Сергей есенин

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Роман с Айседорой

Роман-хроника

в документах и воспоминаниях

ПРЕДИСЛОВИЕ

(Айседора Дункан)

В Москву, по приглашению Советского правительства, приехала американская танцовщица Айседора Дункан.

Предки Айседоры Дункан, эмигрировав в Америку из Ирландии, были довольно известны: её дед по материнской линии, полковник армии Севера, был знаком с Авраамом Линкольном; а прадед по отцу, генерал Дункан, был сподвижником Джорджа Вашингтона. Но отец и мать расстались, когда родившейся в 1878 году Айседоре, младшей из четырёх детей, было всего 5 месяцев.

Мать, простая учительница музыки, несмотря на страшную бедность, сумела вырастить всех четверых, добившихся значительных успехов в области театра, музыки и танца. В 1899 году мать и дети перебрались в Лондон, а в следующем году поселились в Париже.

Выступая сначала в салонах английских светских дам, затем в городах Центральной Европы, Айседора пользовалась исключительным успехом. Её искусством восхищались, ему подражали.

«Айседора Дункан танцует всё то, что другие люди говорят, поют, пишут, играют и рисуют», – писал в 1904 году поэт и тонкий критик Максимилиан Волошин.

Переводчик книги об Айседоре Дункан отмечал:

«Жизнь её была полна не только роз, но и шипов. Нищета и скитания в детстве; с ранних лет выступления перед публикой ради куска хлеба; неудачи и разочарования в её сложной и богатой приключениями личной жизни; гибель двух горячо любимых маленьких детей, а затем и смерть третьего вскоре после родов; кампания травли и непонимания на родине – в Соединённых Штатах – и в Европе в двадцатые годы – всё это выпало на её долю в полной мере.

Особое отношение к Айседоре Дункан у нас в России. Три её весьма успешных турне по стране – в 1905, 1908 и 1913 годах; знакомство, а во многих случаях и большая дружба с деятелями русской культуры...»

«Я не изобрела мой танец, – говорила Айседора Дункан. – Он существовал до меня, но он лежал спящим. Я всего лишь обнаружила и пробудила его...

Танцевать – это жить. И то, чего я хочу, – это школа Жизни, так как наибольшее богатство человека – это его душа и воображение. Дайте мне, попросите вашего президента предоставить мне сто детей, осиротевших во время войны, и через пять лет я верну их вам – это я обещаю – красивыми и богатыми, насколько это можно вообразить».

Осуществить свою великую мечту о «большой бесплатной школе, поддерживаемой мудрым и благосклонным правительством», Айседора, начиная с 1907 года, последовательно предлагала правительствам Германии, Соединённых Штатов Америки, России, Англии, Греции, Франции и, наконец, Советской России.

Лондонская публика восторженно приветствовала великую танцовщицу. <...>

В то время в Лондоне находилось торговое представительство Советской России, которое возглавлял Леонид Красин, один из самых культурных и симпатичных людей из всех большевистских лидеров. Прослышав, что всемирно известная танцовщица интересуется новым Российским государством, он пошёл на один из её концертов в Театре принца Уэльского. Случилось так, что в тот вечер среди прочих вещей Чайковского она танцевала “Славянский марш” в сопровождении Лондонского симфонического оркестра. Красин, как и все русские революционеры до и после него, кому удалось увидеть эту потрясающую лаконичную танцевальную новеллу об угнетении и освобождении славян, не мог сдержать слёз.

Немедленно после спектакля он бросился за кулисы, чтобы выразить своё восхищение танцовщице. И там, в артистической, они вчерне, почти полушутя, обсудили её идею отправиться в Россию для создания грандиозной школы танца. Красин обещал сделать всё, что в его силах, чтобы поддержать план. Имея, между прочим, возможность телеграфировать своим коллегам в Москву, несколькими днями позже он пришёл в отель к Айседоре и обсудил с ней проект подробно и всесторонне. Он предложил ей подписать контракт, но она отказалась от подобного “буржуазного” соглашения с “товарищами”! Пусть тогда Айседора составит заявление о том, чего бы она хотела, предложил он. Это Айседора сделала в форме письма к комиссару народного образования Анатолию Васильевичу Луначарскому:

“Я не хочу и слышать о деньгах за мою работу. Я хочу студию для работы, дом для меня и моих учеников, простую еду, простые туники и возможность показывать наши лучшие работы. Я устала от буржуазного коммерческого искусства. Грустно, что я никогда не могла приносить свои работы людям, для которых они были созданы. Вместо этого я была вынуждена продавать моё искусство по пять долларов за место в зале. Я устала от современного театра, который больше походит на публичный дом, чем на храм искусства, и где художники, которые должны по праву занимать наивысшие места, зависят от интриг торговцев, продающих их слёзы и их бесценные души за один вечер. Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которым нужно моё искусство и у которых никогда нет денег, чтобы прийти и увидеть меня. И я хочу танцевать для них просто так, зная, что я обрела их не в результате изощрённой рекламы, но потому, что они действительно хотят иметь то, что я могу им дать. Если вы принимаете эти мои основные положения, я приеду работать для будущего русской республики и её детей.

Айседора Дункан”.

По получении этого письма Луначарский телеграфировал танцовщице, которая тогда находилась в Париже: “Приезжайте в Москву. Мы дадим Вам школу и тысячу учеников. Вы можете воплотить Вашу мечту на высоком уровне”.

На это Айседора ответила: “Принимаю Ваше приглашение. Буду готова отплыть из Лондона первого июля”.

Через короткое время после этого обмена телеграммами Айседора устроила прощальный приём в своей парижской студии. Все её друзья пришли на этот приём, среди них несколько русских эмигрантов: мадемуазель Чайковская, дочь бывшего аграрного министра при царском режиме, Маклаков, бывший русский посол во Франции, и другие. Когда они услышали, что танцовщица действительно приняла решение ехать в Советскую Россию, они были ужасно шокированы. То, что они принимали за странную прихоть, оказалось на самом деле страстным желанием. Чайковская стала на колени перед кушеткой, на которой, как обычно, полулежала Айседора, заклиная её не ехать. Она сообщила о письме, полученном от своего отца, который, в свою очередь, получил его от кого-то из России и где рассказывались неописуемые ужасы. Она драматически потрясала письмом перед Айседорой, упрашивая её полным слёз голосом прочитать его: “Посмотрите, что они делают. Еды настолько не хватает, что они (большевики) режут четырёхлетних детей и развешивают их за конечности в мясных лавках”.

Айседора с её естественным скептическим умом отказалась верить таким экстравагантно-истерическим утверждениям, но, когда несколько других присутствовавших русских подтвердили эти новости, умоляя её, ради всех святых, отменить поездку, она отпарировала с бледным и мрачным лицом: “Что ж, если всё это правда, тогда я просто обязана ехать!”

Позже, когда все гости разошлись и Айседора и Ирма остались наедине, не будучи в состоянии забыть разговор о большевистских ужасах, Айседора шутливо изрекла: “Не волнуйся, Ирма. Они начнут есть меня первой в любом случае. Меня ведь так много. А ты в это время попытаешься сбежать!” <...>

Покинув Париж, Айседора заехала в Брюсель, где дала несколько концертов, а оттуда направилась в Лондон. Она находилась в сопровождении трёх своих учениц – Ирмы, Терезы и Лизы (две из них позже в последний момент отказались пускаться с ней в это рискованное предприятие). Вместе с Лондонским симфоническим оркестром, которым дирижировал Дезире Дефо, они дали серию концертов в Куинс-холле.

Как-то в июне Красин пригласил Айседору и Ирму на ленч в посольстве, и они нашли торгового представителя и его жену столь очаровательными хозяевами, что все их страхи по поводу ужасных манер большевиков развеялись. Красин сказал Айседоре, что власти в Москве решили предоставить в её распоряжение не только тысячу детей, о которых она мечтает, но также прекрасный императорский дворец в Ливадии, в Крыму!

Всё это казалось идеальным. Там, в прекрасном климате, на плодоносной Ривьере, в сельской местности, тысяча талантливых детей могли бы учиться на открытом воздухе. Они двигались бы так грациозно, как кипарисовые деревья, и танцевали бы так ритмично, как волны бездонного синего моря омывают стены дворцового сада. Там был бы многокомнатный особняк, в котором они могли бы комфортабельно разместиться; и надо всем – благожелательная поддержка дальновидного правительства. Чего ещё она может пожелать?

Быть может, наконец её великая мечта увидеть тысячи детей танцующими Девятую симфонию Бетховена воплотится? Быть может, наконец великая волна омоет Европу, смыв с неё всю мелочность, всю её междоусобную вражду...

Быть может...

Когда Айседора Дункан ступила на борт парохода “Балтаник” 12 июля 1921 года, чтобы со своей ученицей совершить плавание в Советскую Россию, многие её друзья и поклонники решили, что она лишилась рассудка. Но для тех, кто действительно её знал, в идее танцовщицы не было ничего особенно странного. Они не считали это сумасбродством: ведь она всегда любила Россию и русских, которые понимали её искусство, как немногие. Прежде всего, они знали, что сердцем она, как и все настоящие художники, нонконформист и революционер. <...>

Пароход “Балтаник”, который отплыл из Лондона в судьбоносный день 13 июля, вошёл в Ревель <Таллин> девятнадцатого после небогатого событиями плавания. На пирсе стояли две дамы: миссис Литвинова, супруга заместителя министра иностранных дел, и её спутница. Они были делегированы Советским правительством для встречи прибывающих гостей. После приветствий миссис Литвинова сообщила, что тяжёлый багаж опечатан и отправлен в консульство. Договорились, что три путешественницы будут ночевать в консульстве, но после осмотра города с мисс Митчелл и генералом Х., двумя приятелями с парохода, они возвратились вместе с ними, чтобы провести ночь на борту “Балтаника”. <...>

В полночь, в сопровождении миссис Литвиновой, Айседора, Ирма и Жанна, французская горничная, погрузились в поезд, чтобы ехать в Москву. Утомлённые путешественницы обнаружили, что они должны будут разделить своё купе второго класса с совершенно незнакомым молодым человеком! Прощайте, спальные вагоны, отдельные купе, роскошные вагоны-рестораны. Прощайте, все маленькие удобства железнодорожных путешествий обычным первым классом в странах, не подорванных социальными переворотами! Прощайте, голубые экспрессы, “Летучие голландцы”, курьерские поезда ХХ века, мчащиеся среди ночи по гладким рельсам со скоростью 100 километров в час!

Пока освещаемый свечами поезд полз по каким-то заброшенным путям, они узнали, что молодой незнакомец был большевистским курьером. Очень застенчивый молодой человек. И совсем не похож на кровожадного большевика с картинок “Человек с ножом в зубах” на французских предвыборных плакатах.

Постепенно молодой человек начал осваиваться в присутствии энергичной актрисы и до самой Москвы был не только хорошим спутником, но и оказывал большую помощь.

Когда поезд прибыл к русской границе, когда они увидели стоящих под красным знаменем новой республики солдат Красной Армии, они онемели от волнения. Энтузиазм Айседоры вылился в желание немедленно вступить в коммунистическую партию. Она тут же попросила молодого курьера просветить её на этот счёт, и вся их многочасовая беседа была посвящена коммунистической доктрине и лидерам движения.

Кончилась Эстония, и первой станцией за русской границей была Нарва. Проверив ручной багаж, советские таможенники сообщили путешественникам, что поезд, вероятно, простоит здесь целый день. Айседора не могла оставаться взаперти в неподвижном поезде, она покинула его, чтобы отправиться в город.

Она пошла одна: курьер не имел права покинуть свои чемоданы, а Ирма ещё не проснулась. На местном рынке предприимчивая исследовательница купила цветы и малину, которую она принесла в поезд к завтраку. Чуть позже она вновь пошла на прогулку, теперь уже вместе с Ирмой, в посёлок, где они нанесли визит в местную школу. Обратно по дороге на станцию они следовали словно пара ярко разодетых скоморохов, окружённых юной толпой. Когда они вошли в поезд, Айседора распорядилась, чтобы Жанна вынесла дорожный граммофон и несколько пластинок. И здесь, на вокзальной платформе, она дала удивлённым и смотревшим на неё широко открытыми глазами детям концерт и урок танца. Потом она сымпровизировала для них небольшой танец и закончила всё это тем, что раздала им весь белый хлеб и пирожные из корзины с завтраками, которую генерал Х. преподнёс им в Ревеле. Все леденцы и прочие сладости, которые ей удалось обнаружить в своём багаже, были отданы детям – она словно забыла о наступающих днях лишений.

К вечеру поезд всё ещё стоял, и им пришло в голову вместо обеда устроить в деревне пикник с банкой ревельской сельди и небольшим количеством икры – всё, что осталось от деликатесов из генеральской корзины. Поздней ночью поезд пополз дальше к Петрограду, куда, многократно пыхтя, пуская пар и без конца останавливаясь, он наконец и прибыл в 10 часов утра.

С вокзала путешественницы были доставлены в штаб-квартиру Петроградского Совета в гостинице “Англетер”, где власти приготовили для них комнату. Позже они отправились прогуляться по городу. Айседора особенно любила Петроград. Но как всё в нём переменилось! Видя запущенные и немытые стёкла витрин пустых магазинов, наблюдая людей, сжимающих свои маленькие свёртки с едой, обретённые после Бог знает скольких часов ожидания в очередях, она, будучи не в силах помочь, вызывала в памяти пышное великолепие прежних дней. Она вспоминала все счастливые и роскошные празднества, которые давались в её честь в 1905 и 1908 годах. Она шла вдоль набережной Невы и видела словно поражённые проказой, пришедшие в упадок дворцы: “Вот этот великий князь Михаил подарил балерине Кшесинской, которая была так мила со мной в 1905 году; а вон тот, с зияющими пробоинами от снарядов, когда-то принадлежал вдовствующей императрице, которая была на всех моих концертах...” Ей было невыразимо грустно. Однако, когда она наконец дошла до Зимнего дворца и обнаружила, что там теперь находится детская больница, её вера в новый режим вновь ожила. <...>

Айседора выразила своё трепетное удивление полному сочувствия молодому курьеру. В конце концов, она приехала в Россию, как гость Советского правительства. Её приезды и отъезды, даже в самых глухих уголках Европы и Америки, всегда вызывали переполох среди населения. И вот она здесь, всемирно известная гостья, приглашённая великим правительством, – и никто не удосужился послать хотя бы носильщика, чтобы встретить её или сказать ей, куда идти!

– Подождите в вагоне, – сказал молодой человек, который был удивлён не меньше Айседоры, – я пойду пройдусь и посмотрю, нет ли там машины или кого-нибудь из встречающих. Возможно, кто-нибудь находится в зале ожидания или спит в машине на площади.

После короткого отсутствия он возвратился с новостями, что всего одна машина ожидает за пределами вокзала – официальный автомобиль от Комиссариата иностранных дел, который должен забрать его с багажом дипкурьера и доставить к месту назначения. И если мадам Дункан пожелает, сказал он, он может захватить её с собой в Комиссариат иностранных дел, и двух остальных леди тоже. В комиссариате он, несомненно, сможет выяснить, какие приготовления сделаны в отношении их устройства.

Молча, совершенно сбитые с толку этим странным отсутствием элементарной предупредительности, усталые путешественницы сели в небольшой красный автомобиль, который быстро повёз их по булыжным мостовым запущенных и неосвещённых улиц. Мимо окружённых высокими стенами площадей, мимо больших и маленьких церквей, чьи своды и купола фантастическими силуэтами вырисовывались в лунном свете, мимо мрачных зданий проносились они, и наконец, после того как курьер что-то сказал шоферу, они остановились перед гостиницей “Люкс”. Курьер считал, что комнаты могли быть зарезервированы здесь. Он вошёл внутрь, чтобы справиться, и узнал, что никаких помещений для Дункан не забронировано, да и ни в коем случае этого не могло быть сделано для иностранцев: гостиница “Люкс” предназначена исключительно для приезжающих ортодоксальных коммунистов.

Затем группа была отвезена на Театральную площадь, где в некогда роскошном отеле “Метрополь” разместился 2-й Дом Советов и находились кабинеты комиссара иностранных дел Чичерина и его штата. Пока женщины оставались в машине, курьер сдал свой дипломатический багаж. Мотор перестал работать, и на площади не было слышно ни звука. Впереди, в отдалении, высились тёмные стены Кремля. Пейзаж выглядел иллюстрацией к русской народной сказке; было неестественно тихо, и всё казалось ирреальным.

Айседора и Ирма прижались друг к другу. Они были измучены волнениями трёх дней и изнурительным путешествием в медленном поезде. И они были встревожены, и – ох как голодны! После того как они сошли с “Балтаника”, они ни разу нормально не поели. Скоро они поняли: еда была здесь редкостью, её нигде не было видно. А если она и была, то не продавалась, а каждому выдавался паёк, утверждённый правительством. Ещё задолго до этого всё содержимое корзины с завтраками генерала Х. было исчерпано. Тяжёлый чёрный хлеб, который предлагали в поезде, был несъедобен. Первый же кусок расстраивал желудки, непривычные к подобной пище.

Сидя в открытой машине на холоде и чувствуя себя покинутыми Богом и людьми, они устремлялись помыслами – что не так уж неестественно – к горячему кофе и сдобным булочкам. <...>

Их гастрономические медитации были прерваны вспыхнувшим на втором этаже электричеством, в окне появился силуэт мужчины. Он смотрел вниз на пассажиров автомобиля, стараясь различить их в темноте. Вот, думали они, сжимая руки, наш первый настоящий большевик. Фигура удалилась от окна, и несколько минут спустя высокий человек в тёмной одежде спустился с лестницы и вышел к машине. Он наклонился и, целуя руку Айседоре, сказал:

– Вы не помните меня?

Айседора пристально всмотрелась и вспомнила имя говорящего – Флоринский. Она познакомилась с ним в Америке в 1918 году, в компании с бароном Унгерном-Штернбергом. Он тогда был известен как граф Флоринский. Айседора и Ирма истерически расхохотались. Вот так шутка! Первый же их настоящий большевик в сердце Москвы – граф Флоринский! Безукоризненно одетый, в смокинге и лакированных ботинках, он стоял, удивляясь, отчего они так смеются.

Несколько минут спустя они очутились в личном кабинете Флоринского.

– Очень вы устали?

– Не так устали, как голодны, – сказала Айседора. – Вот уже три дня, как мы не ели ничего путного и ничего такого не ожидаем. Я всерьёз разуверилась, что в России можно когда-нибудь пообедать!

– Отчего же? – сказал большевистский граф. – Я только что с превосходного обеда в турецком посольстве. Нам подавали куриный бульон, и жареных цыплят, и белый хлеб с маслом, и вина, и отличный кофе!

Но голодные путешественницы отказывались верить, что такие вещи существуют, до тех пор, пока сами в этом не убедятся. Итак, Флоринский пригласил их в гостиницу “Савой”, совсем близко, где у него был номер. Когда они расположились настолько комфортабельно, насколько позволяли условия, хозяин зажёг примус. Затем с искусством человека, который уже давно знает, как брать всё лучшее от жизни при самых различных обстоятельствах, он приготовил омлет, который мог бы сделать честь самому настоятелю Св. Мишеля – монастыря “омлетоделателей”. Им он угостил оголодавших путешественниц, а ещё баранками с маслом и несладким чаем.

Затем он позаботился о том, чтобы устроить их в отеле. Однако нашлась лишь одна свободная комната. Когда они вошли в неё, то обнаружили там только одну кровать. Она была без простыней и подушек. На неё легла Айседора. Ирма скрючилась на короткой кушетке; Жанна, всё ещё не понимающая, зачем она очутилась так далеко от дома, уселась на единственный стул. Все они тут же уснули. Но вскоре их подняла докучливая армада мух, которые начали жужжать, едва в комнате погасили свет. Воздух от них казался чёрным. Они были более настойчивыми и надоедливыми, чем комары. Они, видимо, постановили не давать чужеземным захватчикам комнаты спокойного сна. Мухам также помогали другие представители мира насекомых.

Обнаружив, что спать более невозможно, Айседора с Ирмой поднялись. Они умылись и вышли поискать своего друга Флоринского, чтобы узнать у него, как войти в контакт с теми, кто должен заниматься их встречей и устройством. Но было воскресенье, и естественно, что все правительственные учреждения были закрыты. Флоринский старался дозвониться до различных авторитетных лиц, в частности до комиссара образования и изящных искусств Анатолия Луначарского, который был предупреждён о приезде танцовщицы советским консулом в Ревеле. Но никого из официальных более или менее важных лиц не оказалось дома. Они все наслаждались июльским воскресеньем за городом.

Не зная, что ещё предпринять, Флоринский предложил прогулку вокруг Кремля и по широким бульварам, которые окружают Москву. Когда они вернулись обратно в “Савой” – а прошло много часов, – им казалось, что их прогулка была вечностью. Голодные, как волки, они пошли в обеденный зал, надеясь на хороший обед. В центре комнаты стоял один большой стол и несколько поменьше по сторонам. За центральным столом сидело с дюжину чумазых, немытых мужчин. Они были в шляпах и пальто и, громко глотая, хлебали из железных мисок тёмный, грязноватого вида суп, заедая его огроиными ломтями чёрного хлеба. Это были “товарищи”! Айседора собралась присесть за их стол, хотя там стояли и другие столы поменьше, за которыми втроём можно было сидеть свободнее и в некотором уединении. Она приветствовала их радостно: “Хау ду ю ду, товарищи!” – даря им свою самую ласковую и простодушную улыбку.

Но товарищи продолжали есть, едва бросив в её сторону взгляд, достаточный, чтобы представить себе этих товарищей персонажами Калло <французский график и жанрист>, – и затем вернулись к своему серьёзному занятию – поглощению супа. Путешественницам пришлось в молчании ожидать, пока такого же вида алюминиевые миски с таинственным тёмным супом и три больших ломтя чёрного хлеба были выданы и им. Айседора с видом, дающим основание предположить, что она собирается пригубить прозрачный черепаховый суп на банкете у лорда-мэра, старалась попробовать колдовское варево. Ирма сумела лишь донести свою ложку до миски, но поднять её к губам уже не могла. Жанна, горничная, сидела молча и смотрелась раннехристианским мучеником. Но в её случае дело было не в том, что еда была для неё так уж отвратительна, – позже она призналась Ирме:

– О, я просто не могла есть с мадам за таким столом!

Ирма попыталась объяснить ей, что так как они сейчас находятся в России, то они все товарищи. Больше не существует званий и чинов. Они уничтожены коммунистами. Разве она не видит, что Айседора относится к рабочим людям за столом, как к своим товарищам? Но всё это ничего не значило для французского крестьянского здравого смысла Жанны:

– Нет! Нет! Что до меня, уж будьте покойны. Я не позволю себе быть товарищем мадам!

Все они вышли из столовой такими же голодными, как и вошли в неё, и печально вернулись в своё временное пристанище. Скоро в дверь постучали, последовало мягкое: “Можно? ” – и вошёл их знакомый молодой курьер с поезда. Он принёс большой термос какао и немного белого хлеба из своего пайка. Да будет благословенно имя его! Они нарекли его спасителем. Они начали с жадностью поглощать эту манну небесную, как вдруг Жанна испустила пронзительный визг. Ирма повернулась и, к своему ужасу, увидела крысу Гаргантюа, медленно пересекающую комнату. Она тоже завизжала и вскочила со стула. Айседора поспешно встала с кровати, и все вместе они выскочили из комнаты. Молодой человек попытался прогнать крысу, но она не убралась, пока не сожрала несколько крошек. Тогда она медленно повернула к своему убежищу под ванной, где у неё оказался выводок пронзительно визжащих крысят.

В черновом наброске для будущей книги о её российских приключениях, оставленном в Москве, Айседора Дункан пишет:

“Я приехала в Россию в сопровождении моей ученицы Ирмы и верной горничной Жанны, которая, хотя и тряслась от страха, но не могла оставить “мадам”. Нам говорили такие ужасные вещи, что, как только поезд миновал красный флаг на границе, нас не удивило бы, если бы картинный большевик в красной фланелевой рубахе, с чёрной бородой и с ножом в зубах появился, чтобы изнасиловать нас всех троих, и затем перерезал бы наши глотки в качестве вечернего развлечения. Мы были настолько убеждены в этом, что дрожали от волнения и были, вероятно, несколько разочарованы, когда появился только весьма застенчивый молодой человек, сероглазый, в очках, который представился коммунистическим студентом, говорил на шести языках и поинтересовался, чем он может быть нам полезен. Он был очень робок и никак не соответствовал нашему предвзятому мнению о большевиках. Однако я заметила, что, когда он говорит о Ленине, его серые глаза вспыхивают за очками и вся его тонкая фигура трепещет от энтузиазма посвящённого. Он говорил с дрожью о фантастических жертвах коммунистов и поражениях белых армий во время чудесной и праведной войны.

В нашу первую ночь в Москве нам пришлось оставить Жанну одну в единственной комнате, имевшейся в отеле, истерически кричащей в кровати, потому что она видела огромных крыс, и мы провели ночь в обществе маленького большевика, поражённые волшебно прекрасным городом, где так много церквей и золотых куполов. Он говорил всё более и более вдохновляясь, о будущем коммунизма до тех пор, пока мы тоже не почувствовали себя готовыми умереть за Ленина и его дело. Потом небо заволокло тучами, и на нас начал капать дождь. Однако наш гид, казалось, был совершенно равнодушен к сырости, и я не скоро почувствовала, что мы ничего не ели в течение четырнадцати часов. Я обнаружила, после того как познакомилась с другими, что настоящий коммунист индиферентен к жаре, или к холоду, или к голоду, или к другим материальным лишениям. Как христианские мученики древности, они живут столь погружёнными в идеи, что просто не замечают этих вещей. Но Ирма и я очень устали, и поэтому мы поплелись назад к поезду”.

Поезд, в котором всё ещё оставался весь тяжёлый багаж, стоял на запасном пути на вокзале. Дав на чай проводнику, Айседора, молодой человек и Ирма обнаружили, что два купе открыты, и здесь они провели ночь спокойно и почти комфортабельно. Когда Айседора пробудилась следующим утром, было одиннадцать часов. После ожидания на вокзале в напрасной надежде, что кто-нибудь, быть может, придёт проводить их в гостиницу – ибо молодому человеку пришлось покинуть их ещё раньше утром, – они решили предпринять попытку найти дорогу на другой конец города. Весь его мистический шарм исчез при ярком свете дня. Он выглядел невероятно заброшенным и запущенным, и запахи, которые били им в ноздри, были, мягко выражаясь, азиатскими. После более чем часовой прогулки по улицам и проспектам Айседора с Ирмой, неплохо ориентируясь, наконец нашли дорогу обратно к крысиному отелю, название которого для каждого, кто знал лондонский “Савой”, показалось бы издевательством.

Ожидавший их Флоринский сообщил, что новостей у него нет. Они сели, желая знать, как долго им ещё суждено быть брошенными здесь в полной неизвестности относительно их ближайшего будущего. Только к полудню Луначарский вернулся из-за города и нашёл на своём столе извещение о прибытии танцовщицы, он сразу же послал своего секретаря проводить её в апартаменты, которые для них приготовили.

“Что ж, тем лучше!” – сказала она. Наконец-то что-то решительное было сделано. Жанна была в истерике, Ирма потеряла терпение, а сама Айседора была усталой и расстроенной. Все трое, после четырёх дней сомнительной еды, неудобств размещения, усталости и волнений, связанных с путешествием в новую страну и новую жизнь, были искренне рады тому, что их доставят на место, где они, по крайней мере, смогут как следует отдохнуть без крыс и поесть без отвращения.

Секретарь рассказал далее, когда товарищ Луначарский нашёл на своём письменном столе записку, говорящую о приезде Дункан, он был в некоторой растерянности и не знал, что делать. Он, оказывается, не верил, что она и вправду решится оставить свою привычную жизнь в столицах Западной Европы и приедет работать и жить в неустроенную Россию. Он не сделал никаких приготовлений к её размещению. А в это время все гостиницы были переполнены официальными коммунистическими деятелями и правительственными чиновниками, и в них не было номеров, достойных такой выдающейся гостьи, как Дункан. (Кстати, в то время как весь остальной мир называет её по имени, русские всегда, ещё со времени её первого визита в 1905 году, называли её Дункан.)

Озабоченный тем, где бы с комфортом разместить её, Луначарский вспомнил об отсутствии Гельцер в Москве. Она находилась в турне по югу России. И комиссар сделал то, что было весьма обычным в дни раннего коммунизма, а именно реквизировал пустующую квартиру и послал своего секретаря присмотреть, чтобы Дункан была надлежащим образом устроена.

У него, вероятно, были тысячи важных дел, но всё же можно предположить, что согласно правилам этикета ушедших времён, он мог бы нанести визит знаменитой гостье и лично сопроводить её в её первую московскую резиденцию. Но лишь через несколько дней Айседора в первый раз встретилась с человеком, с которым обменивалась письмами и телеграммами насчёт своего приезда в Москву. <...>

Квартира Гельцер представляла собой небольшое помещение, загромождённое старинными вещами и дорогими безделушками; многие, подобно великой балерине, не прожив и пятидесяти лет, начинают собирать, даже к своему неудобству, все эти любимые сувениры, которые так тяжело выбросить, но так легко разбить. Айседора никогда не окружала себя таким множеством маленьких вещиц. Она всегда пользовалась чрезвычайно высокими помещениями, завешанными синими драпри и меблированными низкими диванами и столиками. Жить в столь кошмарно декорированном интерьере, как эти апартаменты балерины, быть постоянно преследуемой страхом, что малейший свободный жест может отправить на пол и разбить вдребезги севрскую вазу или дрезденскую пастушку, – это было не по ней. И действительно, дело кончилось тем, что она разбила-таки сверхтонкую фарфоровую лампу.

Первый визит Айседоре в её апартаменты, когда она наконец-то устроилась, нанёс Константин Станиславский из Московского Художественного театра. Он был один из её давнишних поклонников, ещё с её первого приезда в Россию. Со времён этого туманного прошлого они стали большими друзьями и высоко ценили подлинную гениальность друг друга. В автобиографии, опубликованной несколько лет назад, он очень лестно отзывается о танцовщице, и она в своей книге восторженно пишет о нём.

Впрочем, в 1921 году ни одна из этих книг не была написана или хотя бы задумана.

Двум старым друзьям было о чём поговорить, и оба были сердечно рады увидеть друг друга. Помимо своего преклонения и восхищения танцовщицей, Станиславский был особенно рад соприкоснуться с интеллектуальной личностью из внешнего мира. Как все художники, которые не были политиками, он много перестрадал во время революционных дней. Он постарел, но его прекрасное выразительное лицо ещё сохраняло прежний шарм. Он разговаривал с Айседорой обо всех их старых друзьях и рассказывал ей о новой работе, которой занимался. Он надеется, говорил Станиславский, что в более устойчивые времена вывезет эти работы из России и покажет их публике Германии и Америки. Затем он перешёл к подробностям об ужасных временах, которые ему пришлось пережить, и Айседора, переполненная своим тогдашним восторженным преклонением перед коммунистическим государством, решилась сказать:

– Мой дорогой, вы стоите перед лицом дилеммы: либо вы должны признать, что ваша жизнь подошла к концу, и совершить самоубийство, либо вы должны начать жизнь сначала и стать коммунистом.

Через несколько дней он позвонил, чтобы пригласить Айседору и Ирму на одну из своих новых постановок – оперу Чайковского “Евгений Онегин”. Они сидели в его режиссёрской будке и смотрели спектакль. Он давался без оркестра, вместо него аккомпанировали на фортепиано, стоявшем в кармане сцены. Это, кажется, было первым опытом Станиславского в опере. С того времени его Вторая театр-студия поставила много других, некоторые из них – “Кармен”, “Перикола”, “Мадам Анго” и другие – были показаны в Нью-Йорке.

Ему весьма не терпелось узнать, что гости думают о его новой работе. Айседора сказала со смелостью старого друга, что ей это не понравилось совсем. Её никогда не интересовала опера как художественная форма. Действительно, однажды ей довелось с крайним безрассудством сказать Козиме Вагнер, вдове величайшего из всех оперных композиторов:

– Музыкальная драма – это нонсенс. Нужно говорить, потом петь, потом танцевать. Но речь – это разум, это мыслящий человек. Пение – это чувство. Танец же есть дионисийский экстаз, сметающий всё остальное. Никак невозможно смешивать одно с другим. Музыкальная драма невозможна!

Нечто подобное она повторила Станиславскому и добавила, что в любом случае “Евгений Онегин” не стоил стольких забот. Он слишком сентиментально-романтичен, чтобы трактовать его в такой реалистической манере, особенно в такие полные событий времена. Она закончила свою критику, сказав ему:

– Станиславский, вы должны делать более крупные вещи, чем эта. “Вакханок” Еврипида, например. Я всегда мечтала об этой античной трагедии в вашей постановке с Элеонорой Дузе в роли Агавы, где бы мы с моими ученицами изображали хор!

Вечер давался в особняке, который когда-то принадлежал сахарному королю России и демонстрировал плохой вкус в убранстве интерьера.

Айседора, сияющая и взволнованная, явилась со своим эскортом в большой зал, декорированный и даже сверхдекорированный в стиле Людовика XV. За большим столом в центре зала сидели все товарищи, важные, довольные и хорошо одетые. Они слушали, бросая взгляды, выражавшие разную степень интереса, на даму, которая стояла у большого рояля и щебетала какую-то французскую пастораль:

Прелестная девчушка

Фиалки продавала,

Те, что весенним утром

Она сама сорвáла.

Ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла,

Ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла!

Айседора едва верила своим ушам и глазам. Она переводила взгляд с певицы в вечернем платье на потолок с фигурами, движущимися в менуэте, в стиле псевдо-Ватто. Затем её глаза отметили аляповатую позолоту в дурном вкусе; затем она взглянула на товарищей, сидящих вокруг и слушающих вокальную бессмыслицу, как любая группа преуспевающих граждан среднего класса в любом месте цивилизованного мира. Выступавшая закончила свою “Пастораль” и совсем было уже собралась начать “Галантную песню”, когда оскорблённая танцовщица выступила на середину зала.

– Да вы соображаете что-нибудь? – вскричала она. – Выбросить буржуазию только для того, чтобы забрать себе её дворцы и наслаждаться теми же нелепыми древностями, что и они, и в том же самом зале. И вы все сидите здесь, в этом месте, переполненном плохим искусством и меблированном в дурном тоне, слушая ту же бесвкусную музыку. Ничего не изменилось. Вы просто захватили их дворцы. Сколько ни меняй, всё то же выйдет. Вы сделали революцию, и вы должны были первым делом уничтожить всё это ужасное наследие буржуазии. Но вы более Ироды, чем сам Ирод. Вы не революционеры. Вы буржуа в маске. Узурпаторы!

В гробовом молчании Айседора, как огнедышащий Ангел мщения в пылающем одеянии, выплыла из зала со своим изумлённым эскортом. Когда она вышла, в зале поднялся переполох. Он утих только тогда, когда некоторые из наиболее важных лидеров, сидящих за столом, взглянув на дело по-новому, решили, что товарищ, приехавшая из-за границы, была не так уж неправа. Но инцидент вызвал столько толков, что даже Луначарский отметил его в статье, которую он позже написал о танцовщице. <...>

Через несколько дней ей <Айседоре> позвонил Луначарский, чтобы договориться о встрече. Довольно долго этот теоретик искусства и драматург беседовал с танцовщицей о её жизни, её творчестве и о её будущем в Советском государстве. Суть этого интервью он изложил в опубликованной вскоре статье, которую озаглавил “Наша гостья”. ...вот несколько небольших отрывков:

“Когда Дункан объявила о своём желании ехать в Россию, поднялся вопль недоумения и негодования. Сначала газеты отрицали этот слух, потом приписали его непростительному чудачеству Дункан, затем начали клеветать, стараясь доказать, что Дункан не нужна больше Европе и Америке и что в Россию гонит её растущее равнодушие к ней публики.

Это, однако, был сущий вздор, и писавшие сами знали об этом. Как раз перед своим решением ехать в Россию Дункан получила чрезвычайно выгодное предложение в Америку и Голландию, от которого, однако, со свойственной ей прямотой сразу отказалась. Леонид Борисович Красин рассказывал мне, что Дункан несколько боялась своего прощального спектакля в Лондоне. Газеты уже подняли враждебный шум по поводу её большевизма. Между тем на прощальный концерт собралось видимо-невидимо народа. Дункан была устроена огромная овация, которая косвенно относилась к России и явилась шумным одобрением публикой её мужественного жеста. <...>

Каковы же цели Дункан здесь, в России? Главная её цель лежит в области педагогической. Она приехала в Россию с согласия Наркомпроса и Наркоминдела ввиду сделанного ею предложения об организации в России большой школы нового типа. <...>

Дункан всеми силами своей души поверила, что здесь, несмотря на голод, о котором она хорошо знает, несмотря на отсутствие необходимейшего, несмотря на отсталость народных масс, несмотря на страшную серьёзность момента и поэтому озабоченность государственных людей другими сторонами жизни, – всё же возможно заложить начало тому высвобождению детской жизни к красоте и счастью, о котором мечтала Дункан всегда, которое стало величавой идеей. <...>

Мечты Дункан идут далеко. Она думает о большой государственной школе в пятьсот или тысячу учеников, но пока она согласна начать с небольшим количеством детей, которые будут получать образование через наших учителей, но в физическом и эстетическом отношениях развиваться под её руководством. <...>

Сама же Дункан пока что проникнута весьма воинственным коммунизмом, который иной раз вызывает невольную, конечно, чрезвычайно добрую и даже, если хотите, умилённую улыбку. (Здесь Луначарский пересказывает историю о том, какие замечания сделала Айседора Станиславскому.) В другом случае Дункан, приглашённая нашими товарищами-коммунистами на одно маленькое, так сказать, семейное торжество, нашла возможным отчитать их за недостаточно коммунистические вкусы, за буржуазную обстановку и вообще за несоответствие всего их поведения тому огненному идеалу, который она рисовала в своём воображении. Дело приняло бы даже размеры маленького скандала, если бы наши товарищи не поняли, сколько своеобразной прелести было в наивном, может быть, но, в сущности, довольно верном замечании. <...>

Народный комиссариат по просвещению приветствует гостью России и уверен, что во время первого выступления её пролетариат сумеет подтвердить этот привет. Дункан назвали царицей жеста, но из всех её жестов этот последний – поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на неё страхам, – самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов”.

Так как августовские дни тянулись медленно и ещё ничего не было готово к началу занятий в школе, Луначарский послал своего личного секретаря с товарищем Краснощёковым, президентом Дальневосточной республики, чтобы повезти Айседору посмотреть детскую колонию в Малаховке. После того как им показали дом и участок, Айседора собрала детей вокруг себя на лужайке и дала им урок. Они, отнюдь не лишённые чувства ритма, станцевали для неё несколько своих сельских танцев. Говоря через переводчика, она сказала им:

– То, что вы танцевали, – это танцы рабов. Все движения стремятся вниз, к земле. Вы должны научиться танцевать танцы свободных людей. Вы должны поднять свои головы высоко и широко раскинуть руки, так, как будто вы хотите обхватить всю вселенную широким братским объятием! <...>
...наконец-то сумели найти жилище для неё <Айседоры> в большом доме, который со временем мог быть использован под школу и жильё для её учеников. Здание, которое они реквизировали, было частным домом, расположенным на некогда фешенебельной улице Пречистенке. Это была собственность Ушкова, владельца богатых чайных плантаций, жена которого, Балашова, была одной из ведущих солисток балета Московской оперы. Айседоре показалось весьма забавным перейти из квартиры одной знаменитой примы-балерины в особняк другой. Она делает успехи! Хотела бы она знать, скоро ли и весь классический балет сдаст наконец свои позиции перед энергией свободы её искусства и её школы.

Владелец дома и мадам Балашова, оба сбежали из России за несколько месяцев до того, найдя себе пристанище в Париже, гавани стольких русских эмигрантов. В то время Айседора делала последние приготовления к отъезду в Россию и была озабочена тем, как бы сдать в аренду свой дом с большой студией на улице де-ля-Помп в Пасси. Множество людей, прослышав об этом, приходило посмотреть его. Одна из посетительниц, русская дама, весьма заинтересовалась, говоря, что ей очень нужно найти жильё. Она только что прибыла в Париж и хотела обосноваться здесь. Однако, осмотрев дом и студию Айседоры, она решила не снимать их: там не было столовой! Позже говорили, что “русская дама, которая требовала столовую”, была известной московской балериной Балашовой.

И вот теперь в Москве Айседора, благодаря одному из тех странных совпадений, которые так часто случались в её жизни, заняла дом мадам Балашовой, что было бы, если бы балерина всё же сняла дом на улице де-ля-Помп, а потом узнала бы, что Айседора живёт в её доме в Москве? Может быть, воскликнула бы: “Мы квиты!” – и отказалась платить за помещение? Как бы то ни было, но тот русский, который в итоге снял дом, присылал арендную плату весьма редко, и то только после лавины возмущённых писем, предупреждений от юристов и настойчивых визитов друзей Айседоры. И всё это несмотря на то, что Айседора, со своим обычным пренебрежением к финансовым деталям, сдала ему всё за смехотворно низкую цену, с уплатой ежеквартально во французских франках. <...>

Весь дом в целом – хотя и лишившийся большей части своего движимого имущества, но всё же сохранивший рояль, массивные дубовые украшения в столовой, диваны, софы и другие тяжёлые предметы, которые не так легко было забрать или даже передвинуть вручную, – служил яркой иллюстрацией напыщенной дурной склонности к богатству русского буржуазного интерьера. Все потолки были покрыты росписями и лепниной, и каждая комната была декорирована в своём стиле. Заходишь с Пречистенки и неожиданно оказываешься в окрашенном в терракотовый цвет “помпейском” вестибюле, имеющем четыре мраморные колонны и мраморные скамьи, спинки которых украшены барельефами нимф и сатиров. В нише стоит мраморная копия Венеры Книдской. Отсюда поднимаешься по широкой беломраморной лестнице в большой холл, ведущий в комнаты хозяев. В этом холле стены расписаны под гобелены,, а потолок украшен шестью панелями, на каждой из которых изображена фигура одного из античных богов: Зевса, Аполлона, Афродиты, Геры, Марса, Афины, все слащаво выписанные.

В двух комнатах, предназначенных Айседоре и Ирме, отсутствовали кровати и обычная мебель. Будуар, некогда декорированный в стиле Людовика XV, со стен которого ободрали дорогой узорчатый шёлк оливково-зелёного цвета, имел две характерные особенности: большое зеркало, увитое позолоченными купидонами и завитушками в стиле рококо, которое стояло на комоде палисандрового дерева с медными инкрустациями, и огромный, хотя при этом весьма изящный, канделябр из саксонского фарфора. В одном углу комнаты было возвышение, окружённое деревянной позолоченной баллюстрадой; на нём когда-то стояла чудовищно огромная софа в виде прямого угла в плане, позолоченная, обитая парчой, и тоже в стиле рококо. Против него, в другом углу, был мраморный купидон, “вольный стрелок”, изображённый сдвигающим с глаз повязку, чтобы осторожно посмотреть, кто там сидит на софе. Расписанный цветами потолок с медальонами в стиле Ватто убийственно-розового цвета и множеством позолоченной лепнины взирал сверху на все эти остатки прежней роскоши.

В большой спальне, выбранной Айседорой под свою комнату, о былом величии говорил огромный балдахин, увенчанный медным наполеоновским орлом свирепого вида, под которым когда-то стояли обширные кровати прежних хозяев. Ныне под ним стояло то, что называют раскладушкой. Она выглядела затерявшейся и ничтожной в необъятности пустой, необитаемой комнаты размером пятьдесят на тридцать футов. Дверь вела в ванную, одну-единственную на все спальни, содержавшиеся в доме. Примечательно, что наполеоновские эмблемы были на всех трёх массивных дверях красного дерева, ведущих из спальни наружу. На каждой двери было шесть панелей с медными шариками; на обеих верхних панелях вдобавок были бронзовые орлы с расправленными крыльями; средние панели имели большие ромбовидные медные рамы, в центре которых были медные медальоны с Наполеоном и Жозефиной, одна голова и профиль на фоне другой; на нижних панелях были медные буквы “Н”, окружённые медными венками. Оценив изобилие изображений Наполеона, а также связанных с ним картин и символов по всему огромному зданию – а в нём было несколько статуй, больших картин, написанных маслом, лепные украшения по потолкам во многих комнатах, – можно было сказать с определённой уверенностью, что чаеторговец и его балетная супруга испытывали особое преклонение перед “маленьким капралом”.

Айседора, при помощи нескольких шёлковых разноцветных платков, наброшенных на ампирный канделябр, и нескольких ковриков поверх дивана, вскоре преобразила стилистику своей комнаты в нечто менее брутальное. Затем она убрала одинокий, увенчанный орлом балдахин; позже, когда похолодало, она распорядилась построить большую кирпичную русскую печь в центре комнаты. Покончив с этим, она могла начать думать об открытии школы. Постепенно всё новые комнаты освобождались от жильцов: ампирная комната, китайская комната, японская комната; мрачная, в дубовых панелях, тяжеловесная германо-готическая столовая и турецкая комната, ведущая в зимний сад, окружённый чахоточными скалами, на которых росли или с которых свисали убогие кактусы и высохший плющ. Наконец, комнаты были готовы, и Айседора начала теребить власти насчёт детей.

Айседора требовала детей, но, вопреки этому, в дом Балашовой прислали целую коллекцию взрослых. Являя собой некое подобие Ноева ковчега, они все пришли парами, “каждой твари по паре”: два швейцара, две горничные, две секретарши, две машинистки, две поварихи и т. д., и т. п. Две поварихи – в полотняных халатах без единого пятнышка и свежевыглаженных белых колпаках – тут же отправились на кухню. Там они увидели, однако, что нет ни одной кастрюли, ни одного чайника. Когда необходимые кухонные предметы, включая неизменный самовар, были наконец добыты, обнаружилось, что в них нечего готовить!

Все в Москве сидели на пайке. Айседора и Ирма Дункан, будучи артистками, были причислены к тому, что называется “паёк работников умственного труда”. Он состоял из некоторого количества белой муки, паюсной икры, чая и сахара. Раз в две недели Жанна ходила со своей большой рыночной корзиной в кремлёвский распределитель получать паёк для своей “товарища хозяйки”. И раз в две недели, когда паёк прибывал домой, Айседора, со своей обычной бездумной щедростью, устраивала “вечер с блинами” для всех своих друзей – вечно полуголодных поэтов и артистов. Они, кажется, заранее предвкушали эти дни. Через несколько часов весь запас белой муки полностью бывал исчерпан на приготовление блинов, на которые намазывался весь запас икры.

Для приготовления пищи в остальные дни, следовавшие за этими блинными пирами, у поварих в белых колпаках был только картофель, на котором они оттачивали своё кулинарное искусство. Каждый раз они готовили картошку в разном обличии: они ухитрялись делать её вкусно и варёной, и жареной, и в виде пюре. Они подавали к столу украшенные гербами, чеканкой и гравировкой серебряные тарелки и угощали такими блюдами, как картофель, жаренный в масле (“сотэ”), картофель “Новый мост”, суфле, картофель “Лионский”, картофель “Булочник”, крестьянский, жаренный в духовке, отваренный на пару, пюре на козьем молоке, взбитое, винегрет и т. д., и т. п. А когда их профессиональные умственные способности полностью истощались от придумывания новых способов, они приносили к столу на тяжёлых, аристократических серебряных блюдах картошку в мундире! <...>

– Вы собираетесь совершить длительное путешествие в страну под бледно-голубым небом. Вы будете богаты, очень богаты. Я вижу миллионы и миллионы, и даже миллиарды, лежащие вокруг. Вы выйдете замуж...

В этот момент Айседора непочтительно расхохоталась прямо в лицо предсказательнице и отказалась слушать дальше подобный вздор. Она знала, что собирается в длительную поездку, и могла представить себе возможность разбогатеть до положения миллионерши, если уж не миллиардерши, но она не могла всерьёз слушать о том, что в этой райской стороне ей суждено выйти замуж.

Когда она прибыла в Россию, страну бледно-голубого неба, то обнаружила, что курс рубля упал так низко, что даже для того, чтобы купить один коробок спичек, надо истратить сумму в рублях, доходящую до астрономических чисел. В этом смысле Айседора бывала миллионершей неоднократно. И вот, как бы во исполнение последней части предсказания, она в начале октября встретила молодого человека, за которого позже вышла замуж, – Сергея Александровича Есенина».

«Немалое удовольствие доставлял ему сам процесс чтения стихов. Читал он превосходно. Лучше всех, кого я слышала. Вдоль стен, как в галерее, стояли девушки, любившие стихи Есенина. Они сжимали в руках его книги, ненавидели публику, прерывавшую чтение, и утешали Есенина как могли. Иногда он исчезал из нашей группы то с одной, то с другой в тёмной московской ночи в поисках тех маленьких радостей, которые несут с собой любовь. У этих девушек были свои интриги и конкуренция, но поэта они не отваживались этим беспокоить.

Одна из них особенно привлекла моё внимание. Однажды во аремя чтения в дверь до отказа заполненного кафе въехал велосипед, на котором ехала девушка. Велосипед врезался в щель между каким-то столом, раздвинул чьи-то спины, на девушку со всех сторон зашикали. Сверкнув своими большими армянскими или еврейскими глазами, она, не обращая внимания на ворчание, прокладывала себе дорогу велосипедом, чтобы ближе подойти к сцене. А глаза у неё были замечательные! Большие, карие с золотыми искрами, широкие, почти сросшиеся, вычурно изогнутые брови над прямым, узким носом, придаваших её узкому лицу особую значительность. Роскошные, загнутые наверх ресницы. Иронический рот и высокий лоб свидетельствовали об уме и силе воли. На ней была белая матроска со значком Ленина на воротнике, простая юбка и простые туфли. На голове – пёстрая шапочка, оттеняющая её явно восточную, обрамлённую великолепными волосами голову. Окидывая презрительным взглядом пёструю, плотно сбитую толпу сомнительных зрителей, она твёрдо держала руль велосипеда и ждала. Когда Есенин кончил читать, она быстро увела его.

– Кто это?

– Галя Бениславская. Партийка. Для Серёжи она много значит.

– Это хорошо! Она красивая и энергичная!

Однако друзья Есенина помрачнели, они не терпели, когда Есенин покидал их и вмешивались всеми мыслимыми способами. Они боялись потерять его, и не хотели потерять. Он был нужен им. У Есенина не было мужества. Есенин не был сильным. Свои чувства он охранял меньше, чем свою славу. А в частной жизни поэт был одиноким. Расставшись в 24 года с женой и детьми, он оказался без женской заботы, без тех, кто мог бы понять его чувства. Есенин жил в окружении друзей, которым был полезен, но они едва ли могли быть полезны ему...

Ничего так не ранит неокрепшие чувства, как грубые остроты и ирония, направленные против той, которая нравится. Есенинские друзья в совершенстве владели искусством высмеивать любовь, искусством подлым и убивающим. Этот упрёк должен быть им брошен. Есенин был обидчив и скромен, а есенинские друзья не стеснялись.

Они сыграли злую роль в личной жизни поэта, может быть самую злую. Есенин пил. Братья по имажинизму заключили его в узкий круг, льстили ему и подстрекали к бесконечным литературным экспериментам. Так рождался имажинизм. Так рождалось “Стойло Пегаса”. Нужно ли было всё это Сергею Есенину, об этом будут судить будущие историки. Литературное честолюбие поэта не всегда направлялось по правильному пути. У Есенина крестьянское недоверие к “городскому” весьма своеобразно сочеталось с полной неспособностью к самокритике. Как и все великие души, его мучили сомнения. Свои сомнения Есенин скрывал. Искусство было ему дороже женщин, дороже свободы, дороже родины, и на этой струне играл каждый, кому не лень. Есенин скучал. Скучал и пил. Пил и скандалил. Скандалил и становился мужественнее. И шёл навстречу своему концу».
Часть первая