чтобы эта энергия куда-то уходила, а другому, вроде, ничего и не надо; даже два ребен­ка в семье — совершенно разных. Нужен ли какой-то ритм дел, чтения и всего остального, чтобы они напряженно себя чув­ствовали? Или оставить все идти своим чередом, потому что в школе и так все перегружены, только, к сожалению, пе­регружены одним чрез­мерно, а другим недогру­жены вообще.
У человека должен быть отдых, но, по воз­можности, не должно быть рассеяния. Одним и тем же словом «расслаб­ление» называются две разные вещи. Одно дело, человек устал, лег и рас­слабился, поспал даже ча­сок, но потом он встал и начал что-то делать. А я по себе знаю, бывает, так отдохнешь, что после этого еще больше уста­ешь. В психологии есть понятие «структурирование вре­мени» , то есть у человека все время должно быть занято, и должна быть, по возможности, перемена занятий, а не просто ка­кое-то балдение.
Нужно ли себя и де­тей заставлять через «не могу»?
У нас в жизни все должно быть осмыслен­ным, поэтому если, ска­жем, я себя буду застав­лять через «не могу» бе­жать четыре километра, вряд ли нужно это делать, потому что у меня нет та­кого долга — бежать че­тыре километра. Но если в десять часов вечера меня зовут причащать умирающего, значит, надо встать и пойти, даже если я плохо себя чувствую.

Так же и с ребен­ком: я устал и, скажем, хочу пойти прогуляться. А у меня сын-двоечник в кои-то веки сделал до­машнее задание. И счас­тливая мать приходит и говорит: «Вот, проверь, что он здесь нацарапал». Ну и что же, надо отло­жить прогулку, это мой долг родительский — за­няться этими домашними заданиями. То есть ког­да Господь от нас чего-то требует, то мы должны это делать несмотря ни на что. Я стараюсь (не всегда успешно), чтобы мое время было всегда занято. Например, отды­хом, но занято отдыхом. Потому что (это уже не моя мысль, это общее ме­сто у всех святых отцов) дух уныния — один из самых страшных вра­гов. Для монахов это просто гибель, но я ду­маю, что и для мирян опасно со­стояние, когда ничего не хочется делать: ни мо­литься, ни читать, ни ра­ботать, ни отдыхать.

Батюшка, у меня дочка старшая учится, много времени на это тратит, и всю домашнюю работу я выполняю сама. Но я стала замечать, что, так как я ее все время осво­бождала от домашних дел, она от них старается увильнуть. И когда я прошу ее помочь, она мне отвечает что, мол, ей учиться надо, я и рукой махну — надо, значит, надо.
Я думаю, она Вас просто надувает. На самом деле, у человека вполне может хватить времени и на учебу, и на работу.
Каждый день наду­вает?
Нет, когда-то давно это сделала первый раз, а теперь этим пользуется.
Но значит, я сама себя надула, я просто считала, что я все лучше сделаю, зачем ее от­рывать.
Дело в том, что она не должна была об этом знать. У нее не должно быть установки, что раз она учится в институте, то может все свалить на маму. Можно было по­тихоньку, тайно, устроить так, чтобы большую часть работы делали Вы, но и у нее были бы обязаннос­ти, а не так: вот я, умная, учусь, а ты, мама, дура, подметаешь пол.
То есть, постоянная какая-то обязанность, ко­торую она должна изо дня в день выполнять?
Конечно, мелкие обя­занности обязательно, тем более у вас дочь, будущая женщина. Она должна участвовать в уборке, в го­товке еды. По дороге в институт вполне можно зайти в магазин, дома по­стирать можно, пол под­мести — какая это труд­ность? На помойку схо­дить ведро вынести — времени совсем мало за­нимает.
Но у нас все время споры из-за этого проис­ходят.
Потому что ей лень, и не надо это объяснять тем, что она учится. Дру­гое дело, что, может быть, Вы просто не можете ее заставить.
Но мне настаивать на том, чтобы она все-таки выполняла какие-то обязанности?
Если можно настаи­вать, то лучше было бы исправить это положе­ние. Если еще не поте­рян контакт и можно с ней как-то договориться. Но она взрослая, может быть, уже и нельзя наста­ивать. Надо радоваться, что она не бьет Вас. Ну, терпите все.
У нас общеобразова­тельная православная школа. Мы существуем второй год, разработана концепция, программа на ее основе. Возник вопрос о православных традициях. Вы сказали, что надо жить в укладе, создавать его. Мы стараемся такой уклад создавать в нашей школе. Именно в право­славных традициях мы на­ходим истоки нравствен­ности, ведь культура, ис­тория, вся наша жизнь — исходят из православных традиций. Но в следова­нии этим традициям мы идем в определенной сте­пени стихийно, а ведь их очень много: женщинам при молитве покрываться, на Пасху красить яйца — невозможно все изучить, и мы боимся упустить что-то важное. Нельзя ли ка­ким-нибудь образом сфор­мулировать это, основопо­лагающе и в то же время конкретно? Или, может быть, Вы посоветуете какую-нибудь книгу?
Мне кажется, что главная ошибка в том, что вообще сформулирована задача вводить в школу православные традиции. Это похоже на ситуацию, когда девушка выходит замуж и думает: «Я должна любить своего мужа» Мне кажется, что всё должно быть очень просто и естественно. У нас в школе традиции, ко­нечно же, есть. Ну, ска­жем, взять паломничес­кую поездку. Сели в ав­тобус, пропели «Царю Небесный», благослови­лись, поехали. Перед едой помолились. А какие нужно еще изобре­тать традиции? Что ка­сается Пасхи, и так все знают, что надо красить яйца и печь куличи, по­купать творог. Не надо ничего искусственно вы­думывать. А вот если у вас есть какие-нибудь профессионалы, то они могут детей танцам учить, хороводам, сарафаны шить — как элементы внеклассной работы с детьми. Мне кажется, эти традиции существуют сами по себе, и все проис­ходит очень естественно.
Бы­вает, что к нам в школу приводят детей люди не очень воцерковленные. Они читают нашу концепцию, нашу программу. Православно­му человеку, воцерковленному, нечего объяснять про традиции, он сам зна­ет все. А если родители раз в полго­да причащаются? Они прочли нашу концеп­цию: «православные тра­диции» — да, это вроде «красить яйца под Пасху», что-то еще по­добное вспомнили — теперь им все понятно. А потом, когда дети начинают учиться, возникают какие-то но­вые вопросы. И поэтому хотелось бы (тем более, что у нас уже третий на­бор), чтобы родите­лям было ясно с самого начала, что они привели своих детей именно в пра­вославную школу. Они думают так: «Будет ба­тюшка приходить, рас­сказывать о нравствен­ности, да и мы тоже вро­де верующие, крещеные, вот в другой школе сорок человек в классе, а здесь всего двенадцать, там драться будут и тому подобное, там нар­котики, а здесь право­славная школа».

Но ведь на самом деле православная школа — это гораздо серьезнее, чем такие соображения. Мы хотим, чтобы наши дети и их родители были более воцерковленными людьми и более глубоко рассуждали, более высо­кие задачи ставили, чем вот эти — только чтоб не драться и наркотиков не было. А родители не хотят воцерковляться. А общинная жизнь — это тоже православная тра­диция, тоже уклад.
Мы с Вами о разных вещах говорим: создание уклада, воцерковление людей и крашение яиц. Это совершенно разные вещи. С вашим внутришкольным укладом ника­ких проблем нет. Воцерковление людей — это вообще дело Божье. И я, честно говоря, если рань­ше ставил такую задачу в нашей школе, то сейчас уже и не ставлю, потому что в конце концов, все сводится к тому, что надо жить. Как у Пастернака сказано, «быть живым, живым и только». Пото­му что — как я могу поставить задачу воцерковления не только что родителей, а даже детей, своих собственных де­тей? Я могу только сам быть православным чело­веком, жить духовной жизнью. Естественно, дети — часть моей жиз­ни. Господь мне благо­словил, и это моя обязан­ность перед Богом — их воспитывать. Но какие могут быть методы воцерковления? Никаких методов воцерковления, конечно, нет. Ни детей, ни родителей. Оно само собой происходит. Само собой— в том смысле, что Бог воцерковляет. Мы хотим — и это добрые чувства — в этом поучаствовать, чтобы через нас воцерковлял, а не губил, скажем так. Но мне кажется так: сами вы люди православные, школа у вас православная; и если Богу будет угодно, будут дети воцерковляться, и за ними будут и родители. А таких задач мы даже и не ставим.
Батюшка, бывает так, что детки идут, слава Богу, Божьим Промыслом, но родители начинают сопротивляться этому, православие воспринимают как игрушку. Это проблема очевидная, она сейчас распространена.
Ну, бывает и так. Но это конкретные люди. Вот когда ко мне прихо­дит какой-нибудь кара­пуз (независимо от того, из какой он семьи, из цер­ковной или не из церков­ной) и спрашивает, на­пример, как ему постить­ся, я говорю, что постить­ся надо так, как мама тебя кормит: тебе вот десять лет, ты еще человек не са­мостоятельный, что тебе мама или папа даст, то ты и должен есть. Ну, если Господь кого-то из детей избирает в мученики, то Он, конечно, без меня сде­лает его мучеником...

Не надо пытаться что-то насильно внести в чужую семью: я представ­ляю, скажем, такую ситу­ацию: я человек нецер­ковный, сын у меня пошел в школу, и вдруг он при­носит мне какие-то кули­чи и пасху, или вдруг он икону мне на полку ста­вит: у меня там «Deep Purple», понимаешь, сто­ит, а он тут — не пойми чего. Понятно, что они бу­дут противиться. Мне ка­жется, что надо просто жить с ними в школе, то есть не надо вам лезть к ним в дом-то.

1 В настоящее время трое – священники, один не стал принимать сан.

2

• 
  Священник Константин Островский, Жития святых, изложенные в сокращении для детей по святителю Димитрию Ростовскому. – М., Орбита, 1991
  
• 
  Протоиерей Константин Островский, Вальдина Т.А. Православное семейное чтение. – 4-е изд. – Красногорск, Успенский храм, 2010
  

жүктеу/скачать 364.73 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: