Т. Ю. Сидорина (ниу «вшэ», Москва) Кризис труда как кризис культуры

ХХ столетие – это эпоха, которая началась кризисом Западной Европы и прошла под знаком кризиса, породив все многообразие переживаемых человечеством культурных, экономических, политических и прочих напряжений.

Одним из аспектов кризиса нововременной европейской культуры представляется кризис труда. Об этом пишет Х. Арендт, фиксируя предвестие конца труда в его классическом понимании в процессе перехода от философии труда к философии жизни как главной выразительнице формирующегося (в том числе и кризисного) мировосприятия². К. Манхейм высказывает предположение, что кризис системы оценок в современном обществе обусловлен помимо прочего также и особенностями современного процесса труда, развитием техники и машинного производства³. Согласно К. Ясперсу, «в современном мире принятие труда всеобще. Однако как только труд стал выражением прямого достоинства человека, утверждением его человеческой сущности, появился и двойной аспект труда: с одной стороны, идеал трудящегося человека, с другой – картина реальной средней трудовой деятельности, в которой человек отчуждает себя самым характером и распорядком своего труда. Из этой двойственности возникает импульсивное стремление изменить мир людей, чтобы человек, создавая целостность своего мира, нашел правильный вид своей трудовой деятельности. Ложный, отчуждающий от себя человека, эксплуатирующий его, насильственный труд необходимо преодолеть»⁴.

Исследователи отмечают характерное для философской мысли амбивалентное отношение к труду. «Думается, в истории философии, – пишет Н. Григорьева, – существовали две тенденции в истолковании категории труда: наряду с апологией труда в философии всегда имела место и его критика. Иногда полемизирующие друг с другом концепции, принадлежа к одной и той же философской традиции, были разнесены во времени (апология труда у Гегеля / критика труда-отчуждения у Маркса), иногда сталкивались между собой в открытой дискуссии <…>

В конце XIX в. теории социальной философии, для которых понятие труда было немаловажной составляющей, разделились на два противоположных течения: так называемую “философию жизни” (с уклоном в идеализм) и социологический позитивизм»⁵.

2. Тема труда в философии и литературе XIX-ХХ столетий
На протяжении столетий понятие «труд» и сам процесс труда претерпел существенные трансформации как по содержанию, так и по его восприятию. Труд пережил периоды презрительного отношения, поклонения и восхищения, разочарования и, возможно, конца.

Провозвестник социальных катастроф О. Шпенглер писал о том, что «труд» делается великим словом в этических размышлениях: «В XVIII в. во всех языках он утрачивает презрительный оттенок. Машина трудится и вынуждает к сотрудничеству людей. Культура взошла на такой уровень деятельности, что под нею трясется Земля»⁶.

Амбивалентное и часто критическое отношение к труду можно проследить задолго до ХХ столетия в работах европейских мыслителей. Отечественная традиция вплотную подошла к этой теме на рубеже XIX-XX столетий. В это время труд становится темой для размышлений таких отечественных мыслителей, как Н.А. Бердяев, А.А. Богданов и др.
Творчество как антроподицея
В 1916 г. была опубликована работа Н.А. Бердяева «Смысл творчества. Опыт оправдания человека». Время написания работы отмечено кризисным мировосприятием, что обусловило идейный настрой рассуждений философа.

«В жизненном источнике этой книги и этой религиозной философии, - писал он во Введении к работе, - заложено совершенно исключительное, царственное чувствование человека…<> наступает пора писать оправдание человека – антроподицею… Книга моя и есть опыт антроподицеи через творчество. В мире разлагается и кончается религия рода, религия материальная. Все материально-родовое, ветхо-органическое имеет футуристически-технический, механический конец. Зарождается религия человека. Человеческий род перерождается в человечество. Это переход в иной план бытия из плана материального. В этом кризисе рода и материи и в окончательном рождении человека и жизни духа – сущность нашей эпохи»⁷.

Согласно Бердяеву, «человек создан Творцом гениальным (не непременно гением) и гениальность должен раскрыть в себе творческой активностью, победить все лично-эгоистическое и лично-самолюбивое, всякий страх собственной гибели, всякую оглядку на других… Сомнение в творческой силе человека всегда есть самолюбивая рефлексия и болезненное ячество. Смирение и сомневающаяся скромность там, где нужна дерзновенная уверенность и решимость, всегда есть замаскированное метафизическое самолюбие, рефлектирующая оглядка и эгоистическая отъединенность, порождение страха и ужаса.

Наступают времена в жизни человечества, когда оно должно помочь само себе, сознав, что отсутствие трансцендентной помощи не есть беспомощность, ибо бесконечную имманентную помощь найдет человек в себе самом, если дерзнет раскрыть в себе творческим актом все силы Бога и мира, мира подлинного в свободе от “мира” призрачного»⁸.

Специфика такого труда заключается в «созидательной инициативе», «строительстве», «изобретательстве», «исследованиях», вообще в решении переменных задач – технических, художественных, научных, политических; тип самой работы остается всюду один и тот же.

Психофизически творческая работа характеризуется тем, что в ней не только совместно участвует особенно большое число элементов нервной системы, но и должны постоянно вовлекаться еще новые и новые элементы, образуя не встречавшиеся раньше изменчивые комбинации.

Для этого вида работы требуются «психофизические стимулы, которые выводили бы мозг из обычных равновесий его частичных механизмов»⁹.

Богданов отмечает, что роль этих стимулов выполняют новые и новые воздействия извне, вариации впечатлений, нарушающие шаблонный ход жизни. Чем сильнее и сложнее внешнее возбуждение, тем большее число чувствительно-двигательных механизмов оно затронет, создавая тем самым общение между ними; чем менее привычно это возбуждение, тем более необычные, оригинальные комбинации в мозгу в результате его могут получиться. Важно, что такие стимулы должны входить в норму потребностей работников творческого типа.

Откуда же берутся эти стимулы? – спрашивает А.А. Богданов. «Первично человеку дает их общение с природой, с ее непрерывно-переменными стихийными комбинациями. Лес, поле, река, воздух, горы, небо – природа никогда не повторяет в точности раз возникшего сочетания своих условий. Живая связь с ней – это естественный источник творческих возбуждений, источник наиболее драгоценный и даровой.

Но город, нынешний центр культуры, где люди живут и работают в разгороженных каменных ящиках, оторван от жизни природы, чужд ее могучих стимулов творчества и вынужден заменять их иными, искусственными. Таковы театры, музеи, книги, собрания, игра личных чувств и смена личных связей, а также временная перемена обстановки путешествиями и проч. Эти замены обходятся большей частью дорого; а иные из них, как употребление алкоголя, наркотиков, азартные игры, разврат дорого стоят к самой рабочей силе как разрушители организма. Но для творческой работы нужны такие или иные возбудители, и часто простая случайность определяет их выбор: для большинства даже образованных людей чужда мысль регулировать свою жизнь психофизиологическими знаниями. А поскольку большинство подобных стимулов дорого стоят в смысле их трудовой ценности, они требуют высокой оплаты творческой рабочей силы»¹⁰.
Амбивалентное отношение к труду в отечественной литературе
Амбивалентное отношение к труду, признание как положительных, так и отрицательных его сторон, характерно не только для философской мысли, но и для литературы XIX-ХХ столетий.

В 1891 г. было опубликовано эссе О. Уайльда «Душа человека при социализме», в котором он подверг резкой критике физический и другие виды труда. «Человек создан для лучшей работы, чем убирать грязь» – пишет классик английской литературы¹¹. Через 10 лет ему вторит М. Горький. Герой пьесы «На дне» (1901) Сатин, рассуждая о предназначении человека, произносит известные миру слова: «Человек – свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!.. Человек – вот правда! Что такое человек?.. <> Это – огромно! В этом – все начала и концы... Всё – в человеке, всё для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга! Чело-век! Это – великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо! <> Хорошо это... чувствовать себя человеком!.. Я – арестант, убийца, шулер... ну, да! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика... и сторонятся и оглядываются... и часто говорят мне – “Мерзавец! Шарлатан! Работай!” Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет.) Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми... <> Не в этом дело! Человек – выше! Человек – выше сытости!..»¹².

Немногим ранее в отечественном журнале «Северный вестник» появляется статья Л.Н. Толстого «Не-делание» (1893), в которой писатель «задетый за живое дискуссией, развернувшейся между Эмилем Золя и Александром Дюма, высказывает резко отрицательное отношение к труду»¹³.

Сочинение Л.Н. Толстова было встречено неоднозначно. В полемику вступили представители философии «общего дела». В.А. Кожевников опубликовал брошюру «Бесцельный труд, “не-делание” или дело? Разбор взглядов Эмиля Золя, Александра Дюма и графа Л.Н. Толстова на труд» (1893), в которой предпринял попытку «указать на ошибочные… взгляды на труд и на назначение науки, и противопоставить им другой взгляд… более правильный»¹⁴. «Если Толстой наставляет читателя на путь добродетели, основанный на недеянии, - пишет Н. Григорьева, - то Кожевников предлагает им поверить во всеобщий добровольный труд, направленный к единой и всеобъемлющей цели»¹⁵.

Брошюра Кожевникова была опубликована в 1893 г. и в свою очередь вызвала отклик Н.Ф. Федорова (1829-1903), который, не приняв позиции ни одного из участников этой заочной дискуссии, представил свое понимание Дела¹⁶.

В статье «По поводу брошюры В.А. Кожевникова

Задолго до появления работ О. Уайльда, Л. Толстова, А. Дюма и др. писателей, ознаменовавших всплеск негативного восприятия труда, Ф.М. Достоевский обращается к вопросу о противоречивости труда в «Записках из Мертвого дома» (1860-1861).

«Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, - пишет Достоевский, - а обязанностью: арестант отрабатывал свой урок или отбывал законные часы работы и шел в острог. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственного занятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек в остроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой, сильно поживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу, насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь нормально и правильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь развились бы в нем такие преступные свойства, о которых он прежде не имел и понятия. Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге, вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения, имел свое мастерство и занятие»¹⁸.

Приведем еще один фрагмент из описания жизни и труда каторжан: «Самая работа, например, показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она - принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам, особенно летом; он работает на себя, работает с разумною целью, и ему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для него бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы»¹⁹.

«Достоевский дает возможность увидеть каторжников такими, какие они есть; - комментирует сочинение Достоевского французский философ Ален, - сброшена маска показного блеска, если можно так выразиться, и хотя еще остается маска неизбежности, нам раскрывается истинная суть человеческого существа. Каторжники работают, и зачастую их работа бессмысленна; например, они разбирают на дрова старый корабль, и это в стране, где лес ничего не стоит. Им это хорошо известно; к тому же они занаряжены на целый день, не надеясь на поблажку, и оттого ленивы, грустны и неуклюжи. Но получив конкретное задание на день, пусть даже самое тяжелое, они преображаются: становятся ловкими, изобретательными и веселыми. <…> полезная работа сама по себе удовольствие; сама по себе, а не благодаря получаемой в результате выгоде. <…> Самое большое наслаждение, по всей вероятности, дает человеку сложная самостоятельная работа вместе с другими людьми, что подтверждают различные игры»²⁰.

Через сто лет после публикации «Записок из Мертвого дома» А.И. Солженицын продолжает тему, затронутую Достоевским, предлагая неоднозначную трактовку трудовой деятельности в условиях, далеких от каких бы то ни было проявлений гуманности.

На сравнительно небольшом пространстве текста повести слово «работа» встречается 47 раз, а всего однокоренных «работе» слов – 116. Я не берусь проводить на страницах своей книги анализ произведений Достоевского и Солженицына, однако отмечу, что в их описании жизни и труда осужденных можно найти много общего. Безусловно, за прошедшие сто лет принудительный труд не стал легче. Но при всей тяжести подневольного труда, труда – наказания, ему присущ характер спасительного. Также как в середине XIX в., в ХХ в. человек находит в труде избавление от тягот принудительной изоляции, от тягот «вынужденного общего сожительства», спасение от греха и преступлений.

«Засыпал Шухов, вполне удоволенный. – завершает свою повесть Солженицын. – На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось...»²².