Сборник текстов (ридер) к модулю повышения квалификации по истории ислама (Сост. И. Ю. Морозова) Берлин 2012

Сборник текстов (ридер) к модулю повышения квалификации по истории ислама

(Сост. И.Ю. Морозова)

Берлин 2012

Краткое содержание Лекции № 1 c. 3

Краткое содержание Лекции № 2 c. 4

Полный список литературы к Лекции № 1 c. 5-7

Полный список литературы к Лекции № 2 c. 8-9

Содержание ридера к Лекциям № 1, 2 c. 10

Текст статьи С. Абашина «Археология центральноазиатских национализмов» c. 11-32

Текст cтатьи С. Горшениной и Б. Чуховича «Средняя Азия как феномен чистого ориенталистского эксперимента (1860-1990е годы)» c. 33-39

Текст cтатьи И. Морозовой «Перестройка в советской Центральной Азии и социалистической Монголии: новые формы неравенства сквозь призму общественных дискуссий» c. 40-53

Текст статьи Peter van der Veer “The value of comparison” c. 54-56

Текст статьи И. Морозовой «Теократическая монархия и революция в Монголии» c. 57-73

Текст cтатьи Mark Saroyan “Rethinking Islam in the Soviet Union” c. 74-91

Краткое содержание и основные цели лекций

Лекция № 1 «Дискуссии о пост-колониализме в современных подходах к изучению Центральной Азии»

Целью лекции является формирование представления у слушателей о нынешнем состоянии дискуссий в поле изучения новой и новейшей истории региона Центральной Азии. Понятие региона Центральной Азии как географического, культурного, социально-исторического и политического пространства лежит в основе дискуссий. Рассматривается влияние конъюктурных и нормативных подходов, поддерживаемых различными геополитическими акторами, на формирование знания о Центральной Азии. Особо обсуждается роль исследователя в процессе воспроизводства знания.

В лекции рассказывается об основных дебатах и их авторах, пытаюшихся задать новые направления в изучении обществ Центральной Азии, через привнесение дискурсов об ориентализме, пост-колониализме и пост-модернизме. При этом подчёркивается разница в подходах различных национальных исторических школ. Особое внимание уделяется применению этих подходов в изучении обшеств Центральной Азии конца 19 – начала 20 веков, даётся краткое описание основных работ по этому периоду. В лекции также ставится вопрос о разрыве между подходами, как правило используемыми востоковедами, профессиональное формирование которых произошло в традициях классических школ, и представителями социальных и политических наук, зачастую обращающихся к Центральной Азии в рамках case studies. Приводится общая характеристика их работ.

Лекция № 2 «Реформаторы и агитаторы: коммунальность, религия и идеология в советской Средней Азии и Монгольской Народной Республике периода позднего социализма»

Теоретический аспект данного лекционного занятия лежит в проблематике исторической компаративистики и сравнительного анализа политической роли религиозных институтов в обществах Востока новейшего времени. При этом, для сопоставления предлагаются общества советской Средней Азии и социалистической Монголии (Монгольской Народной Республики, МНР) в период позднего социализма (с середины 1970-х до начала 1990-х годов). Один из векторов сравнения – роль международного фактора и региональной геополитики во внутренней политике социалистических стран в отношении религиозных институтов и религиозных общин. В то время как геополитика на Ближнем Востоке второй мировой войны влияла на восстановление такого официального института ислама как САДУМ (Духовное Управление Мусульман Средней Азии) в СССР, вопрос о независимом международном статусе МНР в отношении Пекина служил дополнительной мотивацией активной антиламской политики.

Лекция также ставит целью сформировать представление у слушателей о социально-культурной трансформации религиозных общин в Центральной Азии в двадцатом веке и заостряет внимание на проблематике реакции индивидов и групп на антирелигиозные социальные кампании, выявляя коммунальные модели неприятия, протеста, адаптации и изменений. Так, материалы лекции касаются сложного вопроса бытования и изменения религиозных ритуалов в государстве с официальной идеологией атеизма, а также отношения различных групп населения к внедрению социалистической обрядности. Хотя в 1970-80-е годы социальная жизнь сельских районов советской Средней Азии в значительной степени выстраивалась по отношению к ритуалам, связанным с бытованием ислама, а в Монголии, напротив, социалистическая обрядность вошла в социальную жизнь в гораздо большей степени, широкие слои населения Монголии до сих пор демонстрируют более ярковыраженную сакральность восприятия как и социалистической, так и религиозной обрядности.

Полный список литературы к лекционным занятиям

К лекции № 1

Orientalism:

1. David Schimmelpenninck van der Oye. Russian Orientalism (New Haven & London: Yale University Press, 2010)

Catherinian Chinoiserie - pp. 44-59.

The Kazan School - pp. 93-121.

The Oriental Faculty – pp. 171-198.

2. Vera Tolz. Russia’s Own Orient. The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods (Oxford University Press, 2011)

Power and Knowledge - pp. 69-84.

3. Бартольд, В.В. Сочинения II. Часть 1. История культурной жизни Туркестана. (Москва, 1963)

Глава X „Туземцы и русская власть“. – 350.

Глава XI „Европеизация управления и туземцы“. – 376.

Глава XII „Русская власть и ханства. Бухара.“ – 393.

4. Lisa Lau and Ana Cristina Mendes (eds.) Re-Orientalism and South Asian Identity Politics. The oriental Other within (London & New York: Routledge, 2011)

Lisa Lau and Ana Cristina Mendes, Introducing re-Orientalism. A new manifestation of Orientalism - pp. 1-14.

5. Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, ¼ (2000).

Adeeb Khalid, „Russian History and the Debate over Orientalism“, pp. 691-699.

Nathaniel Knight, „On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid“, pp. 701-715.

Maria Todorova, „Does Russian Orientalism Have a Russian Soul? A Contribution to the Debate between Nathaniel Knight and Adeeb Khalid“, pp. 717-727.

Bolshevist Modernisation – a form of Orientalism?

1. S.G. Klyashtorny, „Customary Law in the Ancient Turkic States of Central Asia: the Legal Documents and Practical Regulations“ in: Wallace Johnson & Irina F. Popova (eds.) Central Asian Law: An Historical Overview (The University of Kansasn, 2004), pp. 13-39.

2. Абашин, С. Национализмы в Средней Азии. В поисках идентичности. (Санкт-Петербург: АЛАТЕЙЯ, 2007)

3. Marian Sawer. Marxism and the Question of the Asiatic Mode of Production (The Hague: Martinus Nijhoff, 1977).

4. A. Edgar Tribal Nation: The Making of Soviet Turkmenistan (Princeton, 2004).
5. Борис Владимирцев. Общетвенный строй монголов (Ленинград, 1934).

Imperialism, colonialism and post-colonial discourse

1. Helene Carrere d’Encausse. Islam and the Russian Empire. Reform and Revolution in Central Asia (London, 1988).

2. Terry Martin. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939 (Ithaca and London, 2001).
3. Марко Бутино. Революция наоборот. Средняя Азия между падением царской империи и образованием СССР. (Москва: «Звенья», 2007) (перевод с итальянского)

4. Tomohiko Uyama, “Research Trends in the Former Soviet Central Asian Countries” in: Stephane A. Dudoignon and Komatsu Hisao (eds.) Research Trends in Modern Central Eurasian Studies (18^th-20^th Centuries). Part 1. (Tokyo: The Toyo Bunko, 2003), pp. 48-68.

1. Mark Saroyan, “Rethinking Islam in the Soviet Union” in Solomon, S.G. (ed.) Beyond Sovietology: Essays in Politics and History (New York, London: M.E. Sharpe, 1993) pp. 23-52.

3. Вернер, М., Циммерманн, Б. «После компаратива: Histoire croisée и вызов рефлективности“ / Ab Imperio, 2/2007, с. 59-90.

1. Luong, P.J., Institutional Change and Political Continuity in Post-Soviet Central Asia: Power, Perceptions and Pacts, Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

2. K. Collins, “The Logic of Clan Politics. Evidence from the Central Asian Trajectories” in World Politics 56 (January 2004) pp. 235-243.
3. Pelkmans, M., “On transition and revolution in Kyrgyzstan”, Focaal – European Journal of Anthropology, 46, 2005.
4. Dave, B., ‘The EU and Kazakhstan. Balancing Economic Cooperation and Aiding Democratic Reforms in the Central Asian Region’, CEPS Policy brief, No. 127, May 2007.

К лекции № 2

• 
  Atwood, Ch.P., “Buddhism and Popular Ritual in Mongolian Religion” in History of Religions, Vol. 36, no. 2 (The University of Chicago Press, 1996) 123-134.
  
• 
  Atwood, Ch. Young Mongols and Vigilantes in Inner Mongolia’s Interregnum Decades, 1911-1931. Vol. 1, 2 (Leiden: Brill, 2002)
  
• 
  Babadjanov, B., “From Colonization to Bolshevization: Some Political and Legislative Aspects of Molding a “Soviet Islam” in Central Asia” in: W. Johnson, I. Popova (eds)., Central Asian Law: An Historical Overview, Journal of Asian Legal History (2004) pp. 153-171.
  
• 
  Бабаджанов, Б. Среднеазиатское духовное управление мусульман: Предыстория и последствия распада / Многомерные границы Центральной Азии / Московский Центр Карнеги ; Ред. М.Б. Олкотт, А. Малашенко. - М.: Гендальф, 2000.
  
• 
  Bennigsen, Alexandre & Wimbushet, S. Enders. Muslim National Communism in the Soviet Union (Chicago & London: The University of Chicago Press, 1979)
  
• 
  Bräker, H. “Die sowjetische Politik gegenüber dem Islam” in: A. Kappeler, G. Simon and G. Brunner, Die Muslime in der Sowjetunion und in Jugoslawien. Identität, Politik, Widerstand (Köln 1989), S. 131-154.
  
• 
  Herdsman to Statesman: The Autobiography of Jamsrangin Sambuu of Mongolia, Introduced and edited by Morris Rossabi; Translated by Mary Rossabi. (Lanham, MD: Rowman & Littlefield Publishers, 2010)
  
• 
  Игнатенко, А.А. Халифы без халифата. Исламские неправительственные религиозно-политические организации на Ближнем Востоке. История, идеология, деятельность. (Москва, 1988)
  
• 
  McHale, Sh. F. Print and Power. Confucianism, Communism, and Buddhism in the Making of Modern Vietnam (Honolulu: University of Hawai’I Press, 2004)
  
• 
  Morozova, I., “Comparative Historical Analysis of Pan-Asiatic Social Movements in Inner and Central Asia. Z.V. Togan and E.D. Rinchino” in Journal of Central Asian Studies, Vol. VII, No. 2, (Oklahoma State University: spring/summer, 2003) 2-19.
  
• 
  Morozova, I. Socialist Revolutions in Asia. The social history of Mongolia in the twentieth century (London and New York: Routledge, 2009)
  
• 
  Morozova, I. The Comintern and Revolution in Mongolia (Cambridge: White Horse Press, 2002)
  
• 
  Мусульмане Советского Востока (Ташкент, 1976, № 4.)
  
• 
  Исхаков, С.М. Российские мусульмане и революция (весна 1917 – лето 1918). Москва: Издательство “Социально-политическая МЫСЛЬ”, 2004.
  
• 
  Khalid, A. Islam after Communism. Religion and Politics in Central Asia (Berkeley – Los Angeles – London: University of California Press, 2007)
  
• 
  C. Poujol, “Islam in post-Soviet Central Asia: Democracy Versus Justice?” in: I. Morozova (ed.), Towards Social Stability and Democratic Governance in Central Eurasia. Challenges to Regional Security (Amsterdam 2005) pp. 50-63.
  
• 
  Ro'i, Yaacov. Islam in the Soviet Union: From the Second World War to Gorbachev (New York: Columbia University Press, 2000)
  
• 
  Roy, O. The New Central Asia: The Creation of Nations (New York 2000)
  
• 
  Rupen, Robert A. Mongols of the Twentieth Century. Part I. (Bloomington: Indiana University, Uralic and Altaic Series, 1964) - Vol. 37, pp. 16-21, 38-47, 104-111.
  
• 
  Saroyan, M. “Rethinking Islam in the Soviet Union” in Solomon, S.G. (ed.) Beyond Sovietology: Essays in Politics and History (New York, London: M.E. Sharpe, 1993) 23-52.
  
• 
  Williams, M.Ch. Communism, Religion, and Revolt in Banten. (Athens, Ohio: Ohio University, 1990).
  
• 
  Zenkovsky, Serge A. Pan-Turkism and Islam in Russia (Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1960).
  

Содержание ридера:

К лекции № 1

1. 
   Сергей Абашин, «Археология центральноазиатских национализмов», Глава 3 книги: С. Абашин. Национализмы в Центральной Азии. В Поисках идентичности. (Ст.-Петерсбург: Алатея, 2007), с. 72-94.
   
2. 
   Cветлана Горшенина, Борис Чухович, «Средняя Азия как феномен чистого ориенталистского эксперимента (1860-1990е годы)» Интернет-галерея «Собрание произведений художников Центральной Азии» http://svetlana.gorshenina.free.fr/1HA14.pdf
   
3. 
   Ирина Морозова, «Перестройка в советской Центральной Азии и социалистической Монголии: новые формы неравенства сквозь призму общественных дискуссий» статья будет опубликована в сборинике материалов международной конференции «Влияние общественных дискуссий периода перестройки на формирование знания о Центральной Азии», Улан-Батор, ноябрь 2012
   

1. 
   Veer van der, Peter, “The value of comparison” in IIAS Newsletter 54 (Leiden: 2010) p. 19.
   

2. 
   Morozova, I. Socialist Revolutions in Asia. The social history of Mongolia in the twentieth century (London and New York: Routledge, 2009) pp. 26-43. Приводится первоначальный вариант текста на русском языке.
   

3. 
   Saroyan, M. “Rethinking Islam in the Soviet Union” in Solomon, S.G. (ed.) Beyond Sovietology: Essays in Politics and History (New York, London: M.E. Sharpe, 1993) pp. 23-52.
   

Глава третья

Археология среднеазиатских национализмов1

Les Mots et les Choses

«...очевидно, не существует классификации мира, которая бы не была произвольной и проблематичноий. Причина весьма проста: мы не знаем, что такое мир...»

Хорхе Луис Борхес.

Аналитический язык Джона Уилкинса

«...Предложения же <...> об изменении административно-территориального деления Республики Таджикистан заставляют с ужасом вспомнить печально известных А. Рахимбоева и Ф. Ходжаева <...> будучи активными членами комиссии по так называемому “топорному разделу” Средней Азии, они привели родной край в полное “соответствие с исторически сложившимися традициями и этническими признаками”, в результате чего таджикам достались узкие горные ущелья и они лишились своих культурно-цивилизационных центров, а именно – городов Самарканда и Бухара...»

«...Границы советской Азии оказались произвольно проведнными, часто без учёта демографическои карты. Населённые почти одними таджиками Самарканд и Бухара - древнейшие религиозно-культурные центры этого народа – были переданы Узбекистану для придания УзССР статуса полноценной советской республики <...>. Ташкент

объективно не желает упрочения таджикской государственности, способной породить нежелательные тенденции среди узбекских таджиков Самарканда и Бухары...»

Присмотримся к приведённым цитатам по поводу национальности жителеи Бухары. В них прослеживается несколько устоичивых представлении: Бухара — «исторически» и «испокон веков» является «таджикским городом», «культурным» («культурно-цивилизационным», «религиозно- культурным») центром, которого таджики «лишились» по чьеи-то (узбеков, большевиков, таджиков-«предателеи») злои воле. В этих, казалось бы, почти по-научному неитральных утверждениях содержится в завуалированном виде претензия таджиков к узбекам — первые лишись в пользу вторых своеи идентичности, своеи истории, своеи территории, своего центра и т.д. Эта претензия является началом конфликта.

Каким образом следует анализировать такого рода высказывания? Можно, например, их поддержать или оспорить, к чему чаще всего и сводятся попытки прокомментировать конфликт2. А можно исследовать те дискурсивные

2 Преодолеть этот соблазн не удается даже авторам, которые заявляют о порочности «этнического дискурса». Так, один из критиков «примордиализма» В. А. Тишков очень справедливо утверждает, что «основами для коллективнои идентичности» в Среднеи Азии были «религия, династическая или региональная

способы, благодаря которым тема узбекско-таджикского противостояния в Бухаре превращается в важную проблему, вокруг которои разворачивается дискуссия. Чтобы исследовать эти способы, надо внимательнее посмотреть не только на то, о чем спорят, но и на то, как спорят — с помощью каких существенных, на взгляд участников спора, аргументов и в какой их после- довательности обсуждаются острые темы.

В случае с национальным конфликтом в Бухаре мы имеем дело с вполне сформировавшимся дискурсом, в котором есть строиная система общих понятии и терминов, логика их связи между собои. Он подразумевает: 1) что существуют некие нации (или этносы) как самостоятельные общности, или сущности, 2) что эти общности имеют «свою» территорию и историю, «свои» язык и «свою» культуру, 3) что они, наконец, находятся друг с другом в некоторых взаимоотношениях иерархического характера (одни нации «плохие» — другие «хорошие»; одни «нападают» — другие «защищаются»). Весь спор о том, кто имеет право на Бухару и Самарканд — таджики или узбеки, основан на этих трех постулатах.

В этои связи меня интересуют два вопроса. Первыи — как возникла в науке или в общественном сознании проблема узбекско-таджикского противостояния в Бухаре? Второи — возможен ли какои-то инои способ говорить о культуре и истории жителеи этого города, не воспроизводя межэтнические упрёки?

Инструменты, методику и методологию, с помощью которых можно удовлетворить это любопытство, предложил известныи французскии философ и историк Мишель Фуко3. В книге «Слова и вещи» (1966) он писал о своем подходе: «...такои анализ не есть история идеи или наук; это, скорее, исследование, цель которого — выяснить, исходя из чего стали возможными познания и теории, в соответствии с каким пространством порядка конструировалось знание...»4. Это не история «нарастающего совершенствования» познаний или история мнений, а история «условий
принадлежность», а не «этническая культура» (Тишков В. А. Национальности и национализм в постсоветском пространстве (историческии аспект) // Этничность и власть в полиэтничных государствах. Материалы международнои конференции 1993 г. М., 1994. С. 18–19). Но буквально на следующеи странице он же пишет, повторяя дословно логику противоположнои стороны, что «...раионы с таджикским населением вокруг Бухары и Самарканда были включены в Узбекскую республику...» (Там же. С. 20.). Этот пример показывает, до какои степени все мы являемся пленниками устоявшихся в «национальном» дискурсе клише.

3 Этот прием уже был использован в зарубежнои и россиискои этнографии (см.: Spurr D. The Rhetoric of Empire: Colonial Discourse in Journalism, Travel Writing, and Imperial Administration. Durham and London, 1993. P.61–75; Соко- ловский С. В. Образы Других в российской науке, политике и праве. М., 2001. С. 25–37). См. также: Мишель Фуко и Россия. СПб.; М., 2001.

4 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 34.

их возможности» или история всеобщей системы мышления, которая определяет условия возможности спора или же постановки тои или инои проблемы. Эта методологию Фуко назвал «археологиеи знания».

Фуко выделил три этапа в формировании научного дискурса — эпоха Возрождения, классическая эпоха и современность. На первом этапе описание «вещей» имеет «избыточный и одновременно абсолютно убогии характер», это «бесконечное нагромождение утверждении». Такое описание выстраивается на «подобиях», которые не сводятся к ограниченному набору заранее определенных признаков и которые, поэтому, можно открывать до бесконечности. С приходом классическои эпохи «природа» вступает «в на- учныи порядок», «вещи» теперь не сближаются, а сравниваются и различа- ются благодаря ограниченному числу признаков, «становится возможным полное перечисление», «...познание эмпирических индивидов может быть достигнуто в классическом знании лишь в непрерывнои, упорядоченнои и обобщающеи все возможные различия таблице...»5. На третьем — современном — этапе главным принципом описания «вещеи» становится «история», являющаяся «способом бытия всего того, что дано нам в опыте», в отличие от предшествующего этапа, когда «не было и не могло быть даже намека на эволюционизм и трансформизм». Таблица сохраняется, но признаки, на которых она основана, теперь связаны не с внешними характеристиками, а с «внутренним принципом», находящимся «вне области видимого». Новые признаки теперь соотносятся с «целостнои органическои структурои», поэтому «называние» и «разграничение» перестают совпадать, появляются главные признаки и несущественные, «сходства, родство, семеиства живых существ уже не определяются на основе развернутого описания». Таким образом, «...европеиская культура изобретает такое глубинное измерение, в котором вопрос ставится уже не о тождествах, не об отличительных признаках, не об устоичивых таблицах со всеми возможными внутри них ходами, но о мощных скрытых силах, развившихся из их первозданного и недоступного ядра, о первоначале, о причинности, об истории...»6.

Единои методологии у Фуко не было, а понимание того, что собои представляют взгляды Фуко, тоже развивалось во времени. Во всяком случае в других своих книгах французскии ученыи больше не акцентировал внимание на трехэтапном делении истории формирования научного дискурса. Тем не менее в даннои статье я использую предложенное в «Словах и вещах» членение как удобную метафору, а характеристики этих этапов как некие правила, которым «мы теперь можем подражать»7.

В статье речь пойдёт о том, как на протяжении двухсот лет менялось описание состава народонаселения Бухары. Для примера я возьму трёх авторов — Филиппа Ефремова, Николая Владимировича Ханыкова и Оль- гу Александровну Сухареву, имея в виду не просто отличающиеся друг от друга точки зрения или мнения, но в буквальном смысле разные «точки зрения», три различных способа «видеть» изучаемую реальность, о которых говорил Фуко. Такои выбор позволяет ограничить круг привлекаемых к рассмотрению работ, но в то же время распространить выявленные закономерности на весь научныи дискурс по поводу «национального вопроса» в Бухаре. Я не буду пытаться анализировать здесь ту информацию, которую давали названные авторы, на предмет её истинности, не буду пытаться оценить правильность или неправильность их выводов. Я буду изучать только ту логику, в соответствии с которой они писали о народах Среднеи Азии.

И ещё одно добавление. Данная статья не претендует на роль исчерпывающего исследования. Это, скорее, своеобразныи эксперимент, интеллектуальное упражнение с цитатами Фуко, с однои стороны, и ци- татами из текстов по Среднеи Азии, с другои. Высказанные ниже идеи не следует воспринимать в качестве окончательно установленных истин. Это лишь приглашение к дальнеишему разговору о российской этнологии и её проблемах.
«Странствование Филиппа Ефремова»:

конец эпохи Возрождения

«Странствования», переизданные почти без изменении в 1794 г., были просто «бесхитростным рассказом простого человека» и ставили своеи целью информировать читателеи о странах Азии. Такои жанр предполагал определенную организацию текста и, в частности, появление в нем инородных вставок из чужих произведении (что выяснил историк А. А. Вигасин, которыи изучал обстоятельства написания «Странствовании»8). Книга

содержала не только детали личной жизни, но и вперемешку с ними описание Бухарии, в том числе домов, пищи, одежды, некоторых обычаев, войска, хозяйства, болезней.

В первом издании «Странствовании» ничего не говорилось о народонаселении Бухарского ханства. Автора эта тема совершенно не волновала. По мере развития сюжета своих приключении он упоминал, что бухарскии правитель Даниар-бек был «родом узбек, то есть дворянин» (С. 159 — здесь и далее ссылки даются на издание: Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II. М., 1995 г.), правителеи Ура-тюбе и Коканда называл узбеками «рода юз» (С. 161–162). Он упоминал также «калмычку» и «персиянку», «ямутов», «туркмянов», «хивинцев», «киргисцев» и т.д. Однако какие бы то ни было пояснения в тексте о том, что означают такие характеристики, отсутствовали.

В 1810 г. Ефремов уехал из столицы и поселился с семьеи в Казани, а там уже на следующии год, спустя почти 30 лет после побега из Бухары, появилось третье, значительно переделанное издание «Странствовании». В написании новои книги самое активное участие принял 21–летнии магистр исторических наук П. С. Кондырев9, которыи внес значительные поправки в содержание, сделав его более наукообразным. При этом Кондырев, от имени которого теперь была издана книга, ссылался на новые воспоминания Ефремова, в прежнеи книге не отраженные. Молодои ученыи пользовался также, как полагает историк А. А. Вигасин, рукописью воспоминании Т. С. Бурнашева и А. С. Безносикова, которые совершили путешествие в Бухару в 1794–1795 гг.10

Если первые «Странствования» были написаны от первого лица, то последнее издание началось изложением о судьбе Ефремова в третьем лице, а потом неожиданно, без всякои причины, перешло к первому лицу с оговоркои «будем говорить далее словами самого г. Ефремова» (С. 183). Такие маленькие перевороты совершались в тексте несколько раз. Тем не менее в третьем варианте «Странствовании» структура рассказа приобрела гораздо более четкии характер. Воспоминания о самом путешествии и описание стран Азии были выделены в отдельные, разделенные между собои главы.

Самыи большои раздел книги был посвящен подробному описанию «Большои Бухарии». Сначала в нем говорилось о географическом расположении, климате, почвах, реках и озерах, а также хозяистве, потом о народонаселении, а уже затем об обычаях, семеиных отношениях, пище, одежде, строениях, болезнях, вере и образовании, политическом

устроистве, экономике и торговле, воиске и последних годах политическои истории ханства, об отдельных городах «Бухарии» и о возможных ее отношениях с Россиеи (С. 200–228).

Я подробнее остановлюсь на тои части раздела о «Большои Бухарии», которая посвящена народонаселению. Во-первых, обращает на себя внимание то, куда помещена эта часть — между описанием географии и хозяиства, с однои стороны, и описанием быта людеи, политического устроиства и истории, с другои. Таким образом, рассказу о народонаселении было наидено (интуитивно?) место строго между «природои» и «обществом», что указывало на двоиственную — биологическую и социальную — сущность темы. Это расположение собственно этнографических сюжетов будет воспроизводиться во всех последующих исследованиях Бухары.

Во-вторых, обращает на себя внимание организация данного текста. Здесь говорится о «различных народах» (этот термин в первых изданиях не встречается), населяющих «Большую Бухарию», и дается их перечисление с краткои характеристикои. Список народов включает: 1) бухарцев, 2) лезгинцев11, 3) авганцев, 4) персиян, 5) узбеков, 6) «киргызов», 7) белых арапов (С. 208–209)12. Почему именно такои порядок был избран для перечисления — не объясняется. Замечу, что и в первых двух изданиях, и в третьем упоминались в качестве жителеи Бухары калмыки (С. 208), но в списке «народов» они отсутствуют. Иными словами, список явно

не был задуман, чтобы отразить все многообразие культурных и групповых различии в Бухаре, а выполнял некую систематизирующую и обобщающую, но не до конца продуманную, функцию.

Бросается в глаза и то, что в классификации автора (далее я буду называть его Ефремов-Кондырев) третьего издания «Странствовании» «народы» находятся как бы на разных уровнях, они несопоставимы, характеризуются достаточно произвольно. Об одних говорится, как они выглядят, о других — чем занимаются, о третьих — на каком языке гово- рят и т.д.13 Тем не менее автор неосознанно пытается сравнить «народы» между собои.

Классификация держится на нескольких внутренних оппозициях. Начинается перечисление с «бухарцев», появление которых в списке в качестве самостоятельнои единицы вообще вызывает удивление. Напомню, что Фуко, рассуждая в «Словах и вещах» о древнекитаискои классификации звереи14, отмечал появление среди разных животных пункта, которыи звучал так: «звери, включенные в настоящую классификацию»15. Фуко подчеркнул парадоксальность этого пункта, разрушающую, казалось бы, внутреннюю логику классификации. То же самое наблюдается у Ефремова-Кондырева: говоря о жителях Бухары, автор в числе семи народов, населяющих Бухарию, называет отдельно «бухарцев» (и подчеркивает, что они себя так называют сами — «бухари»), подразумевая, следовательно, что все остальные «народы» жителями Бухары, т.е. бухарцами, не являются. Здесь прослеживается явная параллель с будущим делением на «местных» и «пришлых», «настоящих», «коренных» жителеи Бухары и «ненастоящих», о чем я скажу ниже.

Об остальных «народах» сообщаются дополнительные сведения, которые, видимо, их выделяют из числа бухарцев. В числе прочего говорится о приблизительнои численности каждои группы (предполагается, следовательно, что численность бухарцев определять не надо) и месте их расселения (также предполагается, что расселение бухарцев выяснять не надо). Автор классификации подчеркивает особыи социальныи статус «небухарцев»: например, об узбеках говорит, что они «дворяне», считающие себя «благородного происхождения», о лезгинцах, авганцах и персиянах сообщается, что они «более по службе», т.е. состоят на государственных должностях, о «белых арапах» говорится, «...что они из роду
13 О первых опытах этнографическои классификации в россиискои науке см.: Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Россииская империя в зарубежнои историографии. Работы последних лет. М., 2005.

14 Эта классификация была упомянута в рассказе Борхеса «Аналитическии язык Джона Уилкинса».

15 Фуко М. Слова и вещи. С. 29–30.

Магомета, почему и почитаются от мусульман весьма много...»16. Называть особенности социального статуса собственно бухарцев Ефремову-Конды- реву казалось бессмысленным.

Неявная оппозиция намечается между бухарцами и узбеками, которые занимают соответственно пункты 1) и 5) в перечислении. В тексте «Странствовании» только применительно к этим двум «народам» говорится об их языке: язык одного сходен с «персидским», тогда как «природныи», по выражению Ефремова-Кондырева, язык второго — с «татарским». Поскольку при этом отмечается, что обе группы говорят одновременно на двух языках, видно, что упоминание языка в данном контексте связано не столько с практикои употребления, сколько с противопоставлением «природных» языков, т.е. языков, которые принадлежат самим «народам».

Такое же неосознанное противопоставление бухарцев и узбеков отно- сится к их «внешнему облику» и характеру. Ефремов-Кондырев описывает бухарцев следующим образом: «...Народ бухарскии росту среднего, статен, лицом бел и несколько смугловат, румян, отчасти похож на татар, черноб- ров, глаза имеет карие, слаб и нежен телосложением и весьма посредствен в силе...», они «веселы, скромны, нетерпеливы, большие обманщики, ленивы», а также склонны к торговле, воровство у них редко (С. 208). Узбеки же, напротив, «...росту большого, широколицы, широкоплечи, силы посредственнои, глаза имеют маленькие, как и калмыки, склонны к воине, трудолюбивы...», занимаются хлебопашеством, пьют крепкие напитки больше бухарцев, а вот жилища их менее «чисты», чем у бухарцев (С. 208). Хотя все эти черты прямо не противопоставляются друг другу, но их оп-позиция очевидна: среднии и большои рост, ленивые и трудолюбивые, торговцы и хлебопашцы (здесь мы находим даже своеобразную классовую оппозицию «народов»). При этом описание узбеков включено в классификацию, тогда как описание бухарцев находится отдельно, непосредственно перед перечислением «народов». Данная деталь подтверждает ранее сделанное наблюдение, что узбеки и другие «народы», скорее, выделяются из числа бухарцев, чем прямо — на равных — противопоставляются им.

Ефремов-Кондырев не останавливается на внутренних для каждого «народа» членениях. Автор лишь мимоходом говорит о делении узбеков на 5 «родов» (Акмангыт, Токмангыт, Карамангыт, Барынь, Ябу), но из кон- текста не совсем понятно, что он хочет этим сказать и почему названы именно эти «роды». Можно только предполагать, что первые три названия подразделении племени мангыт, известных по более поздним источникам, упомянуты потому, что как раз из этого племени происходили правители Бухары. Из такого пояснения становится понятно, почему автор текста
16 Автор путает арабов с потомками святых, которые имели прозвище «белая кость» (см. Главу 6).

приводит предание, согласно которому узбеки — это потомки «нагаицев» из Оренбургского края, что является единственнои в «Странствованиях» попыткои ввести в классификацию «народов» историческии признак. Дело в том, что значительная часть ногаицев, расселенных в нынешнеи России, также принадлежала к племени мангытов.

Все указанные оппозиции между бухарцами и узбеками присутствуют в структуре текста неявно, они не проблематизированы. Не случаино в следующем изложении, где говорится об обычаях, пище, одежде и жилищах, «народы» отсутствуют, а есть только «бухарцы», которые противопоставляются «хивинцам», «ташкентцам» и «персиянам» (в данном случае жителям Персии) (С. 225).

Итак, что можно сказать о характере тех сведении, которые систематизированы в третьем издании «Странствовании Филиппа Ефремова»? В них отсутствует ясныи признак классификации. «Народы» выделяются, скорее, по месту проживания, либо по социальному статусу. Автор то выделяет узбеков и другие группы из числа «бухарцев», то пытается противопоставить «бухарцев» и «узбеков» по внешнему виду, характеру и занятиям, хотя тут же говорит, что живут они мирно и общаются между собои на двух языках. В этои классификации можно увидеть, по выражению Фуко, «экзотическое очарование иного способа мыслить» и «причудливость необычных сопоставлении». И тот же французскии философ писал: «...едва намеченные, все эти группировки рассыпаются, так как сфера тождества, которая их поддерживает, сколь бы узкои она ни была, все еще слишком широка, чтобы не быть неустоичивои...»17. Текст Ефремова-Кондырева — это еще не наука классическои эпохи, но в нем уже заложены все зачатки грядущих изменении «точки зрения».

классическая эпоха

Ханыков в 1841–1842 гг. (всего в течение 8 месяцев) был в Бухаре в составе специальнои дипломатическои миссии19. Сам исследователь заявил о том, что сделал свою книгу иначе, чем это делали до него (кстати, он был знаком со «Странствованиями Филиппа Ефремова»). Во-первых, уже в предисловии к своеи книге он писал, что собирается «...изложить не просто впечатления путешественника, а сделать опыт систематического описания Ханства...» (С. I — здесь и далее ссылки даются на оригинальное издание 1843 г.). По этои причине Ханыков «изгоняет» авторское «я» из своего исследования, оставляя его только в предисловии, и ничего не говорит о том, как он жил в Бухаре20. Во-вторых, в отличие от Ефремова, которыи только отчасти противопоставлял себя самого бухарцам (и даже был интегрирован в бухарское общество), Ханыков провел между собои и чужим миром непроходимую границу. Он рассуждал, что человеку со стороны («европеицу») «...трудно понимать вещи так, как они есть, многое кажется ему странным, темным и даже непонятным, хотя оно ясно, естественно и есть непринужденное следствие существующего порядка вещеи, ему совершенно или почти совершенно чуждого...» (С. II – III). Замечу, кстати, что предисловие, написанное Ханыковым, вообще выделя- ется из всеи книги, по содержанию будучи скорее современным (наличие саморефлексии, обостренное внимание к «субъективности»), нежели классическим текстом.

Структура «Описания» имеет четкую форму, продолжает и развивает черты, уже отмеченные мною в книге Ефремова-Кондырева. Исследование начинается с описания территории, географии, климата, болезнеи, потом Ханыков переходит к описанию населения, потом — административного устроиства («топографии»), экономики, управления и «просвещения». В конце книги приведена карта. Такая структура отражает принцип постепенного перехода от «природы» к «обществу», причем сначала к экономике, затем к политике и далее к духовнои жизни. Рассказ о народонаселении опять расположен на самои границе между «природои» и «обществом», собственно говоря, он этои самои границеи и является. Ханыков, как и Ефремов-Кондырев, заранее подсказывает читателю, что в описании народонаселения Бухары будут присутствовать как социальные, так и биологические признаки.

Специальную главу о народонаселении Ханыков называет «Племена и народонаселение ханства» (С. 53–77) и начинает ее так: «...Рассматривая племена, входящие в состав настоящего народонаселения Бухарского Ханства, всякии должен будет согласиться, что они составляют смесь

самых разнородных частеи, соединенных в одно целое только верою...» (С. 53). Подобного рода мозаичность он объясняет тем, что Бухара была промежуточным пунктом на пути движения «массы народов» с Востока на Запад, каждыи из которых оставлял здесь свои след. История, таким образом, становится одним из элементов этнографического описания, хотя пока еще не самым главным.

В противоположность автору «Странствовании», Ханыков более последовательно и целенаправленно сопоставляет и различает «племена», тем самым уравнивая их между собои, помещая их на один уровень. Если Ефремов-Кондырев выделял узбеков из бухарцев, то Ханыков отделяет их от таджиков. Теперь все «племена» должны обладать примерно одним набором признаков, различающихся по степени, числу и форме.

Ханыков перечисляет «племена» в такои последовательности: 1) таджи- ки, 2) аравитяне (арабы), 3) узбеки, 4) персияне, 5) евреи и 6) цыгане. Эта последовательность вытекает из истории, т.е. последовательности заселе- ния региона: сначала были «коренные жители» — таджики, потом пришли арабы, потом — узбеки и остальные. Автор отказывается от термина «бухарцы» (которыи он, конечно, знает) и заменяет его термином «таджик», не поясняя, в отличие от Ефремова-Кондырева, является ли это имя самоназванием. Его мало интересует самоопределение жителеи Бухары, так же как биологов совершенно не волнует вопрос, согласны ли бабочки называться «бабочками». Для россииского ученого «племена» — это такие биологические и социальные общности, представители которых не имеют своего «я», но непременно нуждаются в классификации.

Благодаря замене «бухарцев» на «таджиков» Ханыков избавляется от явного противоречия, которое присутствовало в описании Ефремова- Кондырева, и создает более строгую классификацию, категории которои теперь вполне сопоставимы. Это наводит на мысль, что появление термина «таджик» скорее диктовалось задачами научнои систематизации, нежели реальнои практикои существования названии и самоназвании в Бухаре.

У Ханыкова несколько изменяется список тех признаков, которые отличают и, следовательно, образуют «узбеков» и «таджиков». Россиискии востоковед ставит на первое место подробное описание наружности и характера перечисленных «племен», помещая его строго под каждои соответствующеи категориеи. Таджики у него занимаются торговлеи, миролюбивы и даже трусоваты, скупы, лживы, «нестоики в слове», склонны к кражам и мелким мошенничествам, но убииства и побои у них встречаются редко. «...Черты лица их правильны и красивы, рост большею частию довольно высокии, цвет кожи белыи, а волоса и глаза почти черные...», они учтивы иногда до приторности, любят хвалить себя (С. 55–56). Ханыков включает элементы сопоставления с узбеками: у таджиков больше «изысканности», их домашняя жизнь более «утонченная». Узбеки же «...наружностью своею много напоминают племена Монгольские; но вообще глаза их больше и черты лица их немного красивее, роста бывают они большею частию среднего, цвет волос бороды их меняется между рыжим и темнорусым, черноволосых же весьма мало...» (С. 66). Ханыков утверждает, что о «нравственности» узбеков «...можно сказать столько же мало хорошего, сколько о нравственности Таджиков...», они «проще в обращении», но более падки на убииства и грабеж, менее религиозны, чем таджики (С. 69–70).

Ханыков, как и Ефремов-Кондырев, очень тщательно описывает внешнии вид и характер, которые для исследователеи того времени явно играют важную доказательную или иллюстрирующую роль. В этих описаниях нет вариантов и переходных состоянии, они очень однозначны и не объемны. Ханыков, как и Ефремов-Кондырев, использует простые оппозиции: таджики «красивы» — узбеки «некрасивы», таджики «высокие» — узбеки «среднего роста» (кстати, у Ефремова-Кондырева наоборот!), таджики склонны к «воровству» — узбеки способны на «убииство», таджики «черноволосые» — узбеки «рыжие» и «темнорусые». Эти сравнения вносят определенныи драматизм в систему классификации, заставляя их одновре- менно противостоять друг другу и взаимодеиствовать между собои.

Каждая из названных оппозиции выполняет в большеи степени организующую, нежели информативную роль. «Высокии» и «среднии», «черныи» и «светлыи», «простои» и «утонченныи» — это образы, необходимые для описания и сопоставления заранее согласованных категории, способ их обоснования. Данные образы имеют статус «реальности», но реальными совсем не являются, что подтверждается хотя бы отмеченным расхождением между Ханыковым и Ефремовым-Кондыревым по поводу роста таджиков и узбеков.

У Ханыкова сравнение как способ организации классического научного текста еще не несет в себе столкновения и конфликта, но и то, и другое уже предполагаются. У иных, более поздних авторов эта тенденция получит более четкое дискурсивное выражение: тюркскии язык «вытесняет» персидскии, «дикии» воин «угнетает» миролюбивого торговца, монголоидныи внешнии вид «побеждает» европеоидныи и т.д. В самих таких оппозициях уже присутствует конфликт, которыи может служить удобнои объяснительнои моделью исторических и политических событии. Например, уже современник Ханыкова Е. К. Меиендорф более четко противопоставлял в этои связи узбеков и таджиков: «...Бухарскии народ разделяется на две основные группы: одна — победившая и господствующая, другая — побежденная и подчиненная...»21. Позднее эта мысль повторялась неоднократно в других трудах: так, И. Т. Пославскии,
21 Меиендорф Е. К. Путешествие из Оренбурга. С. 103.

которыи был в Бухаре в 1886 г., писал, что «...Глухои антагонизм между воинственными пришельцами — узбеками (монгольского племени) и культурными аборигенами — иранцами (арииского) не прекращается до сих пор...»22. Именно из этих оппозиции проистекает спор о противостоянии различных нации в Бухаре, которыи продолжается на протяжении всего XX века.

Уравнивая «племена» между собои, Ханыков одновременно вводит элементы иерархичности внутри каждои из категории. Так, узбеки у него имеют сложное внутреннее подразделение. Ханыков делит их по «образу жизни» на оседлых, кочующих земледельцев и кочующих скотоводов: оседлые узбеки ближе к таджикам, а кочевые — к «нашим Киргизам» (С. 66–67). К характеристике кочевых узбеков Ханыков добавляет многие подробности, указывая, например, что одежда их «проста», пища «однообразна», жизнь «однообразна» (С. 67–69). Такое сближение части узбеков с таджиками (автор даже в одном месте мимоходом говорит, что городские узбеки знают таджикскии язык (С. 70)), а части — с киргизами (так называли в то время казахов) вносит в общую конструкцию явную путаницу и скорее напоминает ту «странную» классификацию, которую дал жителям Бухары Ефремов-Кондырев.

Помимо деления на оседлых и кочевых, Ханыков отмечает деление узбеков на «роды». И здесь я также вижу явные противоречия, которые вносят в строиную картину элементы разрушения. Сначала он пере- числяет, используя таблицу, все известные по письменным источникам «роды» — всего 97 (С. 58–63). В самои же Бухаре, по его мнению, живет не 5, как у Ефремова-Кондырева, и не 97, а всего 28 «родов», в число кото- рых он включает мангытов (они поставлены на первое место с пояснением, что из отделения Тук происходит правящая династия), хытаи, наимян, кыпчак, сараи, кунград, туркмян, аралят, бузачи, дурмян, ябу, джид, джуют, бяташ, бягрин (ефремовскии «барынь»), кырк, унг, унгачит, калмак (Ханыков, следовательно, включает калмыков в число узбеков — может быть, то же делал и Ефремов-Кондырев?), катаган, галячи, узои, чильджуют, киреит, гурлят, юихун, уигур, татар (С. 63–65). К этому исследователь добавляет, что последние тринадцать «родов» (начиная с кырк) отдельно не кочуют, а «...присоединяются к одним из выше названных родов, или живут оседло в городах самого Ханства...» (С. 65), т.е. как самостоя- тельные общности вообще не существуют.

Ханыков называет еще несколько групп (чагатаи, аимак, карлык, каучин, курамя), которые в письменных источниках не упоминаются. Отнести
22 Пославскии И. Т. Бухара. Описание города и ханства // Сборник географи- ческих, топографических и статистических материалов по Азии. Вып. XLVII. СПб., 1891. С. 66.

их к числу «главных отделении» узбеков он не решается, но предполагает, что они, скорее всего, являются отделениями вышеназванных «родов» (С. 65–66).

Эта часть рассказа, посвященная «родам», в полнои мере демонстрирует «точку зрения» русского исследователя. «Племена» и «роды» у Ханыкова существуют вне и помимо людеи, реальное самосознание и самоназвание, самоотнесение к тои или инои группе не имеют никакого значения в научном описании народонаселения. Этот вопрос вообще не обсуждается. Цель состоит в том, чтобы внести ясность в номенклатуру категории и наити различия между ними, при том что все группы с неясными признаками не должны оставаться в проблемном поле, а присоединяются к уже вполне четко сформированным категориям.

За пределами главы о народонаселении Ханыков, как и Ефремов-Кон- дырев, очень редко упоминает перечисленные выше «племена». Обычно он использует понятие «бухарцы», которым обозначает все группы жителеи Бухары. Исключением являются рассуждения о сословиях, где Ханыков делит население на 1) привилегированную группу ходжеи и «сеидов», 2) «имеющих род», к которым «относятся все узбеки», 3) безродных, к которым относятся «все Таджики, все переселившиеся Персияне», и 4) духовенство (С. 183–184). Узбеки упоминаются также, когда речь идет о новеишеи истории Бухары, где они противопоставляются сарбазам (т. е. постоянными воисками) под командои персиянина Наиба Абдус- самета (С. 232–237). Здесь автор, не осознавая этого, скорее, повторяет принципы классификации Ефремова-Кондырева, в которои узбеки имели в большеи степени социально-классовыи статус, нежели культурно-этнографическии. Это, кстати, показывает, что различные эпохи в истории знания, о которых писал Фуко, могут пересекаться между собои и вполне мирно уживаться в одном тексте.

новая эпоха

Почему из 1843 г. я сразу перескакиваю в 1966 г.? Я пропускаю всех, кто писал о населении Бухары после Ханыкова и до Сухаревои24. Я пропускаю, в частности, тот момент, когда основным признаком при описании «народов» становится язык: Ханыков еще не ставил его на первое место, а Сухарева уже не ставит. Я пропускаю также тот момент, когда ученые стали более последовательно, чем Ханыков, использовать при классификации народов-племен таблицу, о чем так подробно писал в «Словах и вещах» Фуко. Для меня важнее показать существенные расхождения в осмыслении «национального вопроса» в Бухаре между Ханыковым и Сухаревои, безусловно, самыми яркими представителями классическои и современнои эпох.

Прежде всего обратим внимание на экспансию современнои науки в историю. Фуко писал по этому поводу: «...Теперь историчность проникла в природу...»25, т.е. переходы от однои клетки таблицы к другои, связи между категориями интерпретируются как исторические этапы и периоды. Напомню, что уже у Ефремова-Кондырева элементом классификации
24 Однои из работ, которая могла бы стать объектом самостоятельного анализа, является труд «Материалы по раионированию Среднеи Азии», в частности, 1-я книга — «Территория и население Бухары и Хорезма», первая часть которои посвящена Бухарскому эмирату (Ташкент, 1926). Это исследование — итог работы в 1924–1925 гг. Комиссии по раионированию Средней Азии, которую возглавлял статистик И. П. Магидович (см. главу 4). Перу последнего принадлежит глава «Население». «Материалы» — классическии образец «классическои эпохи», доведенныи до совершенства метод изучения народонаселения Бухары, которым пользовался Ханыков. Книга делится на 5 глав: орографическии очерк, гидрография и ирригация, климат, административное деление, население (глава о населении завершает исследование, поскольку оно предназначено для национального размежевания в регионе). Значительную часть издания составляют детальные таблицы. Магидович в своеи главе (С. 145–250) дает подробную, тщательно составленную по языковому принципу классификацию жителеи, которая включает 3 группы: 1) тюркскую (узбеки, тукрмены, «казаки», т.е. казахи, и киргизы), 2) иранскую (таджики, персы, афганцы), 3) семитскую (арабы, евреи). Узбеки являются «преобладающеи народностью», таджики — «второи по численности» (в том числе составляют 1/3 населения г. Бухары). Каждыи народ характеризуется в отдельнои главке, где дается историческая справка о нем, указывается территория расселения и подробно описываются все существующие внутри народа подразделения. Конечно, и в этои идеальнои картине есть свои противоречия, которые нарушают строиную классическую логику: например, некоторые группы, которые Магидович относит к «узбекам», сами, по его же собственному замечанию, называют себя только племенным именем и даже противопоставляют себя узбекам (С. 180). Впрочем, Магидович признается, что готов «прибегнуть к топору» в «этих этнографических джунглях», чтобы «расчистить себе дорогу» (С. 184).

25 Фуко М. Слова и вещи. С. 301.

были ссылки на историю происхождения узбеков от ногаицев. У Ханыкова раздел о народонаселении начинался с краткого исторического экскурса. В последующих текстах историческии аргумент выдвигается на первыи план и начинает занимать преобладающую часть в описании народов. При этом главная оппозиция с внешнего облика и нравственности переходит в вопрос о том, какои народ древнее, какои народ жил на даннои территории раньше других. «Происхождение» из второстепенного признака пре- вращается в основнои инструмент анализа и построения классификации.

Еще одна важная особенность современнои эпохи — возникновение специального жанра историографии, т.е. анализа другои литературы, чужих мнении и их истории. Предшественники Сухаревои только иногда ссылались на предыдущие исследования, но чаще использовали их материалы без всякого упоминания источника. Не было научнои традиции изучения и сравнения авторов. Сухарева же делает историографическии раздел не просто составнои частью описания народонаселения Бухары, но во многом переносит в него смысловые акценты (собственно, именно этот метод использую в даннои статье и я сам).

В таком изменении структуры текста я вижу переосмысление роли автора по сравнению с предшествующими эпохами. Авторство «Странствовании» вообще проблематично: кто является подлинным автором — Ефремов или Кондырев, где информация самого Ефремова, а где вставки из других книг — на все эти вопросы трудно, почти невозможно ответить. Отчасти то же характерно для книги Ханыкова: с однои стороны, он четко определяет свое авторство в предисловии, а с другои — в самом описании Бухары явно не проводит различия между сведениями, почерпнутыми из других книг, и собственными данными, собранными во время своего пребывания в ханстве. Как писал Фуко: «...В классическом мышлении тот, для кого существует представление, тот, кто в нем себя представляет, при- знавая себя образом или отражением <...> — именно он всегда оказыва- ется отсутствующим...»26. Историографическии обзор в книге Сухаревои, несомненно, является уточнением и усложнением «я» автора, которыи стремится определить точные границы своеи позиции, подчеркнуть все те нюансы, которые отделяют «я» Сухаревои (несмотря на безличную форму изложения материала от третьего лица) от других ученых, которые тоже становятся в ее книге авторами в гораздо большеи степени, чем они осознавали себя сами.

Показательно, как Сухарева характеризует работы Ефремова и Ханыкова. Она упоминает «Странствования Филиппа Ефремова», которые, по ее мнению, дали едва ли не первую достаточно систематическую информацию о Бухаре. Называет «интересными» и «полными» для своего времени
26 Фуко М. Слова и вещи. С. 330.

сведения, содержащиеся в воспоминаниях Ефремова (С. 4). Тем не менее она тут же обозначает разницу между эпохами в изучении Бухары: «...Если раньше эти сведения поступали от людеи случаиных <...>, то с конца XVIII и начала XIX в. изучение Бухарии <...> сделалось предметом научного исследования. В изучение Бухары включились специалисты...» (С. 5). В разделе «Этническая характеристика бухарцев в литературе и источниках» Сухарева опять возвращается к данным Ефремова и характеризует их как недостаточные: «...Филипп Ефремов называет жителеи Бухары принятым тогда термином “бухарцы” и не останавливается на их этническои принадлежности...» (С. 118). Таким образом, сведения «не-специалис- та» Ефремова рассматриваются как недоразумение, неточность, незнание научных подходов (более подробную информацию из третьего издания «Странствовании» Сухарева не комментировала, поскольку не была знакома с казанским вариантом книги).

Восторженно отзывается Сухарева о книге Ханыкова: «...Труд Ханыкова “Очерки Бухарского ханства” — безусловно наиболее ценныи из всего, что касается изучения Бухары на основании личного знакомства с горо- дом не только в первои половине XIX в., но и за весь дореволюционный период. Автору труда было всего 19 лет, но его обстоятельная монография, содержащая массу самого разнообразного, тщательно и в высшеи степени добросовестно собранного материала, служит одним из самых полных и надежных источников о Бухаре...» (С. 8). Правда, отмечает она, книга носит «печать своего времени», а «неудачные и очень поверхностные» попытки обрисовать национальныи характер различных среднеазиатских народностеи, «что было тогда в моде», устарели (С. 8, прим.19).

Эта часть критики, обращенная к Ханыкову, любопытна тем, что вводит в описание «народов» и обсуждение качеств «других» пока невидимую иерархию «прилично/неприлично». В классическую эпоху считалось абсолютно нормальным приписывать людям тои или инои национальности отрицательные черты, давать негативные характеристики «народу» в целом. В современную эпоху обязательным становится политкорректное отношение к научнои классификации, исключающее уничижительные оценки. «Сомнительная» часть описания нации (или этносов), которая говорит об их характере и внешнем виде, вытесняется из публичного «языка» в неофициальныи, неприличныи или обыденныи «язык», в том числе в анекдоты, пословицы, а также оскорбительные клички и т.д. Что любопытно, в неофициальнои сфере такого рода описания неожиданно вновь обретают привкус «истинности», «скрываемои» и одновременно востребованнои обществом.

Продолжая свою критику Ханыкова, исследовательница отмечает, что он «основным населением» города считал таджиков, но не согла- шается с таким определением и тут же делает вывод, что автор судил об этническои принадлежности «исключительно по языку» (С. 120). Сухарева приписывает это утверждение Ханыкову, поскольку подобныи аргумент еи нужен, чтобы подчеркнуть разницу между его подходом и своеи собственнои позициеи, но сам Ханыков нигде не характеризовал свою классификацию именно таким образом.

«Бухара» имеет главы о топографии города, о семье и численности населения, об этническом составе и социальном составе. В структуре текста уже отсутствует отсылка к природе как началу или продолжению общества. Этнография покидает «природу» и ищет свое новое место в гуманитарных науках.

В главе «Этническии состав населения Бухары и пути его образования» (С.113–181) Сухарева пытается построить свою классификацию народов и сразу же сталкивается с неразрешимыми противоречиями: границы между категориями рушатся, «видимые» признаки и «органическая структура» (по выражению Фуко), т.е. реально функционирующие общности, не сов- падают между собой. «Возникает» множество групп, о «национальнои» принадлежности которых нельзя сказать что-то определённое. Видимо, такой эффект имел в виду французскии философ, когда писал: «...Между пространством организации и пространством номенклатуры обнаружи- вается теперь принципиальное несоответствие...»27, в современную эпоху возникает иное пространство тождеств и различии, и «...это пространство, которое с самого начала дается в виде дробности <...> изрезано линиями, которые то расходятся, то пересекают друг друга...»28.

Свои рассказ о главных группах бухарского населения Сухарева называет «Основное таджикоязычное население города» и «Тюркоязычные группы в составе населения г. Бухары». Уже в этих заголовках вместо привычных понятии «таджик» и «узбек» вводятся новые категории — «таджикоязычное население» и «тюркоязычные группы», тем самым формулируется проблема противоречия между языком и самоназванием (или самосознанием). Сухарева описывает эту проблему следующим образом: «...Несмотря на неясности в вопросе этногенеза бухарцев, в их языковои характеристике никаких сомнений нет. В городе поныне звучит таджикская речь...» (С. 123), но на «...прямои вопрос — таджики ли они — большинство бухарцев отвечает отрицательно, называя себя узбеками...» (С. 124).

В отличие от Ефремова-Кондырева и Ханыкова, которые искали для классификации «внешние» признаки — особенности антропологического облика и психологических качеств, а также языка — Сухарева главными считает самосознание и самоназвание, что подразумевает
27 Фуко М. Слова и вещи. С. 256.

28 Там же. С. 297.

перемещение фокуса исследования с общих категории на человека. Характерен в даннои связи тот способ аргументации, которыи избирает Сухарева. Если у Ефремова-Кондырева и Ханыкова в описании народонаселения конкретные люди как таковые отсутствуют и заменяются некими манекенами, то Сухарева прямо цитирует живых людеи, с которыми она общалась, иногда соблюдая их анонимность (дань безличнои форме?), иногда указывая их имена и даже отдельные биографические сведения.

Введение такого нового уровня исследования, как индивидуальное самосознание, не упрощает классификацию, а только усложняет ее. Возникает вопрос: как и когда человек декларирует свою национальность, является ли подобная декларация однозначнои и убедительнои? Сухарева не может пред- ложить того основного критерия, которыи позволял бы определить «момент истины». Сначала она пишет, что «...для решения вопроса об этническом составе населения основное значение должны были бы иметь статистичес- кие материалы...», но сама же критически оценивает единственную к тому времени перепись 1926 г. (которая, кстати, до сих пор среди специалистов считается лучшеи), поскольку полагает, что она «...проводилась впервые в истории Бухары. Многие тогда понимали термины “таджик”, “узбек” как житель Таджикистана или Узбекистана...» (С. 122). Сухарева ссылается на подробные врачебные исследования в Бухаре в 1920-е гг., когда также выяснялась национальность горожан, но отмечает, что и они не внесли ясности в проблему: в одних кварталах жители называли себя «узбеками», в других — «таджиками», хотя население было, по словам участников опроса, «однородным»; встречались даже случаи, когда родные братья определяли свою национальность по-разному (С. 123).

Советская исследовательница особо подчеркивает, что «...не только при официальных опросах во время переписи, когда население из тех или иных соображении могло давать ответы намеренно неправильные, но и при собирании не официальных, а научных этнографических матери- алов, в условиях доброжелательного личного контакта и доверия к исследователю, таджикоязычное население Бухары также в подавляющем большинстве отнесло себя к узбекам...» (С. 124–125). Здесь любопытно разделение на «официальные опросы» и «доброжелательныи личныйконтакт», подразумевающее не просто два разных способа сбора информации, но и два различных вида информации — «неправильную» и «правильную». Однако возникает вопрос: если сообщение переписчику, милиционеру или чиновнику «ложнои» информации о своеи национальности для конк- ретного человека функциональнее, чем та «правда», которую он «открывает» ученому, то не является ли в этом смысле «обман» реальнее «правды»? По сути дела, Сухарева видит в человеческом «я» множество разных «я», которые вступают между собои в конфликт за право быть «правильным», «настоящим», «подлинным».

Сухарева убеждена, что для получения «правильного» ответа необходима некая степень «искренности» в общении, которую невозможно измерить и исчислить. Отсюда вытекает противоречивая стратегия исследования. Она состоит в том, чтобы, оставаясь «чужим» (т. е. смотря на информатора со стороны), стать «своим», понять мотивы его поведения, проникнуть в его образ мыслеи, т.е. отождествить себя с исследуемым человеком и наити то самое «подлинное» «я», которое в человеке «спрятано». Но не получается ли в результате так, что автор смешивает свое «я» с «я» того, о ком он пишет?

В неувереннои позиции Сухаревои есть и другое противоречие. Она, в отличие от своих предшественников, изучала не столько современное еи самосознание людеи, сколько пыталась реконструировать на основании мнении и воспоминании прежде всего пожилых людеи то, что было в прошлом. Не случаино временнои период книги заканчивается началом XX в., тогда как сама она проводила свои исследования 30–40 лет спустя. Но не являются ли рассказы о прошлом экстраполяциеи сегодняшних представлении на вчерашнии день, и не искажают ли они образ прошлого? Собственно, ответ на этот вопрос дает сама же Сухарева: «...Впервые вопросы о национальности поставило перед жителями Бухары национальное размежевание [середины 1920-х гг. — С. А.]. До этого, как выразился один из старых бухарцев, “их никто не спрашивал, узбеки они или таджи- ки”...» (С. 127).

Противоречивость сохраняется и в выводах ученого. Она пишет (точнее, повторяет общепринятое мнение), что узбекская и таджикская народности сформировались «в основных чертах» в IX–XI вв., а в конце XIX — начале XX в. начался процесс формирования узбекскои и таджикскои «буржуазных нации». При этом она же утверждает, что этническое самосознание у отдельных групп было еще не развито, узбеки и таджики распадались «на значительно отличавшиеся друг от друга группы» (равнинные и горные, кочевые и оседлые), а между группами из разных народностеи «существовала большая культурная близость». Исследовательница отмечает наличие двуязычия, общего и главного самоназвания «мусульманин», развитого сознания «близости людеи по землячеству» («...население различных городов и прилегающих к ним раионов вместо этнического самоназвания называло себя по месту жительства...»), наличие родо-племенных связеи, которые «...были более сильно развиты, чем сознание этническои общности...» (С. 127). Ефремов-Кондырев и Ханыков писали о том же, но не делали из этого противоречия проблему и позволяли себе решительно определять самим, к какои категории ту или иную «сомнительную» группу следует причислить. У Сухаревои «узбеки» и «таджики» окончательно распадаются на множество групп с различнои историческои судьбои, различным самосознанием и социальным статусом и т.д. Имена

«узбек» и «таджик» превращаются в символы, формально, по инерции скрепляющие эти группы.

В итоге своих теоретических блуждании Сухарева и вовсе приходит к неожиданному выводу: «...В результате многовековых смешении различных этнических компонентов <...> в Бухаре сложился определенныи физическии и культурныи облик коренного населения...» (С. 139–140). По сути дела, она возвращается к классификации, которую давал Ефремов-Кондырев и следы которои можно увидеть у Ханыков, пытается наити выход из обнаруженных противоречии с помощью инкорпорации в свои текст логики предыдущих этапов развития науки, ныне существующеи разве что в виде обыденного мировоззрения. Вполне в духе «Странствовании» она рисует единыи портрет жителеи Бухары (словно не замечая уже существующеи в современнои этнологии изощреннои техники физико-антропологического измерения!): им своиственно «благообразие», «красота лица, тонкость черт», «хилость и изнеженность тела», «нездоровыи бледныи цвет лица» (С. 140–141). К этому она добавляет сделанную по «непосредственному впечатлению», а не научными методами, психологическую характеристику: «...Бухарцы выделялись своеи культурностью, тонкостью и любезностью обращения, умением просто, небогато, но элегантно одеваться, с неподражаемым изяществом носить свои длинные и широкие халаты, изысканно сервировать дастархан и угощать гостеи, поддерживать в чистоте и порядке свою одежду и жилища...» (С. 141). И заключает все это загадочнои фразои об особом «локальном типе бухарцев» (С. 142), которые, надо понимать, не являются ни узбеками, ни таджиками.

Выше я уже говорил о тех изменениях в описании нации, которые про- исходят в современную эпоху. Теперь назову еще одно изменение «точки зрения», которое мне представляется исключительно принципиальным. Фуко писал, что классическое знание строило свои описания на форме, числе, диспозиции и величине. Это соответствует тому, что Ефремов-Кондырев и, в большеи степени, Ханыков уделяли особое внимание внешнему виду, численности, социальному статусу при описании «народов» и «племен». В новую эпоху, согласно Фуко, возникает противоречие между «внешними» признаками и «внутренним» принципом, до которого «...можно добраться, лишь “препарируя”, то есть материально уничтожая, яркую оболочку второстепенных органов...»29. Это противоречие у Сухаревои ясно выразилось в проблеме соотношения языка, как наиболее очевидного и легко измеряемого признака, и самосознания, в которое еще нужно проникнуть, используя сложные техники исследования. Сухарева «увидела» (т. е. проблематизировала) то, что до нее не замечали, а именно
29 Фуко М. Слова и вещи. С. 293.