{270} Памяти А. Г. Рубинштейна661

{270} Памяти А. Г. Рубинштейна⁶⁶¹

Рубинштейн не любил Одессы.

Бывая здесь часто по родственным связям, он отказывался выступать перед одесской публикой⁶⁶².

Этот человек, с Бетховенской головой, в которой было нечто львиное, привык к почестям.

Быть может, он требовал их у толпы не только для себя, но и за десятки гениальных музыкантов, которые жили и умерли, не видя никаких почестей.

Когда он входил и уходил с концерта, молодые девушки, ученицы консерватории, со слезами восторга на глазах, целовали его руки.

В комнате для артистов никогда не раздавалось «Антон Григорьевич». Поклонники и поклонницы едва смели перешептываться, говоря:

— Наш волшебник… наш чародей…

Когда он выходил на эстраду, — после грома аплодисментов, должна была воцаряться благоговейная тишина.

Если кто-нибудь шепотом произносил слово, если шуршала афиша, или падал веер, — Рубинштейн устремлял на виновного один из тех взглядов, от которых хочется провалиться сквозь землю.

Когда на всероссийской выставке в Москве⁶⁶³ рядом с концертным залом где-то загудел гудок, — Рубинштейн положил палочку и скрестил по-наполеоновски руки, пока насмерть перепуганные распорядители кинулись унимать непочтительный гудок.

На юбилейном представлении «Демона» в московском Большом театре⁶⁶⁴, когда артист что-то не так сделал, Рубинштейн остановил оркестр.

Это было так тяжело, что бедные артисты готовы были уйти в землю.

Рубинштейн не любил одесской публики, и одесская публика платила ему тем же.

«Он горд был, не ужился с нами…»⁶⁶⁵

Но, милостивые государи, было два Рубинштейна, как в «Дворянском гнезде» было два Лемма.

Всякий великий музыкант — это Лемм.

Было два Рубинштейна.

Славный старичок Антон Григорьевич, с добродушной улыбкой на впалых губах, который тихонько уходил из концерта «другим ходом» во избежание всяких оваций.

И был Рубинштейн с Бетховенской головой, орлиным взглядом, сверкавшим из-под бровей, который гордо и строго глядел кругом и касался клавишей рояля, — словно он прикасался к жертвеннику.

Он не был похож на артиста в эти минуты, — это был скорее пророк, говорящий слова божества.

Перед ним вставали тени Бетховена⁶⁶⁸, Гайдна⁶⁶⁹, Шумана⁶⁷⁰, он приходил сам в священный трепет и, взглядывая в толпу, смотрел только, коленопреклоненна ли она.

Да, это был пророк, готовый разбить о камень скрижали при виде суетной толпы, — легкомысленной даже тогда, когда она видит пред собой скрижали, на которых начертано Божественное откровение.

Для одесситов, этих веселых, легкомысленных поклонников «золотого тельца», которые смотрят на искусство только как на развлечение, — такой пророк был слишком суров.

Они пришли в театр поразвлечься. Им говорят, что это богослужение.

Отсюда взаимное отчуждение.

Рубинштейн негодовал. Его «не любили»⁶⁷¹.

Словом:

«Он горд был, не ужился с нами!»

Антон Григорьевич уходил «другим ходом» от всяких выражений восторгов. Рубинштейн требовал преклонения пред искусством.

Он мог совершать свое жертвоприношение только пред коленопреклоненной толпой. Добродушный старичок превращался в сурового старца, когда он надевал свое жреческое одеянье.

Одесситы не отнеслись достаточно почтительно к жрецу, — и вот причина его гнева.

Одесситы виноваты были перед ним, тем больше оснований загладить свой грех пред его памятью.

Рубинштейновский вечер в Городском театре устраивается именно затем, чтобы увековечить память А. Г. Рубинштейна.

Самый шаблонный, который сразу приходит всем в голову, — это «поставить бюст» или «укрепить портрет».

Это формальный, казенный способ чествования памяти.

Чаще всего, это лучший способ «отделаться от памяти»:

— «Прикрепили портрет», — кончено. Дело свое сделали!

Есть другой способ чтить память, — создать в честь великого человека живое дело, которое носило бы его имя.

Такой именно проект и создался в Одессе в одну из Рубинштейновских годовщин.

Постановлено было соорудить школу на месте того дома, где родился А. Г. Рубинштейн.

Каждый раз, когда строят новую школу, мир на один шаг становится ближе к свету и счастью.

Прекрасно, если сделать этот шаг нас заставляет память о великом человеке.

Какое прекрасное выражение такого прекрасного чувства.

Если так будут чтить память великих художников, — великие художники все больше и больше будут иметь право воскликнуть:

«Нет, весь я не умру…»⁶⁷²

Лучшее, что было в них, стремление к свету, будет жить в этих рассадниках света, которые носят их имя.

В пользу этой школы и устраивается в Городском театре Рубинштейновский вечер.

{273} Таланты и поклонники

{274} Летний театр⁶⁷³

Мы знали почти покойного лично.

Почти покойный был лакейского происхождения.

В самом деле! Петербург удивительно эволюционировал.

Много лет тому назад — тогда Рауль де-Гинсбург еще не был маркизом⁶⁷⁴! — один знаменитый русский композитор посетил «Аркадию»⁶⁷⁵.

Рауль, разумеется, моментально подбежал к великому человеку, наговорил ему с три короба о своем театре, о труппе.

— Да сам-то вы кто? — спросил знаменитый композитор.

— Moi?¹

Будущий маркиз принял величественную позу.

— Je suis un tragedien, maître!² — отвечал он скромно.

Гинсбург и не то еще мог сказать.

Но все-таки Рауль имел некоторое основание сказать, что он «tragedien».

Все-таки он, хоть строил рожи на сцене, изображая Наполеона, Виктора Гюго, Шарля Гуно, зулусского короля Цетевайо⁶⁷⁶.

А теперешнему петербургскому летнему антрепренеру пришлось бы ответить на вопрос: «Да вы-то сам кто такой?»

— Помилте, ваше сиясь! Ужели не изволите припомнить? Неоднократно вам и не в одном ресторанте услужал!

Наивный провинциал, попав в Петербург, я первым долгом пожелал веселиться и начал ездить по увеселительным садам. Наивность!

— Ну, а скажите, пожалуйста, антрепренер этого театра — он кто? Вероятно, бывший артист?

Мой Вергилий, из петербуржцев⁶⁷⁷, посмотрел на меня с удивлением:

— Какой артист? Просто был лакеем, а теперь держит театр!

Поехали в другой сад:

— А здесь кто антрепренером?

— Тоже бывший лакей!

Поехали в третий, на бенефис антрепренера. Овации, подношения, речи…

— Ну, уж этот-то наверное…

Мой Вергилий смотрел на торжество, иронически улыбаясь:

{275} — Каков подлец! Еще три года меня на целковый обсчитал, а теперь, смотрите, какие овации! Обругать бы тебя, каналью, чтобы не обсчитывал! А тебе — речи!

Поехали в четвертый сад.

— Ну, тут-то, надеюсь, театр артист держит?

— Ах, мой друг, разве можно такие наивные вопросы вслух задавать? Даже неловко с вами! Ну, какой же артист нынче летний театр держать станет? Это дело лакейское!

В конце концов, я даже возопил:

— Да что же у вас неужели, действительно, только одни лакеи летние театры держат?

— Нет, есть один и не лакей.

И он рассказал мне об одном исключении, выгодно выделяющемся среди этого лакейского правила.

Блестящее исключение из летних петербургских антрепренеров никогда не было лакеем. Оно занималось прежде тем, что рассказывало сценки по портерным, иногда возвышаясь даже до игры в балаганах! Затем неожиданно получило большую сумму денег и стало держать театр.

Таким образом, и среди петербургских летних антрепренеров есть исключение.

Но ведь оно одно!

Остальные, все как на подбор, из бывших лакеев.

Это завелось сравнительно недавно.

Прежде Петербург летом увеселяли бывшие артисты: Лентовский, покойный Сетов⁶⁷⁸, хоть бы тот же Рауль Гинсбург.

Потом уже появился спрос на лакея.

И спрос до того сильный, что даже премудрая г жа Неметти⁶⁷⁹ сдалась и уступила свое место какому-то господину, который на вопросы:

— Какое общественное положение занимали раньше?

Отвечает, говорят:

— Официальное!

Потому что бедняга путает официальное с «официантским». Конечно, по неграмотности!

Дело летнего увеселения петербуржцев стало таким образом делом исключительно лакейским. Никто, оказывается, так не может развеселить петербуржца, как лакей.

И это доказывается цифрами. Прежние антрепренеры, из артистов, иногда наживались, как г жа Неметти и маркиз Гинсбург, но чаще прогорали, как Лентовский и Сетов. Антрепренеры из лакеев наживаются все сплошь, и никто никогда не слыхал о крахе антрепренера из лакеев.

А впрочем, всякий город имеет таких антрепренеров, каких он заслуживает.

Это совершенно естественно и нормально, что в Петербурге успех имеют именно антрепренеры из лакеев.

Ни одна профессия в Петербурге вообще так хорошо не оплачивается, как лакейская.

И мне не в одной театральной среде приходилось слыхать, что успех имеют только лакеи.

Мне приходилось видеть людей, приезжавших сюда с верными делами и уезжавших с отчаянием:

— Проиграл! Мой друг, я не умею холопствовать, бегать, кланяться, подкуривать, льстить, лакействовать!

Мне приходилось видеть людей способных, талантливых, приезжавших сюда служить и бежавших отсюда, сломя голову:

— Не могу! Я приехал делать дело. Я вижу ошибку и говорю: «ошибка». А мне отвечают: «Тс! Вы должны преклоняться! Вы должны находить все гениальным. Ведь это вот чья мысль! По нашему ведомству не может быть ошибок. Мы непогрешимы и верными шагами ведем к блестящему будущему». Я говорю: «Дело, господа, в действительности обстоит вовсе не так, как вы думаете, а вот как!» Мне отвечают: «Тс! Ни слова! Дело должно обстоять так-то и так-то. Не противоречьте!» Я бегу, я не умею достаточно быть лакеем.

Мне приходилось слышать от журналистов, бежавших без оглядки из редакций, где они работали:

— Да разве там можно высказывать свои мнения? Там требуется говорить, что угодно хозяевам и департаментским вдохновителям газеты!

Это во всех областях.

Нигде на искусство «потрафлять» нет такого спроса, как в Петербурге. И что удивительного, что в области театра лакеи, для которых «потрафлять» — профессия, имеют наибольший успех?

Я вовсе не хочу петь дифирамбов покойным Сетову или Лентовскому.

В то время, как они держали летние театры в Петербурге, они, конечно, находились в двоюродном родстве с богинями драмы и музыки. Драма и музыка приходились им только «кузинами по оперетке». Но они были в родстве с искусством.

И они выписывали для лета Цукки⁶⁸⁰ и Дель-Эру⁶⁸¹.

А теперешние лакеи «знакомят» Петербург летом только с «demimondaines»¹, умеющими полчаса стоять на голове.

{277} Те были артисты и держали театры.

Если бы Лентовскому предложить выписать «просто demi-mondaine» и поставить ее в своем театре вверх ногами для привлечения публики, Лентовский дал бы за этот совет советчику по уху или просто, но нехорошо бы выругался, глядя по настроению и по бенедиктину.

Если бы то же самое предложение сделать Сетову, папа Сетов понюхал бы табачку и сказал:

— Знаете, mon cher², со мной однажды был презанимательный случай в этом же роде. Знаете, подхожу я однажды, по глупости, к одному антрепренеру и предлагаю: «А что бы вам, mon cher, выписать, вместо артисток, просто девиц, которые бы, без всяких слов, стояли перед публикой на головах? Многие бы ходили смотреть?» Знаете, mon cher, что мне ответил этот антрепренер? Он сказал мне: «Пошел прочь, мерзавец! Я держу театр, а не скверный дом!» Вот, что мне ответил, mon cher, антрепренер на мое дурацкое предложение. Благодарю вас за совет, mon cher.

Даже Рауль Гинсбург, — хотя он теперь и пишет на карточках «маркиз», — имел некоторую совесть, конечно, не тогда, когда он рассказывал, как командовал французской армией!

Даже Рауль Гинсбург! Если бы какая-нибудь mam’zelle Фу-Фу⁶⁸² предложила ему:

— Знаете что, cher маркиз! Хотите я, без дальних фраз, без лишних слов, возьму и встану на сцене вверх ногами, — и все!

Даже Рауль схватился бы за голову:

— Знаете что, chère petite!¹ Доставьте это удовольствие мне и моим друзьям из прессы в отдельном кабинете! Но на сцене… Сцена, чтобы черт ее побрал, все-таки имеет свои требования. Что мы с ней ни делаем, но все-таки она, дьявол, имеет свои условия! На сцене… На сцене это, с горем вам говорю… нет, нет! Уйдите и не искушайте! На сцене это невозможно!

Потому что все-таки и Рауль Гинсбург, хотя и зарабатывал свой хлеб когда-то тем, что строил рожи, но все же делал это на сцене и держал все-таки театр.

А теперешний антрепренер лакей и держит крытое помещение, где «потрафляет».

— Сил Исаич! Что бы вам выписать в ваше учреждение Фу фу!

— А из какех она?

— Так, вообще… «живет»… Ну, и на сцене может.

— Девица стало быть?

{278} — «Demi-mondaine».

— Что ж, эти самые «деми» — товар ходовой. Мы не гнушаемся. Поет что?

— Нет, она ничего не поет. А просто, так… Выйдет на сцену, станет, не сказав дурного слова, вверх ногами и стоит так даже по пятнадцати минут. Гениально!

— Стыд, стало быть, всякий потеряла? Что ж, сыпь, можно! Ежели, впрямь, подолгу вверх ногами стоять будет — потрафит, и учрежденья не замарает!

Уровень петербургской публики вообще не высок. Это вы можете видеть особенно ясно, когда петербуржцы шатаются за границей.

Не всякий петербуржец, бывавший в Париже, бывал в Comédie Française. Но всякий знает наизусть репертуар «Ambassadeurs», хотя по разу был в Marigny, Horloge, Moulin Rouge, Casino de Paris, а в «Олимпии»⁶⁸³, когда там какая-то дама раздевалась, изображая «первую ночь новобрачной», — всякий был даже 2 раза.

И особым пристрастием «по этой части» отличаются петербургские дамы. Здесь это неловко. Но зато, попавши за границу, они «наверстывают потерянное» и таскают мужей по кафешантанам с утра до ночи.

Даже «утренники» в Париже посещают.

— В чужом отечестве что ж стесняться!

Один чешский писатель даже с ужасом мне рассказывал:

— Приезжает в Прагу русское высокоинтеллигентное семейство. Я им рассказываю — у нас то-то есть, то-то стоит посмотреть, а они, в первый же вечер, с дамами — вообразите! — в «срамовку». И во второй — туда же и в третий!

Наивная страна! Там кафешантан называется «срамовкой», а кафешантанные «этуали»⁶⁸⁴ — «срамницами». Ей Богу! Так и в афишах пишут:

— Сегодня в срамовке такой-то состоится вечер с участием срамницы такой-то.

Вот страна!

При таком непременном стремлении к «срамовке» и «срамницам» антрепренеры из артистов, вроде Лентовского, Сетова, были Петербургу как-то не по плечу.

Даже стеснительны!

Словно заехал человек в глухой кавказский аул, где все жители — князья. Ну, как сказать человеку:

— Ваше сиятельство, скиньте мне сапоги!

Ну, как было сказать человеку, все-таки артисту, и вдруг:

— А нельзя ли пригласить мамзель?

Шут его знает, как с ним, с артистом, разговаривать! У них там какие-то свои правила, своя амбиция особенная есть!

А как с лакеями разговаривать всякий из нас знает.

И Петербург был бы совершенно счастлив, если бы везде и всюду сидели только лакеи.

Мигнул — и кончено.

С антрепренерами-лакеями Петербург почувствовал себя великолепно.

— Что-то, братец, мне скучно. Пригласил б ты мне…

— Не прикажете ли пригласить мамзель Фу-Фу. Всякий стыд потерямши. Сейчас, ни слова не говоря, вверх ногами. Многие господа одобряют.

— Сыпь.

— В момент с!

— Помилте, нам ли не знать, что господам требуется.

За сие уменье потрафить и бывают антрепренеры из лакеев награждаемы истинно «по-барски».

Лакейский характер сезона звучал во всем.

Никогда еще мы не видали таких лакейски-безграмотных афиш:

«Неподражаемо-экстравангантная belle¹ этуаль ранга-премьер, нек-плюс-ультра».

Эпитеты, словно лакей карточку вин выхваляет:

— Мадера с вье трего-го² многие гости «обожают». Лакейский характер сезона звучал в газетных извещениях о готовящихся «экстра-галя-представлениях»:

«Дирекция сада “Заводиловки”, поистине, не щадя трудов и издержек, прибавила новый сенсационный нумер к своей ультра-небывалой программе. Сегодня на сцене указанного учреждения состоится европейски небывалый монстр-галя спектакль: выступает в первый раз красавица Санкюлот, которая будет стоять на голове целых полчаса перед всей публикой. Интерес зрелища усиливается тем, что красавица Санкюлот — не кто иная, как дочь испанского герцога Сиерра-Морена, сбежавшая из родительского дома, ради стремления ходить непременно на голове, что, говорят, несовместимо с испанским этикетом, очень строгим на этот счет».

Ну, скажите, разве не лакей диктовал почтенному русскому писателю эту заметку?

— Бывают, что и из генеральских дочерей в такую жизнь попадают!

Так рассуждает лакей и диктует почтенному русскому писателю:

— Сыпь! Пиши, что испанская ерцогиня на голове стоять будет! Фурористее!

На днях мне пришлось быть в одном из наших летних эдемов.

Шла оперетка, и шла даже прилично. Все играли так себе, нельзя сказать, чтобы уж очень омерзительно, а толстый комик — даже недурно. Разговаривал по-человечески и уж в сомнение приводить начал.

— Неужели он так-таки и хочет прилично провести себя все время, и хоть для финала не выкинет никакой штуки, предназначенной, выражаясь словами Толстого, «для увеселения молодых лакеев»⁶⁸⁵?

И вот наконец-то!

Толстый человек все время вел себя как следует и не радовал публики, но, уходя со сцены, — секунду подождать оставалось! — не вытерпел, поднял фалду, декольтировался, так сказать, с другой стороны и крикнул:

— Colossal!¹

«Зал дрогнул от рукоплесканий». Актер был вызван всем театром.

Молодые лакеи получили свою порцию. Лакейский характер сезона был все же соблюден.

Этот сезон, оборудованный и устроенный исключительно лакеями и приноровленный под вкус молодых, загулявших и «ищущих безобразия» лакеев, лакейски же и заканчивается.

Сады переживают период холодов и бенефисов:

— Бенефис антрепренера.

— Бенефис владельцев сада.

— Бенефис кассира…

— Контролеров.

— Капельдинеров.

Самый лакейский финал!

Словно вы кончили ужин в отдельном кабинете и выходите. В коридоре целая шеренга:

— На чаек бы с вашей милости!

— Тебе за что?

— Помилте! Этуваль, которая вверх тормашками, для вас приглашал. Бегал, старался!

— Ты кто?

— Мы при одеже состоим.

— Кипажи выкликаю!

— А этот маленький зачем?

— А этот так с. Махонький, а уж в лакеях. Соблаговолите что-нибудь на чаишко!

Это последний аккорд умирающего летнего сезона.

Бенефисы, даваемые «на чай» антрепренерам, кассирам, главным распорядителям, контролерам, администраторам, капельдинерам, литературным секретарям, служащим при уборных и прочей челяди, которая кормится при стоящих вверх ногами «этувалях» и отпускающих лакейские остроты комиках.

Еще несколько дней, и мы прочтем в газетах:

«Вчера, при 7 градусах холода, в саду “Кунавино” состоялся бенефис старшего официанта, не безызвестного нашей веселящейся публике под именем “Керима”, а также “распроканальи”. Глава местных официантов был предметом восторженных оваций. Его чествовали во всех театрах и углах учреждения. Были поднесены: два лавровых венка, выигрышный билет по подписке “от пьяной, но признательной публики”, как сказано на лентах, полуимпериал от одного известного представителя жуирующей публики “за особые заслуги”, самовар от благодарных этуалей, полное собрание сочинений Шекспира от опереточной группы, серебряный венок от балетной и подержанная оттоманка от шансонетных певиц. Кроме того, была поднесена рюмка коньяку от буфетчика, он же антрепренер. На следующий сезон, как мы слышали, почтенный Керим, он же “распроканалья”, бросает официантскую профессию и заводит свой собственный летний театр».

Это будет последней нотой лакейского сезона. Мы вступаем в солидный, серьезный зимний, и публика, умевшая ценить стоящих вверх ногами Фу-Фу, будет оценивать русских и иностранных писателей и игру артистов.