С. Зайцев. Окраина

командир взвода лейтенант Звонов;

сержант Укладов;

ефрейтор Гурин;

командующий 62-ой армией генерал-лейтенант Василий Иванович Чуйков;

командир 87-ой стрелковой дивизии генерал-майор Александр Ильич Родимцев;

командир роты капитан Воробей;

связист старший сержант Игнатьев;

рядовые:

Иван Ткач;

Петро Гончар;

Артём Строев.

фельдфебель немецкой армии Эрих Шмидт;

унтер-офицер немецкой армии Дитер Штейн.

Между первым и вторым действием проходит месяц.

Действие I.

Сцена 1.

Окраина Сталинграда. 19 ноября 1942 года. Полуразрушенный дом. Перед домом кучи дымящихся обломков, кусков железа, тлеющего тряпья. Везде лежат трупы советских солдат и немцев. В доме на первом этаже, около проёма окна, копошатся двое. Слышны взрывы и автоматные очереди. У противоположной этим двоим стены навалены горы трупов немецких солдат.

Звонов.

Отбили дом мы у фашистских гадов,

Теперь должны его мы удержать.

Нас очень мало: я, сержант Укладов,

Ефрейтор Гурин… Надо бы послать

Слова в эфир: «Мы взяли это зданье.

Вцепились в стены намертво – огнём.

Мы выполним любое приказание

До той поры, покуда не умрём.

Но тщетно всё, ведь рация сгорела.

Связист погиб, и мы на волоске –

От той с косой, что вовсе прочернела

В дыму чадящем. Я держу в руке…

Укладов.

Ты ранен, лейтенант, или контужен.

Ты не пугай меня. Я знаю сам:

Мы фрицев в Сталинграде отутюжим.

Сотри со лба… Прилипло к волосам.

Звонов (стирает со лба кровь).

Осколком, не заметил, зацепили.

Полроты немцев положили тут.

Укладов (с горькой усмешкой).

А нашу роту полностью убили…

А нас в расчёт?

Ты думаешь – возьмут?

Нас, лейтенант, с тобой убили тоже.

Мы в долг с тобой как будто бы живём.

Их больше нет, а были нас моложе

Курбат, Иван, Петро Гончар, Артём.

Один рывок проклятых этих фрицев,

Один снаряд прицельный, дальнобой –

И нас уж нет, как в марте нет синицы

В той полосе, срединной и родной,

Где мы с тобой росли, мужали, крепли,

Эх, лейтенант, а было ль это всё?

Сержант, попридержи-ка свои нервы.

Умрём! Так что ж!.. А Родину спасём.

На то мы здесь, чтоб крошево металла

Вдыхал со страхом наш смертельный враг,

Чтоб даже ветром с ног его сдувало,

Не то что пулей. А иначе как?

Мы взяли это здание. А значит,

Свой долг вы выполняем до конца.

Пусть смерть уже на подступах маячит.

Мы, что, с тобой не нюхали свинца?

Ты брось, сержант, с тобой ещё мы живы.

Старуха та заточенной косой

Пока что машет только мимо, мимо…

Слышь, где-то рядом ухнул дальнобой.
Сцена 2.

Те же. Слышится скрип входной двери, затем усиливается шум в соседней комнате. Сержант Укладов передёргивает затвор немецкого пистолета-пулемёта «МП-40», изъятого им у мёртвого немца. В комнату, где Звонов и Укладов сидят, прислонившись к стене, входит ефрейтор Гурин, сзади него кто-то прячется.

Звонов (кричит).

Сержант, отставить! Это наш ефрейтор.

Живой. И прячет за спиной трофей.
Укладов.

Ага, ещё один не взятый смертью.

Ещё один – глазам своим не верю.

Гурин виновато, неловко выводит из-за спины девочку лет шести, с заплаканными глазами, одетую в чёрное изодранное драповое пальтишко, на голове – серый пуховый платок.

Укладов (с сарказмом, смешанным с издёвкой).

Ого! Ты не один, ефрейтор Гурин.

Невесту, знать, с собой сюда привёл.

А мы тут с лейтенантом киснем – дурни.

Тоска! Хоть отправляйся в самовол.

Ну что, поведай нам давай, дружище,

Как ты сумел добыть такой трофей?!

Кругом Аид, снаряды, пули свищут,

А ты пришёл, ну вылитый Орфей!

И прячешь Эвридику за собою.

Расклад тут, правда, несколько иной…

Звонов (перебивая Укладова, обращается к нему).

Отставить трёп! И быть готовым к бою.

Нашёл для трёпа времечко, герой!

Укладов (обиженно).

Товарищ лейтенант, вы мифы эти

Про греков рассказали сами нам.

Звонов.

Что мифы! Сказки! Здесь война и дети!

Не стыдно ли, сержант, смеяться вам?

Смотри в её глаза! Она ребёнок.

Но в этих затуманенных глазах

Сгорело детство. Хватит ли силёнок

Изжить потом из сердца боль и страх?

Забыть всё это – даже жизни мало…

(Обращается к Гурину)

Так что, ефрейтор, с девочкой твоей?

Фашисты на глазах убили маму…

Не знаю, что теперь и делать с ней.

Она немая. Видно, нервы сдали.

В подвале подобрал, дрожит, как лист.

Эх, передать бы, чтоб её забрали.

Да вот беда: убит у нас связист.

Звонов.

Да, мёртв Игнатьев, рация же – в пепел.

Сейчас бы надо много передать:

Что живы мы и от огня окрепли

И не боимся – умирать.

Гурин.

Я выведу её, товарищ Звонов,

Прошу прощения, товарищ лейтенант.

Там есть дорога, чуть подальше школы,

Там много наших офицеров и солдат.

Укладов (насмешливо).

Откуда ты, ефрейтор, это знаешь?

Уж не дитё ли это всё тебе

Поведало? А вдруг ты сочиняешь.

Она немая. Стало быть, ни бе

Ни ме не мог ты слышать, Гурин.

И потому, дружок, выходит так,

Что ты сейчас отходишь просто дурнем,

Бросаешь нас, а это ведь косяк…

И трибунал, к тому же. То-то, паря,

Оставь девчонку, пусть себе бежит

И скажет нашим, что ещё мы вдарим,

Что мы ещё пока остались жить.

Гурин.

Она немая. Сам же ты, Укладов

Вот только что об этом говорил.

Укладов (в спешке).

Эх, жахнут гады вдруг по нас снарядом.

Погибнем здесь – не выроют могил.

Гурин (продолжает).

Пойдёт одна – погибнет на дороге;

Дойдёт до наших – не поймут её.

Товарищ лейтенант, я ведь недолго.

Шестьсот секунд, даю вам слово. Всё!

Звонов.

Пойдёшь, ефрейтор, и доложишь нашим,

Что рота капитана Воробья

Взяла рубеж, погибнув, только старшим –

Теперь комвзвода, то бишь это я.

Всё ясно? Выполнять! Ни слова больше.

Девчонку передашь – вернёшься в строй.

Бог даст – дойдём с тобой ещё до Польши.

И дальше. Всё! Вперёд давай, герой!

Гурин.

Я здесь родился, знаю этот город,

Все закоулки, улицы, дворы.

И мне знакомы здесь жара, и холод,

И крики голосистой детворы.

(Смотрит на девочку, продолжая).

Она нарисовала там, в подвале,

Куском угля, как убивали мать,

Как в тело бездыханное стреляли

Привыкшие безжалостно терзать.

Ещё углём нарисовала школу,

Я в ней учился – здесь, недалеко.

Её отбили наши, фрицев свору

Стащили в яму: трупы. Нелегко…

Ну, всё, пора тебе, товарищ Гурин.

Давай, ефрейтор, долго не ходи.

Гляди, чтобы шальные, злые пули

Не сделали отверстия в груди.

Тернист мой путь, как миллионов граждан

Моей страны, таких теперь родных.

Когда-нибудь ведь кто-нибудь расскажет,

Или споёт, иль прочитает стих,

Как дрались мы за землю Сталинграда,

И в каждой схватке кровь лилась ручьём,

И как себе твердили: «Надо, надо

Крошить врага, а смерть нам нипочём»,

Сцеплялись в драках с озверевшим немцем,

В упор стреляли в наглого врага,

И как тревожно замирало сердце:

Снарядов сталь свистела, как пурга,

Как вьюга в снежном поле завывала…

Горячих гильз горячая страда.

Не счесть их – нам казалось: мало, мало.

Им нужен смерч – туда, туда, туда!

Давить их, так стрелять и резать,

Чтобы смогли запомнить на века

И передать другим, что бесполезно,

Что Русь была и есть всегда крепка,

Что не смогли её сломить и прежде

Ни хан Мамай, ни лях, ни Бонапарт,

Сухой травой сгорели их надежды,

И в порошок покрошен их азарт.

Я жить хочу, как все мои ребята

Хотели жить, но им не суждено

Давать победный залп из автоматов

И пить Победы красное вино.
Действие II.

Сцена 1.

Сталинград. Вторая половина декабря 1942 года. Командный пункт 62-ой армии. Командующий 62-ой армией генерал-лейтенант Василий Иванович Чуйков, командир 87-ой стрелковой дивизии генерал-майор Александр Ильич Родимцев.

Чуйков (бодро).

Ну что, Родимцев, дали жару фрицам?

Уверен в том, что и ещё дадим.

И будем насмерть с ними всеми биться.

Клочка земли своей не отдадим.

Да, это наша почва, друг Родимцев.

Ты как, скажи мне, выжил в эти дни?

Мы положили уйму мерзких фрицев.

Но мы ведь были в пекле не одни.

Не только наша шестьдесят вторая,

Но и Шумилов с множеством полков.

Мы эту гидру фюрера раздавим

Совместными усилиями стрелков,

Танкистов, снайперов, разведчиков, сапёров,

Морской пехоты, лётчиков, да так

Раздавим, что потом нескоро

Сумеет оклематься наглый враг.

Мы раздолбаем Паулюса с Готом,

Манштейна, Штрекера, Зейдлитца и Хубе.

У нас теперь обстреляна пехота,

Мы с каждым днём уверенней в себе.

У нас с тобой, Родимцев, есть герои –

Всей этой немчуре в противовес:

Он будет звания Героя удостоен,

Он против танков с жидкостью «КС»…

Сам загорелся, но и лютых гадов

Поджёг, страданиям, боли вопреки.

И показал пример, как с ними надо

Вести войну. Такие моряки –

Без страха, Саша, просто наудачу

Идут вперёд, готовы умереть.

Идут на смерть, идут, а это значит,

Что нипочём им, Саша, даже смерть.

И пусть зима застудит всех треклятых фрицев,

Пусть леденящий ветер просвистит.

В котле они теперь, в котле, Родимцев.

На этих рубежах мы – как гранит.

Мы – сталь, мы даже крепче стали.

Нас крепче стали сделал Сталинград.

Мы всех стальней на свете сталей станем,

И ни один не вывернется гад

И не уйдёт от мести и расправы.

Ведь в нашей драке кулаки – броня.

И станет этот город местом славы,

Прибежищем последним для меня,

Когда умру. И говорю серьёзно:

Хочу лежать в растерзанной земле,

Где всё смешалось: порох, кровь и слёзы,

Где, может, кто-то вспомнит обо мне.
Сцена 2.

Окраина Сталинграда. Конец декабря 1942 года. Остов одного из цехов завода выглядит как металлический скелет. Фельдфебель немецкой армии Эрих Шмидт и унтер-офицер Дитер Штейн. Они сидят, окружённые покорёженным железом, кусками арматуры, обломками кирпичей, соорудили что-то вроде баррикады. Рядом с ними лежат ручные гранаты «М-24». Оба небриты, измождены, говорят с трудом, еле ворочая языком.

Шмидт.

Послушай, Дитер, мы давно в капкане.

Зачем мы здесь? Где тот резон, азарт?

Ах, если б знать, что будет так, заранее,

Что будет бита вся колода карт,

Что бросят нас на смерть в такое пекло,

Что мы погибнем здесь, как свора псов,

Проклясть тогда бы этот мерзкий вермахт

И всех его радетелей-отцов:

Адольфа Гитлера, и Геббельса в придачу,

И Гиммлера, и Геринга, и всех,

Кто нам поставил выполнить задачу:

Взять Сталинград, держать, развить успех.

Штейн.

Тебя за эти речи, Эрих, к стенке

Поставят, даже не спросив тебя:

Хотя ты прав… Давно дрожат коленки

От голода: не ел уже два дня.

Мы сами виноваты в этом, Эрих,

Мы сунулись в давильню, хохоча,

На этих русских, слишком сильных, смелых…

Теперь от голода и холода стучат

Коленки, зубы… Словно струны, нервы.

Бессилие гнетёт – как никогда.

Вот так из лучших, Эрих, самых лучших, первых,

Мы стали кем? И катимся куда?

Шмидт.

Упадок, Дитер, да, кругом упадок.

Румыны смяты, мы уже в кольце.

Покажем русским мы мельканье пяток –

Тогда война окажется в конце.

Сомнут, раздавят всю нашу армаду.

Нас проклянут на многие века…

Штейн.

Не нужно, Эрих, я прошу: не надо.

Как быстро слабнет правая рука.

Смотри… мелькнули где-то близко тени.

Возьми гранату, ты сильней меня.

Считаем вслух: последние ступени,

Умрём одни средь ада и огня…

(Бормочет под нос какие-то слова).

Воздух прорезают длинные автоматные очереди. Дитер Штейн замолкает. Эрих Шмидт выдёргивает из гранаты запальный шнур, но бросить не успевает, падает, прошитый пулями. Спустя несколько секунд раздаётся взрыв.
Сцена 3.

Ефрейтор Гурин решительно идёт со спины к тому месту, где лежат искорёженные взрывом тела двух немцев. Навстречу ему движется небольшая группа советских солдат, вооружённых «ППШ».

Один из группы кричит Гурину:

А ну-ка, стой, замедли шаг, братишка.

К тебе мы сами быстро подойдём.

Ты, верно, братец, вовсе не трусишка,

Идёшь, ну прямо лихо, напролом.

Гурин (останавливается, радостно кричит).

Знаком твой голос. Это ты, Укладов?!

А рядом… вроде Звонов-лейтенант!

Вы живы! Не убило вас снарядом!

Дай обниму тебя, Укладов-брат!

Обнимает сержанта Укладова, жмёт руку лейтенанту Звонову. Последний обнимает Гурина.

Звонов.

Мы живы, да, мы живы. Это чудо!

Нас не убил ни выстрел, ни снаряд.

А фрицы лезли, лезли отовсюду –

Сломать, сломить… Ну, сущий Дантов ад.

Нам повезло, нас выручили наши.

Подмога растерзала всех подряд.

Летели каски, руки, ноги… Страшно!

Огонь, стрельба, разрывы, взрывы. Ад!

Укладов.

Похоже, родились тогда мы снова.

Ты знаешь, Гурин, я готов идти

В любое пекло. Умирать не ново,

Вот только душу бы свою спасти:

Не замарать предательством и скотством,

Суметь сберечь затлевшийся огонь.

Я раньше прикрывал её юродством

И думал – всё стерплю: меня не тронь!

Теперь я вижу, Гурин, мы едины.

У нас теперь на всех одна душа.

Что нам теперь снаряды, пули, мины!