«...волна братства, с помощью танца, выплеснется из России и омоет Европу»

(А. Дункан)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ (Париж, Берлин, Париж)

«Я потеряла четыре месяца жизни на поездку в Америку» (А. Дункан)

1

Пароход «Джордж Вашингтон» с четой Есениных на борту делает остановку в порту Плимут (Великобритания).

И. Дункан:

«“Если сомневаешься, где остановиться, – гласил один из любимых афоризмов Айседоры, – всегда иди в лучший отель”. Прибыв в Париж с тем, что осталось от суммы, взятой взаймы у Л<оэнгрина, так называла Айседора Париса Эжена Зингера, американского миллионера, своего многолетнего друга и спонсора, отца Патрика, её второго ребёнка.>, она и Есенин отправились прямиком в отель “Крийон”. Дом на улице де-ля-Помп был сдан на шесть месяцев одной американке, так что не было возможности въехать туда, по крайней мере, ещё месяц».

“” «» – <>

Мэри Дести, давняя подруга и компаньонка Дункан, ярко описала свою встречу в Париже с Айседорой и Есениным, которого она видела впервые. Её впечатления, ещё без каких-либо предубеждений, дополнены искренними пояснениями случившихся событий самой Айседорой.

«Я жила себе тихо в Лондоне, – вспоминала Мэри Дести, – когда однажды, как гром среди ясного неба, получила телеграмму: “Если хочешь спасти мне жизнь и не дать сойти с ума, встречай меня в Париже, прибываю на пароходе «Джордж Вашингтон». С любовью, Айседора”.

Я собрала сколько могла денег и, опасаясь самого худшего, немедленно выехала в Париж. Прибыв рано утром, отправилась в “Гранд Отель” и заказала самый скромный номер.

Поезд пришёл в 8.30, и почти первой с него сошла величественная и великолепная Айседора. Она обняла меня, без конца повторяя:

– Мэри, Мэри, о Мэри, наконец-то ты приехала спасти меня. Я знала, что ты приедешь. Не старайся понять что-нибудь. Я потом объясню. Но что бы ты ни делала, забудь, что я великая актриса. Я просто приятный, интеллигентный человек, ценящий гений великого Сергея Есенина. Он – художник, он – великий поэт.

Естественно, услышав это, я рассмеялась.

– Нет, нет, Мэри, ради всего святого, будь серьёзной и делай, что я прошу, иначе мы пропадём. Уверяю тебя, ты позже всё поймёшь.

– Ладно, голубчик, – ответила я, – показывай этого необыкновенного гения. Где он?

– Минуточку, – ответила Айседора, – терпение. Русского торопить нельзя. Его вытаскивают.

– Он что, болен? – спросила я.

– Не совсем, – ответила Айседора. – Но он не хочет выходить из вагона. Не забывай, что он великий, величайший гений. Проводники уговаривают его выйти. –Айседора пыталась сохранить серьёзность, и тут произошло совершенно невероятное. Появились четыре проводника, тащившие что-то, напоминающее огромную охапку элегантных мехов. Они поставили на ноги этот предмет, оказавшийся мужчиной в высоченной меховой шапке, благодаря которой он казался очень высоким и свирепым.

– Сергей, это моя любимая подруга. Это Мэри, – сказала Айседора.

– А, Мэри, Мэри, – донеслось из мехов, и меня подняли как дитя, сжали в железных тисках русских объятий, повторяя: – Сестра моя, Мэри, – и ещё много чего-то по-русски, чего я не поняла. Я обнаружила также, что у мехов два моргающих маленьких глаза, вспыхивающих огнём.

Айседора сияла от счастья, потому что никогда не могла предугадать, как Сергей воспримет того либо другого, и теперь успокоилась, что сцены не будет. Портье из отеля “Крийон”, оказавшийся на нашем пути первым, отвёз нас в этот один из самых дорогих отелей Парижа. Айседору, прежде одну из его почётнейших гостей, приняли с большой помпой. Но она отказалась от роскошного номера, который занимала раньше, и остановила свой выбор на двух прелестных соседних номерах, заявив, что один для меня. Я сказала ей, что уже сняла номер в другом отеле, но Айседора заявила, что теперь мы никогда не расстанемся. Служанка, сопровождавшая её, занялась багажом. Ей дали комнату недалеко от нас на том же этаже.

Айседора заказала восхитительный обед с лёгким вином. Это удивило меня, потому что она всегда пила шампанское. Сергей захрипел: “Шампанского, шампанского!”, но Айседора твёрдо отказалась его заказывать. Последовал бурный спор на какой-то смеси русского и английского языков, но большую часть того, что говорила Айседора, я поняла, потому что это было всё-таки похоже на английский.

Сергей настаивал: “Шампанского – в честь сестры!”, но Айседора ответила, что я терпеть не могу шампанское. (Какой обман!) Она сменила свой невообразимый дорожный туалет а ля рюс на прелестное обтягивающее платье, её маленькую царственную головку обвил шёлк изумительных цветов радуги. Сергей, держа в руке небольшой портфельчик, с которым, по словам Айседоры, он никогда не расставался, направился в мою комнату и запер его там в гардеробе.

Это очень позабавило Айседору. Она прошептала:

– Мэри, ты будешь от него в восторге. Он как дитя. В портфельчике у него какие-то игрушки, и он охраняет их, как священные реликвии.

– Может, это деньги, – сказала я, потому что была немного практичнее.

– Мэри, ты в жизни ничего смешнее не говорила. Милая, у нас нет ни гроша, и если бы не Лоэнгрин, то мы всё ещё сидели бы в порту в Нью-Йорке. Он оплатил наш проезд и дал ещё немного денег, которые, кстати, у Сергея в кармане.

– Но ты тоже хорошо заработала во время американского турне.

– О да, массу денег, но я не знаю, куда они ушли. Знаю только, что в последние две недели нам еле хватало заплатить за отель и еду. Мне-то всё равно, но было неприятно, что у Сергея сложится мерзкое впечатление об Америке. Это страшный удар для художника. Дело в том, что он совершенно ничего не понимает в деньгах».

М. Дести:

«Наконец обед подали. Какой же он был весёлый и радостный! Сергей читал свои стихи и действительно был похож на молодого бога с Олимпа – оживший, танцующий фавн Донателло. Он ни секунды не сидел на месте, часто убегал куда-то, в экстазе бросался на колени перед Айседорой и, как усталый ребёнок, клал свою кудрявую голову на её колени. А её прелестные руки ласкали его, и из глаз струился свет, , как у Мадонны.

– О, как я счастлива, Мэри! Посмотри, как он прекрасен! Если ты останешься с нами и никогда нас не бросишь, как великолепно мы заживём в Париже! Обещай, Мэри, не расставаться со мной.

Через каждые несколько минут Сергей убегал то за сигаретами, то за спичками, хотя Айседора говорила ему, что официант принесёт всё, что нужно. Я заметила, что с каждым возвращением он бледнел всё сильнее, а Айседора нервничала всё больше. В последний раз он довольно долго не появлялся, и Айседора вызвала звонком свою служанку.

Служанка рассказала, что он несколько раз заходил к ней в комнату и заказывал шампанское, но теперь куда-то ушёл. Лицо у Айседоры стало таким грустным, что сердце моё просто разрывалось. Она бросилась на кровать и поведала мне о своём путешествии и впечатлениях от Америки, о том, как её принимали и т. д. Она рассказывала так, как это умела делать только она, – с изяществом и остроумно. Часто бывая с ней вместе по нескольку недель и даже месяцев, я оставалась с ней наедине, но даже на секунду мне не становилось скучно. Ей всегда было о чём рассказать, и простейший эпизод превращался у неё в захватывающую историю, которую бы слушала и слушала.

– Мэри, теперь я могу сказать тебе правду. Сергей немножко эксцентричен, и чем дольше он отсутствует, тем эксцентричнее становится. Если он вскоре не появится, то нам лучше уйти в другое место в отеле, где он нас не сможет найти.

– Господи, Айседора, ты что? Я не верю, что он посмеет тронуть тебя.

– Видишь ли, это одна из его эксцентричностей, – ответила она. – Но поверь мне, он это не со зла. Когда он пьёт, то совсем теряет рассудок и считает меня своим самым большим врагом. Я не против того, чтобы он пил. Иногда я удивляюсь, почему все не пьют, живя в этом ужасном мире. Русские ничего не делают наполовину. Если уж они пьют, так пьют. По мне пусть он переломает всё в городе, если это доставляет ему удовольствие, но я не хочу, чтобы сломали меня.

Сама мысль о том, что кто-то может причинить Айседоре боль, наполняла меня ужасом. Я не могла понять, поверить её словам.

– Ну почему, почему ты терпишь это? – спросила я.

– Мэри, родная, не могу объяснить. Это заняло бы слишком много времени. Но и потому, что в этом есть что-то, что мне нравится где-то глубоко, глубоко в душе. Ты заметила, как Сергей похож на одного человека, которого ты когда-то знала? – А затем жалобно: – А всё равно, может, это только моё воображение. Я тебе позже обо всём расскажу. Если Сергей не вернётся к двенадцати, боюсь, Мэри, нам действительно придётся спрятаться.

– Но это же ужасно, Айседора! Быстро одевайся и поедем ко мне в отель.

– Да, я оденусь, но, пока не увижу, что с Сергеем, не уеду.

Она медленно переодевалась в уличный костюм, а я торопила её, в ужасе от того, что услышала. Вдруг силы покинули Айседору. Она попросила меня принести ей брэнди из её дорожной сумки и легла на кровать бледная как смерть.

– Айседора! – сказала я решительно. – Или едем ко мне, или разразится страшный скандал: если он попытается ударить или оскорбить тебя, я за себя не отвечаю. Я бы не вынесла такого. Поедем немедленно!

– О Мэри, так будет хуже. Я не перенесу, если с его золотой головы упадёт хоть один волосок. Разве ты не видишь сходства? Он просто копия маленького Патрика. Патрик был бы таким. Как же я могу позволить, чтобы с Серёжей что-нибудь случилось? Нет, ты должна мне помочь спасти его, доставить в Россию. Там ему будет хорошо. Он великий гений, великий поэт, а в России знают, как обращаться со своими художниками.

– Поговорим об этом завтра, Айседора, а сейчас поедем со мной.

– Нет, не могу уехать, пока не услышу, что он вернулся. Я по голосу узнаю, в каком он состоянии.

Не успела она это сказать, как из холла раздался невероятный шум, будто туда въехал отряд казаков на лошадях. Айседора вскочила. Я схватила её за руку, затащила к себе в комнату и заперла дверь на ключ. А когда Сергей начал колотить в дверь, я потащила Айседору в холл, и мы помчались вниз по лестнице, как злые духи. В дверях Айседора задержалась, чтобы сказать портье, что муж её болен, и попросила присмотреть за ним, пока мы не привезём доктора, и быть с ним “очень, очень деликатным, потому что он совсем болен”. Портье уверил, что всё сделает.

Мы вскочили в такси. Айседора настояла на том, чтобы найти врача, по возможности русского. Но того, кого мы хотели пригласить, не было в городе, и Айседора поехала со мной в “Гранд Отель”. Вид у неё был измученный. Здесь нас ждал другой сюрприз. Не успели мы подняться в номер, как портье стал стучать в дверь, заявляя, что комната сдана на одного человека и второму быть в ней не разрешается. Я старалась тихо, чтобы Айседора не слыщала грубияна, отправить его, сказав, что моя подруга больна. Но он продолжал кричать. Тогда я приказала ему прислать ночного администратора, которому всё объяснила.

Айседора позвонила в “Крийон” и услышала от служанки, что в номер вломились шестеро полицейских и забрали месье в полицию, после того как он пригрозил убить их и переломал в комнате всю мебель, высадил туалетный столик и кушетку в окно. Он пытался выломать дверь между нашими номерами, думая, что Айседора в комнате, избил портье отеля, который пытался его утихомирить. К счастью, револьвер был в портфеле в моей комнате.

Айседора была близка к обмороку. “Что делать, Мэри? У меня нет ни цента. Последние деньги из тех, что Лоэнгрин нам прислал, у Сергея, но и это всего лишь несколько долларов”.

Она решила снова поискать доктора, и мы нашли его в отеле “Маджестик”. По дороге в полицейский участок Айседора рассказала врачу, как у Сергея случаются припадки. Пока врач осматривал Сергея, тот бесновался и требовал свой портфель, крича, что в нём его стихи.

Врач заявил, что Сергей болен и очень опасен, что его ни под каким предлогом нельзя отпускать. Это был сокрушительный удар для Айседоры. Мы вернулись в отель “Крийон” в четыре утра почти мёртвые».

3

М.Дести:

Я отвела управляющего в сторону и сказала: мисс Дункан смеётся не над случившимся, у неё истерика. Это его немного охладило. Я обещала, что мы выедем рано утром и за всё заплатим. Он согласился при условии, что Есенин в отель не вернётся. Мы уверили его, что в этом отношении нет ни малейшей опасности.

Придя в номер, Айседора глотнула брэнди и спросила, что же делать. Но тут же решительно заявила, что никогда не позволит засадить Сергея в сумасшедший дом, даже под страхом быть им убитой.

Открыв гардероб, мы увидели портфель. В участке полицейский отдал ей ключи Сергея, но по свойственной этому прелестному созданию щепетильности, кстати, одной из главных черт характера Айседоры, она долго колебалась, не желая заглядывать в его личные вещи. Я сказала, что там могут быть деньги, но она ответила, что этого не может быть, потому что у него их нет.

Наконец она открыла портфель. К её изумлению, он был полон американских денег – мелкими купюрами и даже серебром, всего около двух тысяч долларов. “Господи, Мэри, неужели я вскормила змею на своей груди? Нет, не верю, бедный Серёжа. Я уверена, что он и сам не знал, что делал. У него никогда не было много денег, и при виде того, что я щедро трачу их, его крестьянская натура взяла в нём верх, и он бессознательно решил часть их сохранить. Скорее всего для тех, кому они нужны на его родине”. (Так впоследствии и оказалось, когда он бросался деньгами с ещё большей щедростью, чем Айседора.) “Подумать только, у него были деньги, а меня с ума сводил портной, угрожавший арестом, если я не оплачу счёт за два костюма Сергея”.

Да, действительно, это было слишком. Я позвала управляющего. Мы оплатили нанесённый ущерб и уехали из отеля, забрав с собой багаж Айседоры. Чемоданы Сергея мы оставили, увидев в них не только десятки костюмов, рубашек и пар белья, но и половину туалетов Айседоры, которые, как она думала, где-то потеряла.

Мы переехали в отель “Резервуар” в Версале. Там Айседора слегла с высокой температурой. Врач, обследовавший Сергея вторично, приехал к ней, чтобы узнать, согласна ли она поместить его в лечебное учреждение. Но полиция намеревалась выпустить его только при условии, что он немедленно покинет страну. Мы купили два билета, и Сергей в сопровождении служанки уехал в Берлин, где у него было много друзей и где находилось представительство Советского правительства. Но пока поезд не увёз его, Айседора жила в страхе. Сергей получил все свои чемоданы и портфель, в котором оставалось денег только на дорогу до Берлина».
Вечером, 15 февраля, Есенин выезжает в Берлин, дав перед отъездом интервью на Северном вокзале в Париже:

«“Я еду в Россию повидать двух моих детей от прежней жены, – заявил он с улыбкой. – Я не видел их с тех пор, как Айседора увезла меня из моей России. Меня обуревают отцовские чувства. Я еду в Москву обнять своих отпрысков. Я всё же отец”.

“Да, Айседора – она посылает меня домой”, – нехотя сказал он, отвечая на вопрос.

Потом он повеселел: “Но моя жена, между нами, я вам скажу, присоединится ко мне в Москве. Я её знаю. Сейчас она сердится, но это пройдёт”.

Поэт не отказывался побеседовать о своём неприличном буйном поведении в “Крийоне”, но затруднялся необходимостью говорить через переводчика.

“Этот случай, – сказал он тоном возражения. – А! Моя жена устроила в гостинице торжество в честь её возвращения во Францию из вашей дикой Америки, – продолжал он. – Меня вдруг охватила жажда самовыражения. Что тут поделаешь?”

“Я нарушил правила приличия, да? – сказал он, отвечая на вопрос. – Поломал мебель... Но правила – их ведь и надо нарушать. А мебель – подумаешь!”»

4

В день прибытия Есенина в Берлин, служба международных новостей распространяет сообщение:

«Париж, 16 февр. <...> Изадора Дункан, классическая танцовщица, которая только что прибыла из путешествия в Соединённые Штаты, осудила Америку и всех американцев как “страну бандитов”. <...>

“Я потеряла четыре месяца жизни на поездку в Америку. Это была мука.

К моему мужу в Америке относились хуже, чем когда-либо в России. Американцы похожи на стаю волков. <...>

Америку основала шайка бандитов, авантюристы, пуритане и первопроходцы. Теперь всем заправляют бандиты. <...>

Американцы сделают что угодно за деньги. Они продадут свои души, своих матерей и своих отцов. Америка больше не моя родина...”»
И. Дункан:

«С каким ликованием американские газеты в Париже ухватились за эту сенсационную новость! Как они изощрялись в фантастических подробностях! Но Айседора выступила как преданная защитница своего мужа. И, поскольку во Франции имеется закон, дающий любому, чьё имя было упомянуто в газете или журнале, право ответить в любой форме, с условием последующего опубликования ответа на том же месте и тем же шрифтом, что и в оспариваемой статье или заявлении, то Айседора написала в американские газеты, издаваемые в Париже, “Трибюн” и “Геральд”.

Далее она написала письмо в парижское издание “Нью-Йорк Геральд”:

“Дорогие сэры,

я обращаюсь к закону и прошу вас исправить некоторые ошибки в статье, напечатанной на первой странице в “Нью-Йорк Геральд” вчера, 16 февраля.

Вы утверждаете, что мой муж Сергей Александрович Есенин вернулся в наш номер в отеле “Крийон” и затем, перебив всё в номере, швырял предметами в туалетный столик и в меня. Это неправда, как может подтвердить ночной портье в “Крийоне”. Я вышла из отеля сразу же после прихода Есенина в сопровождении моей подруги мадам Говард Перч с тем, чтобы позвать для оказания помощи Есенину доктора Жюля Маркуса. Припадки бешенства, которыми страдает Есенин, обусловлены не одним лишь алкоголем, но частично являются результатом контузии, полученной во время войны; ужасные лишения и страдания во время революции привели к нынешнему обострению; вдобавок случилось заражение крови, вызванное употреблением подпольного виски в Америке, – о чём у меня есть документ, выданный знаменитым врачом из Нью-Йорка, который лечил Есенина во время нескольких подобных обострений в этом городе и который предупреждал меня о необходимости в случае рецидивов немедленно вызывать врача.

Есенин – одна из многих жертв американского “сухого закона”, о которых сообщается ежедневно, – случаи смерти, потеря зрения или рассудка.

Когда мадам Перч и я вернулись в “Крийон” с доктором Маркусом, Есенина уже увели из отеля. Я пишу это из чувства справедливости по отношению к Есенину, в адрес которого вы дважды допустили ложные утверждения, с тем чтобы уязвить меня. Я знаю, что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих бед и несчастий, но поистине молодой поэт, который с восемнадцати лет знал только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слёз, нежели насмешек. Я думаю, все матери согласятся со мной. Сергей Есенин – большой поэт и в своём нормальном состоянии прекраснейший человек, обожаемый всеми своими друзьями. Как сказал мне о нём Горький, “со времён Гоголя и Пушкина у нас не было такого великого поэта, как Есенин. Увы, Гоголь скончался душевнобольным, и Пушкин был убит в молодом возрасте; судьбы поэтов отмечены печатью трагедий”.

Во время нашего прошлого пребывания в Париже Есенин и я обедали с мадам Сесиль Сорель и многими другими друзьями, где обилие хороших французских вин лишь вызвало у Есенина хорошее настроение. Он восхищался Парижем и любил его, и часто восклицал: “Как прекрасно! Вот настоящая культура. Здесь всё – красота!”

Можете ссебе представить, до какой степени случившееся опечалило и расстроило меня. Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира. Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделённый богатым воображением поэт был бы спасён для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается.

Искренне, Айседора Дункан.

P. S. Между прочим, поскольку имя Джорджа Вашингтона является в Америке символом правдивости, почему вы утверждаете неправду, что на этом судне нельзя было достать виски? Есенин получал столько же низкопробного виски на этом судне, сколько он имел в любом другом месте в Америке, в каждом городе, куда бы мы ни попадали, постоянно доставлявшегося ему сотнями продавцов этой отравы.

Есенин даёт интервью корреспонденту газеты «The New York Herald»:

«Берлин, 17 февр. Сергей Есенин, муж Изадоры Дункан, остановившийся в Берлине на пути в Россию, выплеснул поток русской искренности и открытости. Молодому поэту надоел его брак, надоели жёны, Америка и всё на свете, кроме искусства, найти которое можно только в Москве.

Когда разговор зашёл о его темпераментной жене, его нападки стали ещё более резкими, и у него вырвались такие слова:

“Я не буду жить с ней даже за все деньги, какие есть в Америке. Как только я приеду в Москву, я подам на развод. Я был дураком. Я женился на Дункан ради её денег и возможности попутешествовать. Но удовольствия от путешествия я не получил. Я увидел, что Америка – страна, где не уважают искусство, где господствует один тупой материализм. Американцы думают, что они замечательный народ, потому что они богаты, но я предпочитаю бедность в России”».
А. Дункан посылает из Парижа, 23 февраля, телеграмму А. Б. Кусикову:

«Необходимо, чтобы Есенин написал в “Chicago Tribune” опровержение интервью, где говорится, что он никогда не любил меня, а оставался со мной из-за моего общественного положения – такая статья показывает его в плохом свете. Телеграфируйте новости = Изадора Дункан».

«Шёл 1923 год. <...> И вот как-то вечером ко мне приехали Есенин с Кусиковым и с балалайкой. Я сразу поняла, что случилась какая-то беда. Есенин был худ, бледен, весь какой-то раздавленный. Сидел на диване и тренькал, напевая рязанские частушки. Я стала подпевать.

– Откуда вы их знаете?

Я сказала:

– Слышала в детстве. Моя мать – рязанская. Я знаю не только частушки, я знаю, что солнце – это “сонче”, а цапля – “чапля”.

...Ясно было заметно, что Кусиков старается отвлечь своего друга от тяжёлых мыслей и вывести из состояния тяжёлой депрессии. Потом Есенин сорвался внезапно с места, встал и прочёл одно за другим два стихотворения:

Второе стихотворение, прочитанное Есениным у нас на Байрейтерштрассе, с балалайкой и Кусиковым:

Вообще всё показалось мне чудовищно грубым, и, если бы не его убитый вид – даже больше – страдальческий вид, я бы вступилась за женщину...»

Московская газета «Правда», от 4 марта, публикует анонимную заметку «Айседора Дункан выехала в Россию»:

«Как сообщают американские газеты, Айседора Дункан и С. Есенин выехали в начале февраля из Нью-Йорка в Советскую Россию. Айседора Дункан горько разочарована приёмом, оказанном ей в Америке. В беседе с сотрудником органа рабочей партии “Воркер” Дункан жаловалась на то, что шпики не давали ей покоя, а буржуазная печать всячески клеветала на неё. От этих нападок у неё накопилось столько раздражения, что она вначале не хотела было разговаривать с репортёрами, собравшимися у парохода, на котором она уезжала. Но потом она им кратко заявила: “Я еду в Россию, где умеют ценить искусство; мне приятнее жить на хлебе и воде в России, чем среди роскоши в Америке. В России существует такая свобода творчества, о которой вы здесь и понятия не имеете”. Перед отъездом Айседора Дункан выступала на концерте в здании оперы, устроенном “Обществом друзей Советской России”. Концерт прошёл с большим успехом. Танец “Интернационал” вызвал восторженные овации публики».
Нью-йоркская газета «Русский голос», от 10 марта, печатает анонимную заметку «Исидора Дункан потеряла право гражданства»:

«Вашингтон. Исидора Дункан, знаменитая танцовщица, по решению Департамента труда больше не гражданка Соединённых штатов.

Глава департамента Дейвис искал всё время, после её выступлений против американских учреждений, какого-нибудь способа, чтобы лишить её гражданства.

Выход для министра нашёлся: она вышла замуж за Есенина, русского поэта, и поэтому по закону теряет своё гражданство.

Теперь этот закон изменён, но её замужество произошло до изменения закона. Таким образом министр отомстил».
Рецензия Р. Б. Гуля на книгу Есенина «Избранное» (М., 1922) в берлинском журнале «Новая русская книга» (№ 2, за февраль):

«О Есенине часто говорят: “какой же он имажинист!” Многие критики пытаются отделить Есенина от имажинизма как поэтического направления. Думаю обратное: “имажинизм” – органическая стихия Есенина, создавшего это направление.

Структура имажинизма не сложна: примат “образа” (image) над остальным поэтическим материалом. Творчество Есенина ничем не согрешит против такой теории. Образ – его стихия. И свой “поэтический глас” он сам изумительно определяет:

И невольно в море хлеба

Рвётся образ с языка:

Отелившееся небо

Лижет красного телка.

Сергей Есенин безусловный, ярый и яркий имажинист!

Символист Белый воспринимает слово лищь как “звук”. Цветовая сторона ему не видна. У имажиниста Есенина “цвет” почти побеждает всё. У поющего рязанского поэта в руках ещё и кисть. У него, слава Богу, не колоратура, а песенность. У него не “поставлен” голос. Он, как цыган, душой поёт. И если колоратура враждебна “живописности”, то песенность с живописной образностью в дружбе.

Гой ты, Русь моя родная,

Хаты – в ризах образа...

Не видать конца и края –

Только синь сосёт глаза.

Вот череда меж песней и живописью образа. <...>

...о чём бы он ни запел – о полях, о лесах ли, о любви, ветре, о вечере – всегда великолепны узорные песни молодого гусляра.

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

В три звезды березняк над прудом

Теплит матери старой грусть.

И по музыке своих песен и по темам песен – Есенин не европеец. Он – восточник, из “Евразии”. Это многим нравится. И в этом есть прелесть. Но ешё лучше, когда вдруг из русского рязанского парня выглянет пращур-язычник. Когда заговорит Есенин языком древнего земляного эроса.

Эти дивные древние песни пантеистического эротизма пронзают всю лирику Есенина. Они его сила и собственность в музее русской поэзии.

Есенин – могучий русский лирик с исключительным даром чувства. И не надо убегать ему из песенного плена. Не надо искать попытки к освобождению “Инонией” и “Пугачёвым” от своей же силы – лирики. Его поэмы – “не тяжелы”. Эта же прекрасная книга, – “томов премногих тяжелей”».

7

Р. Гуль:

«В Союзе немецких лётчиков, на русском вечере, где впервые читал Есенин “Москву кабацкую”, мы познакомились.

Выступали многие. Последним вышел на эстраду Есенин. Во всём чёрном – в смокинге, в лакированных туфлях, – с колышащимся золотом ржаных волос. Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны. Шёл Есенин неуверенно, качаясь.

Литературный стол был чрезмерно обутылен. Кусиков в чём-то уговаривал косенькую брюнетку. Оркестр играл беспрерывно. Рядом был А. Толстой. Напротив – Н. Крандиевская и Есенин, с повисшей со стола рукой. Она что-то говорила Есенину. Но Есенин не слыхал. Он вскидывал головой, чему-то улыбался и синими глазами смотрел в пьяное пространство. Сильно глушил оркестр. Бутылки шли на стол, как солдаты. Было уже поздно. Есенин обводил сидящих и уставлялся, всматриваясь. Бутылки. Руки. Стаканы. Стол. Цветы. Алексей Толстой. Кусиков с брюнеткой. Лицо Есенина. Всё дробилось картиной кубиста.

Я сказал Есенину:

– Чего вы уставились?

Дальше должна была быть брань, драка, бутылкой в голову. Но Есенин улыбнулся тихо и жалобно. Качаясь, встал и сказал, протягивая руку:

– Я – ничего. Я – Есенин, давайте познакомимся.

Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему. Читал он тихо. Только для сидевших. Он даже не читал. А вполголоса напевал. То вдруг падая головой. То встряхиваясь. Вино качало его и шумело в нём. В “Москве кабацкой” он дважды повторил: “Дорогая, я плачу, прости, прости”. И говорил это он очень хорошо.

Когда Есенин читал, я смотрел на его лицо. Не знаю, почему принято писать о ”красоте и стройности поэтов”. Лоб у них должен быть Эльбрус. Глаза – непременно разверстые. Черты лица – классические. Есенин был некрасив. Он был такой, как на рисунке Альтмана. Славянское лицо с лёгкой примесью мордвы в скулах. Лицо было неправильное, с небольшим лбом и мелкими чертами. Такие лица бывают хороши в отрочестве. Сейчас оно было больное, мертвенное, с впалым голубым румянцем. Золотые волосы и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани.

Когда Есенин кончил читать, он полуулыбнулся, взял стакан и выпил залпом, как воду. Этого не расскажешь. Во всём: как взял, как пил и как поставил – было в Есенине обречённое, “предпоследнее”. Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома. Я заказал оркестру трепак. Трепак начался медленно, “с подмывом”. Мы стали просить Есенина. Он прошёл несколько шагов, качаясь. Остановился. Улыбнулся в пол. Но темп был хорош. И Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом.

– Вприсядку, Серёжа! – кричали мы.

Смокинг легко и низко опустился. Есенин шёл присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов. И мы опять пришли к столу, где в тортах стояли окурки и цветы валялись, как измятые лошадьми.

За столом говорили профессионально. О молодых поэтах. Я хвалил Казина. Есенин смеялся, махая рукой:

– Да что вы, да что это за поэты! Да это всё мои ученики! Я же их учил писать! Да нет же, они вовсе не поэты! Они – ученики!»

Помимо уже известных произведений, в сборник включаются четыре новых стихотворения – «Да! Теперь решено. Без возврата...», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», «Сыпь, гармоника! Скука... Скука...», «Пой же, пой. На проклятой гитаре...» – под общим заголовком «Москва кабацкая» и с посвящением А. Кусикову.

Варвара Кострова, знакомая Есенина по Петрограду:

«...Через много лет, в 1923 году, я встретилась с Есениным в Берлине, куда приехала на гастроли. В квартире издателя, инженера Благова, было устроено чтение новой пьесы Анатолия Каменского “Чёрная месса”. Среди присутствующих были Алексей Толстой, Сергей Есенин и другие.

После обмена мнениями мы все поехали в какой-то ресторан, где пели цыгане и играл скрипач-виртуоз Гулеско. Каменский и Толстой увлеклись составлением меню, а я с Серёжей уселась в отдалённый уголок, и мы вспоминали прошлые, юные годы.

Мы были почти однолетки. Кругом вертелся, всем надоедая, бездарный Кусиков с неизменной гитарой, на которой он плохо играл, вернее не умел играть. Милый инженер Благов, который в то время издавал пьесы, рассказы Анатолия Каменского, Алексея Толстого и стихи Сергея Есенина, устроитель этого ужина, благоговейно на всех смотрел и молчал.

Серёжа был по-прежнему красив, но волосы его потускнели, глаза не сверкали, как прежде задором, он был грустен, казался в чём-то разочарованным, угнетённым. Мне подумалось, что виной этому его нелепый брак с немолодой, чуждой ему Айседорой Дункан. Подтверждение этим мыслям я нашла позднее в стихах: