Сканирование и верстка 2005 Михаил А. Матвеев. Электронная библиотека студента-филолога «Лингвистика spb ru»

Электронная библиотека студента-филолога «Лингвистика.spb.ru»

ICQ: 30027216, Yahoo IM: matveevmichael, MSNM: xtreme@re-hash.ru, AIM: KaterBegemot. E-Mail: xtreme@re-hash.ru. FidoNet: 2:5030/1378.14.

Лекции начинались во втором семестре на втором кур­се (февраль—апрель) и заканчивались в первом семестре на третьем курсе (сентябрь—декабрь). Стенографические запи­си велись с 9 марта по 28 декабря 1971 г. Начальные лекции курса были записаны позднее: в феврале—марте 1972 г. По­рядок расположения лекций в настоящем издании определя­ется логикой построения курса, поэтому записи, сделанные в 1972 г., предшествуют записям 1971 г.

Подготовка лекций к печати осуществлена при участии С. А. Антонова, Л. А. Виролайнен и Ф. П. Федорова.

Байрон был окружен целой плеядой блестящих поэтов. Это были его друзья, соратники, очень талантливые люди. Притом Байрон был очень хороший и верный друг. Очень многим поэ­там он помог войти в литературу, совершить свое дело.

Его близким соратником был поэт Шелли. Перси Биши Шелли (1792—1822). У Байрона была короткая жизнь, у Шел­ли и того короче. Шелли — это тоже великий поэт, которого всегда ставят рядом с Байроном. У Шелли очень много об­щего с Байроном даже биографически. Он тоже выходец из аристократии. У него была очень богатая, очень знатная се­мья. Правда, он поссорился со своей семьей и только гораздо позднее помирился. Он тоже был человеком радикальных взглядов. И по части радикальности убеждений даже превос­ходил Байрона. Шелли с годами доработался даже до соци­алистических идей. Это вообще поэт-социалист.

Он был очень восприимчив к социальной мысли своего времени, которая в Англии уже получила достаточное раз­витие. И он был, я бы сказал, в родственных отношениях, в фамильных отношениях с социализмом. Потому что его вторая жена — Мэри Шелли, автор превосходного романа «Франкенштейн», — была дочерью Годвина. Годвин — это знаменитый английский социалист, тоже замечательный пи­сатель, автор превосходного романа «Калеб Вильямс», фило­соф, публицист, проповедник идей социализма с анархичес­ким оттенком. И вот от Годвина — своего тестя — он очень многое воспринял. Ну и от других социалистов-англичан. Он был довольно убежденным социалистом, Шелли. Байрон — тот никогда не был социалистом.

И вот, ведя, как и Байрон, борьбу с деспотизмом, со вся­кого рода несвободой, Шелли указывал на социализм как на дальний идеал. Социализм у него имел свой, так сказать, художественный шифр. Шелли был убежденный поклонник античности, прекрасно знал греческую поэзию и греческую философию. В 1822 году Шелли утонул в Неаполитанском заливе. Он выехал в море на шлюпке. Разыгралась буря, и только через десять дней в Ливорно на берег выбросило его тело. В кармане у него нашли томик Эсхила по-гречески. Будущий мир, мир социалистически устроенный, Шелли пред­ставлял себе в античных подобиях, в каких-то сходствах с Грецией времен расцвета, с Грецией времен Эсхила и Софокла. Шелли — замечательный лирический поэт. Его главная сила — в лирике. К сожалению, он до сих пор мало доступен русскому читателю. Есть один очень хороший перевод Шел­ли, но перевод весьма дискуссионный, и сейчас (что, по-мо­ему, глубоко несправедливо) он почти не перепечатывается. Это перевод нашего замечательного поэта Бальмонта. Пе­ревод этот подвергался критике. Чуковский особенно без­жалостно разнес переводы Шелли. Сам Чуковский себя счи­тал знатоком английской поэзии и по поводу переводов из английской поэзии выступал очень решительно. Он уличал Бальмонта в неточностях перевода. Ну, у Бальмонта точнос­ти и не стоит искать. Бальмонт всегда переводил очень по-своему. Он не всегда соблюдал размер подлинника, часто де­лал из стихотворения в восемь строк стихотворение в шест­надцать строк и т.д. Современные наши переводчики куда аккуратней Бальмонта, но из этого не следует, что они пере­водят лучше Бальмонта. У Бальмонта точности текста нет, но дух поэзии Шелли он схватил и передал. Сама его неточ­ность есть какая-то более глубокая точность. И я очень вам советую с Шелли знакомиться по переводам Бальмонта. Пере­воды последних лет, по-моему, очень плохи. В них есть точ­ность и глубокая неправдоподобность по сути. Когда Баль­монт берет лирическое стихотворение, то в его переводе по­лучается из лирики лирика. У наших же переводчиков из хорошего стихотворения получаются плохие стихи. А дело в том, чтобы передавать поэзию, а не стихи. Стихи — это толь­ко орудие поэзии, а не сама поэзия.

Есть прекрасный перевод из Шелли у Пастернака. Это «Ода западному ветру».

Но вообще надо читать всякие переводы, даже плохие. Потому что перевод может очень многое дать, даже если вы знаете язык подлинника. Перевод есть в своем роде толкова­ние. Как игра актера есть толкование. Вот я бы сравнил это с переводом.

Лирика — это далеко не все у Шелли. Шелли был очень своеобразным драматургом, автором поэм. У него есть дра­мы — наполовину поэмы, наполовину драмы. Этот жанр был в ту эпоху распространен. Это и у Байрона было. Что такое «Манфред», «Каин»? Это драматические поэмы.

У Шелли есть драма, написанная по античному образ­цу, — «Освобожденный Прометей».

Мы знаем, что у Эсхила было три «Прометея». Эсхил написал трилогию о Прометее. Первая часть называлась «По­хищение огня», вторая — «Прометей прикованный», третья — «Прометей освобожденный». Дошел до нас только средний Прометей Эсхила, «Прометей прикованный». Один немец­кий ученый, знаток античности, очень остроумно говорил, что в новой Европе, Европе XVIII, XIX века, трагедия Эсхи­ла «Прометей» и сама тема Прометея, сам образ Прометея — похитителя огня, спорщика с богами, — только потому полу­чили такую популярность, что до нас дошла лишь одна часть трилогии. В средней части там как раз самый разгар спора Прометея с Зевсом. Там изображается Прометей в полном разгаре бунта. И вот этого мятежника Зевс приковал к Кав­казским скалам.

Так вот, мятежник Прометей, Прометей, который не при­знавал никаких авторитетов, — этот Прометей и приобрел та­кую широкую славу в литературе Нового времени. Мы зна­ем, что было в третьей части трилогии. В ней изображалось примирение Прометея с богами. Прометей признает над со­бой власть Зевса, и Зевс его расковывает. Совсем непопуляр­ная развязка. И если бы она была известна, то Прометей вряд ли достиг бы в новейшей литературе своей славы.

Для Шелли характерно, что он дает Прометея по третьей части Эсхила, Прометея освобожденного. Но вовсе не для того, чтобы рассказать, как Прометей примирился с богами, а чтобы рассказать о том, как Прометей победил. Он празд­нует свою победу над всеми этими небесными авторитетами, над боговой монархией, над боговым деспотизмом, деспотиз­мом Зевса. И в развязке трагедии, правда в очень смутной форме, в очень смутных очертаниях, выступает то далекое будущее, которому пробил дорогу для человечества Проме­тей. Прометей, этот похититель огня богов, видит со своей скалы далекие огни будущих веков — огни будущей инду­стрии. Он предчувствует освобождение народа. Его собствен­ная раскованность — это только пролог к освобождению че­ловечества.

Здесь в очень смутном виде и заговорили социальные мотивы.

У нас раньше нередко трактовали Байрона как буржуа, а Шелли — как социалиста. И поэтому Байрона ставили ниже Шелли. Это чрезвычайно примитивная интерпретация. Хотя Байрон не был социалистом, но в освобождении человечест­ва он сыграл большую роль, чем Шелли. Социалистические идеи в известном смысле связывали Шелли. Идейно связы­вали. Не забудьте, что Шелли примыкал к утопическому со­циализму. Его учитель, Годвин, был утопическим социалис­том. А утопические социалисты, я думаю, вам это известно, отрицали политическую борьбу. Они считали, что полити­ческая борьба сама по себе не может быть самоцелью. На первый план выдвигались вопросы общественного устрой­ства; и они совершенно отняли всякое значение у полити­ческой борьбы. Они считали, что политическая борьба себя изжила. В политическом отношении они были пацифиста­ми. Нужна мирная проповедь высоких политических идей, и этим надо ограничиться. И очень долгое время это была по­зиция Шелли. Вот человечество идет к высокому будущему, которое провидит Прометей со своей скалы. А всякого рода политическая борьба для Шелли значения не имела.

Байрон же был настоящий политический боец. Именно Байрон воспитал многих мятежников двадцатых—тридцатых годов. Байрон проповедовал политическую активность.

Впрочем, и у Шелли были большие колебания в этом его пацифизме. И свое лучшее произведение, замечательную трагедию «Ченчи», Шелли написал в раздумье о пацифизме. Отрицая его. Признавая путь борьбы — борьбы со злом, на­силием и т.д., вместо спокойного ожидания, пока зло само отпадет, как надеялись утопические социалисты. В «Ченчи» проблематика зла и борьбы со злом разработана чрезвычайно глубоко и поэтично.

ЛЕКЦИЯ 17. Шелли (окончание). Китс. 12 октября 1971

Так вот, я говорил о «Ченчи». Это, несомненно, самое замечательное произведение Шелли нелирического ха­рактера. Если говорить, что есть лучшего у Шелли, — это его лирика и «Ченчи».

«Ченчи» написан на исторический сюжет. В ренессансной Италии существовало такое семейство Ченчи. Это рим­ские аристократы. О Ченчи писали после Шелли многие: у Стендаля есть хроника, Тик писал о Ченчи. И другие.

Старый Ченчи — герой этой трагедии. Старик Ченчи, на­стоящий человек итальянского Ренессанса. Очень крупный человек... очень масштабный человек, какими были все люди итальянского Ренессанса. И в то же время злодей, каких ма­ло. Вообще, люди итальянского Ренессанса отличались вся­ческими дарованиями, энергией, и отличным вкусом, и чем хотите. Но в области нравственности они не блистали. От­нюдь. И одна из особенностей итальянского Ренессанса та, что нравственные нормы очень заколебались в эту эпоху. Хо­тя это была старая, религиозная нравственность. Церковь по­теряла авторитет. А новый авторитет, светский авторитет в области нравственности не выработался. Люди итальянского Ренессанса следовали принципу: «все дозволено». Что ты мо­жешь, то тебе и дозволено. Препятствий никаких нет. Они не признавали никаких нравственных препятствий, никаких нравственных перегородок. Все, что тебя не удовлетворяет, ты вправе устранить. Если можешь устранить неудобное и неудобных — то устраняй. Цель жизни одна — власть, на­слаждение. Кто препятствует твоей экспансии, кто сокращает твою власть или делает для тебя недоступным источник на­слаждения — тех и устраняй. Таких принципов они держа­лись очень откровенно — люди Ренессанса. Их достоинством в области нравственности было одно: они не лицемерили. Этой жестокой морали — «все дозволено» — они придержи­вались без малейшего ханжества. Большие люди Ренессанса, они были в то же время преступниками.

Вы, вероятно, все читали о семействе Борджа. Эти испан­цы Борджа по части всяких злодеяний превзошли решительно всех современников. И папа Борджа — он потом стал Рим­ским Папой Александром VI — Александр Борджа... и его сы­нок, Чезаре Борджа, и его дочь Лукреция — это были ужасные люди. Люди с таким дьявольским отблеском. Ну, скажем, Че­заре Борджа — ему мешал его брат, и он велел утопить его в Тибре. Он был вероломным. Он приглашал своих политичес­ких соперников на пир и на пиру их умерщвлял. Чезаре Борд­жа ухитрился быть любовником своей сестры, Лукреции, тоже знаменитой по части всяких преступлений. Вот знаменатель­ные люди Ренессанса. А в то же время Чезаре Борджа, насто­ящий злодей, злодей во плоти, — это был умнейший, тончай­ший человек... этот злодей. Прекрасно понимал искусство, был поклонником живописи, знатоком живописи. Он был це­нителем Леонардо и одно время очень покровительствовал ему. Всмотритесь в портреты, которые делали великие худож­ники Ренессанса. Вы там увидите лица, напоминающие Чезаре Борджа. Замечательным портретистом был Рафаэль. Его все знают по его Мадоннам, а, может быть, всего замечатель­нее его портреты. На них вы видите борджеподобные лица этих очень утонченных, очень умных людей, в то же время не останавливающихся ни перед каким преступлением. Они словно оправдывали теорию Руссо — первый его трактат, где Руссо доказывал, что с ростом цивилизации не происходит никаких успехов в нравственности. Что нравственность от­стает от успехов цивилизации. Итальянский Ренессанс предо­ставляет очень много аргументов в пользу этих тезисов Руссо. Так вот, старый Ченчи, он был очень сродни по духу се­мейству Борджа. Ченчи — это те же Борджа. Эти люди тоже не останавливались, если им нужно было перешагнуть через убийство. Действовали в личных интересах ядом и кинжалом. Сохранилась хроника семейства Ченчи, которую Шелли читал. Итальянская хроника. И там была рассказана история Беатриче Ченчи — юной девушки, дочери старого Ченчи. Это очень страшная история.

Старый Ченчи, который ото всего на свете уже скучал, все на свете испытал,— он пожелал собственную дочь сделать сво­ей любовницей. И стал покушаться на нее. Притом весьма ре­шительно. И дело кончилось так: Беатриче могла себя спасти только тем, что она убила собственного отца. Несмотря на то что она по-своему была права, ее судили самым суровым су­дом. Ее судили как отцеубийцу. И ее ждала жестокая казнь.

Вот эта история вдохновила Шелли на его прекрасную трагедию.

Обыкновенно говорят, и с основанием говорят, что после Шекспира англичане породили только одну трагедию, достой­но продолжившую Шекспира, — это «Ченчи» Шелли. Траге­дия «Ченчи».

В центре трагедии у Шелли стоит, конечно, Беатриче. Вот эта прекрасная нежная девушка, которой угрожала такая позор­ная, страшная участь, уготованная ей собственным отцом. Изо­бражаются отвратительные сцены, происходящие между отцом и ею. Отцом, который требует от нее покорности в выполнении его желаний. И Беатриче заносит руку на отца. Она его убивает. Для Шелли очень важна была нравственная проблематика его трагедии. Допустимо ли насилие в положительных целях? Это был очень важный вопрос для социалистически мысля­мищих людей того времени. Я уже говорил, что социалисты ста­ринных призывов, утопические социалисты, — Годвин в Анг­лии, Сен-Симон и Фурье во Франции — отрицали насилие как средство борьбы. Нельзя отвечать на насилие насилием. Эта проблематика присутствует и в трагедии Шиллера. Она присутствует и в «Разбойниках», и в «Коварстве и любви».

Право на насилие. Есть ли право на насилие даже у того, кто себя защищает? Дано ли право на насилие угнетенным? Для Шелли это было очень важно — так или иначе для себя это ре­шить. Здесь проходит межа между Шелли и Байроном. Для Бай­рона даже проблемы такой не было. Байрон был прирожденный мятежник и революционер. На гнет надо отвечать войною.

Шелли в конце концов приходит к тому же. Вы верите, что Беатриче иначе поступить и не могла. Это стало для нее неизбежностью. Но Шелли очень подчеркивал, что даже для угнетенных пользоваться насилием — не так просто. Это не­малая проблема.

Да, Беатриче поднимает руку на собственного отца. Но важно, чего ей это стоит. Каких внутренних мучений ей стоит отцеубийство. Во что обходится тому, кто себя защищает, на­силие, во что ему обходится это душевно, морально, духов­но — это и важно для Шелли. Именно на это и брошен ши­рокий свет в трагедии Шелли. И утвердительный ответ: да, насилие бывает неизбежно даже и со стороны тех, на кого оно обычно направлено, — в нем вся суть трагедии Шелли.

Шелли, как и Байрон, очень любил, я бы так это назвал, крайние сюжеты, крайние положения. Вот Байрон оправды­вает борьбу с авторитетами... И берет самый крайний случай: оправдывает Каина. Оправдывает Каина, убийцу Авеля. Или возьмите поэму Байрона «Паризина». Маленькую поэму, ко­торую очень любил Пушкин. «Паризина», которую тоже счи­тают восточной поэмой, хотя она с Востоком ничего общего не имеет. Это тоже итальянский Ренессанс. Это история о сыне, который влюблен в свою молодую мачеху, Паризину, жену герцога, престарелого герцога. Они идут на эшафот, сын и мачеха, во имя этой торжествующей любви. Опять вы видите такой крайний сюжет. Сын — соперник отца в любви. Сын — возлюбленный мачехи.

Точно так же у Шелли — крайний сюжет. Отцеубийство. Романтики вообще не любили серединных сюжетов, средних положений. Они не любили, чтобы было «да» и «нет». У них должно было быть «да» или «нет». Отсюда это их стремление к крайним сюжетам. Очень характерное для Байрона... осо­бенно характерное для французских романтиков. Особенно для главного и самого характерного среди них — Виктора Гюго. Виктор Гюго, можно сказать, свирепствовал по части крайностей. Потом, когда пришли в литературу реалисты, пер­вое, что они сделали, они ушли от этих романтических край­ностей. Если у реалистов выводится мачеха, то она угнетает своего пасынка и ни о какой любви здесь уже речи нет.

Трагедия Шелли о Ченчи очень многозначна. В ней за­ложен не только тот смысл, о котором я говорил. Здесь да­ется не только такая своеобразная, очень осторожная аполо­гетика насилия. Она направлена, как и у Байрона, против авторитетов. Авторитет семьи — что остается от него, если отцеубийство изображается как неизбежность?

Английская литература — она ведь вся проникнута культом семьи, вся литература XVIII века, с ее романами. С Ричардсо­ном. Даже Фильдинг, при всем его легкомысленном отношении к семье, тоже ее апологет. И Ричардсон, и Фильдинг, и Голдсмит. И даже Стерн с «Тристрамом Шенди» — и это очень свое­образная, со всякими, так сказать, ужимками, но тоже апологе­тика семьи. Семьи и дома. Вы ведь знаете эту классическую английскую поговорку: мой дом — моя крепость. Значит, в моем доме я царствую. Я царствую над домашними моими. А что та­кое «Ченчи»? Это, конечно, разрушение, да еще какое разруше­ние, авторитета семьи. А вместе с ним и всяческих авторитетов.

Но нигде никогда не происходила отмена чего-либо сра­зу... Хотя по авторитету семьи у Шелли и у Байрона был нанесен удар, но авторитет семьи в английской литерату­ре сохранился. Диккенс — это семейственный писатель. Без этой идеи дома, семьи нет английского романа. В XVIII ве­ке английский роман держался вокруг дома и семьи. И в XIX веке тоже. Да и в наше время. Вот вы смотрели этих «Форсайтов». Это тоже о семье, о доме. И видите, как это у них тянется. Это такая национальная тема — от Ричардсона до Голсуорси. Вы еще в современном телевизоре можете уви­деть нечто ричардсоновское. Вот в этой «Саге о Форсайтах».

Я хочу сказать напоследок два слова о замечательной же­не Шелли. Его жена, Мэри Шелли, дочь Годвина. Она и сама была замечательной женщиной. Она написала один только роман, но этот роман оставил очень большой след в литера­туре. Это «Франкенштейн». Он заслуживает всяческого вни­мания. Это интереснейший и значительнейший роман.