Вступление 3 Поездка к танкистам

воспоминания изнутри

мой отец – д.б. кабалевский

дополнения к портрету

ВСТУПЛЕНИЕ

Об отце было написано огромное количество книг, статей, всевозможных исследований различных сторон его жизнедеятельности. А сторон этих было чрезвычайно много: композиторская деятельность, музыковедческая, музыкально-просветительская, педагогическая, депутатская и т.д. и т.п.

Он при жизни входил в лидирующую «обойму» (являлся одним из ведущих) советских композиторов (Шостакович, Прокофьев, Хачатурян, Кабалевский) и потому, естественно, каждый шаг его многосторонней деятельности не оставался без внимания и появлялись очерк, заметка, рецензия или какой-нибудь другой плод писательской реакции.

Но есть мгновения жизни, которых никто не знает, потому что о них нигде не написано. Они представляют определённый интерес и, думаю, некоторую ценность, поскольку дополняют профессиональный образ какими-то бытовыми, жизненными характеристиками. Отец, к сожалению, не успел написать свои мемуары (хотя и начал их писать), которые несомненно представляли бы гигантскую ценность для лучшего понимания жизни в нашу эпоху. Он встречался с очень многими известными людьми нашей планеты, участвовал во многих мероприятиях музыкальной и политической жизни.

…Я не помню мою жизнь с отцом в детские годы, так как война отшибла у меня всю память. Я хорошо помню первый день войны – воскресенье, 22 июня 1941 года (когда мы с мамой ехали с дачи и чему-то радовались и смеялись, а на нас смотрели, как на сумасшедших) и то, что было дальше, но довоенная жизнь вся стёрлась. Всю остальную жизнь я никогда не жил с отцом, поэтому мои воспоминания носят характер отдельных мгновений-вспышек, засевших в голове по той или иной причине, а также я привожу его воспоминания, которыми он делился со мной во время различных встреч. К сожалению, я никогда не вёл дневники, и многое, даже из тех не слишком многочисленных встреч с отцом, забылось. Поэтому воспоминаний сравнительно немного, но всё, что было – без домыслов.

Летом 1943 года я вернулся из эвакуации в Москву. И хотя война шла уже далеко от Москвы, каждый вечер наша столица покрывалась тьмой: все окна закрывались светонепроницаемыми чёрными бумажными тяжёлыми занавесями, специально сшитыми для затемнения. Однажды я забыл закрыть эти занавеси и военный патруль, который каждый вечер следил за светомаскировкой, пришёл к нам и оштрафовал маму. Мама же не успела придти с работы домой засветло, а меня не предупредила о светомаскировке, надеясь на мою сообразительность: ведь мне уже было 12 лет.

В те военные годы отец был начальником Всесоюзного радиокомитета и зимой 1943-1944 гг. должна была состояться одна из многочисленных поездок бригад музыкантов в воинскую часть. Поездку эту возглавлял отец и он захотел взять меня, поскольку поездка была не на фронт, а в Подмосковье, где размещалась одна из танковых частей прославленного маршала Рыбалко.

Мама была категорически против моего участия в этом далеко не стандартном поступке в моей жизни, поскольку я был нездоров: что-то с желудком. Но именно поэтому, потому, что такое запоминается на всю жизнь, отец упорно уговаривал маму и та нехотя согласилась.

И вот, в один из ясных зимних дней две или три машины повезли бригаду московских артистов в подмосковный лес, чтобы выступить перед танкистами (они стояли или в резерве или на передислокации). В этой бригаде находились, в частности, известные в ту пору во всей стране певцы: Владимир Бунчиков и Владимир Нечаев. Для меня, мальчишки, всё было ново, интересно, романтично.

Но особенно запомнился ужин, когда я со всеми по русской традиции пил водку или разбавленный спирт, правда, почему-то – из оловянной ложки! Это отец, помня мамины опасения, в целях профилактики или дезинфекции приобщил меня к крепкому напитку. Кстати, ни отец, ни я никогда слишком не увлекались этой опасной жидкостью, воспринимая её всегда как практическую неизбежность за праздничным столом.

Передо мной лежит стопка почтовых открыток. Они хорошо сохранились, несмотря на их почтенный возраст – более 60 (!) лет. На каждой из них есть штамп: «Просмотрено военной цензурой» – этот отличительный знак стоял на каждом письме или открытке времён Великой Отечественной Войны 1941-1945 гг. В этих 28-и открытках отец изо дня в день на протяжении месяца рассказывал мне забавный случай из его школьной жизни, жизни старшеклассников, интересы которых (так же, как и в наше время) не ограничивались одной лишь учёбой. Вот эта «театральная новелла» начала ХХ века. (2 фотографии открытки)

Я учился тогда в 8-м классе школы. Был у меня большой товарищ Олесь Воротынский (впоследствии – известный фотограф Ю.К.). Зимой, когда кончились зачёты за 1-ое полугодие, мы с ним, как руководители драмкружка решили поставить спектакль. Задумали поставить две пьесы: одну грустную и одну весёлую. Я был всегда большим весельчаком, а Олесь, наоборот, всегда ходил с таким лицом, как будто только что проглотил целую банку горчицы. Но вот почему-то (такие ошибки часто случаются в жизни) я решил поставить пьесу грустную, а Олесь – весёлую. Это была роковая ошибка, и отсюда начались все наши неприятности.

Продолжение в следующей открытке…
Открытка 2-ая 03.12.1942

Я выбрал для постановки пьесу знаменитого русского писателя Куприна «Клоун», а Олесь – весёлую пьеску какого-то неизвестного автора «Именины Леночки». В пьесе «Клоун» показано, как старый цирковой клоун должен выходить на арену и смешить своими кривляниями публику в то время, как его сын – цирковой гимнаст – только что разбился насмерть, сорвавшись с трапеции из-под купола цирка. Это – настоящая трагедия. В «Именинах Леночки» шутники подлили имениннице в вино касторки и этим испортили ей весь праздник. Это – настоящая комедия. Но неудовлетворившись тем, что мы стали режиссёрами, мы с Олесем решили выступить и в качестве актёров-исполнителей главных ролей, каждый в своей пьесе. Это была наша вторая и самая роковая ошибка…

Итак, я решил стать режиссёром пьесы «Клоун» и исполнить в ней главную роль – клоуна, а Олесь решил стать режиссёром пьесы «Именины Леночки» и исполнить в ней главную роль – шутника, который затеял историю с касторкой. Мы с ним приступили к обдумыванию постановки и к распределению ролей. Охотников нашлось среди наших школьных товарищей и подруг даже больше, чем требовалось. Пришлось многим отказать. Те, конечно, обиделись, рассердились на нас и, таким образом, уже в самом начале работы у нас появились враги, которым страшно захотелось, чтоб наш спектакль провалился. Однако мы с Олесем убедили друг друга в том, что мы с ним великие актёры и успех нашего театрального предприятия, казалось нам, лежит у нас в кармане. Мы были слишком самонадеянны и поплатились за это жестоко…

Началась горячая пора. Все роли были разучены наизусть. Утром мы устраивали репетиции. Днём общими усилиями мастерили декорации из старых тряпок, досок и бумаги. Потом бегали по друзьям, собирая всякое добро, из которого можно было соорудить костюмы, парики и грим. А вечером, перед тем, как расстаться, мы с Олесем долго беседовали о том, как все признают в нас замечательных актёров. Репетировали мы в соседних классах. Из-за одной двери доносились страшные вопли, похожие на те звуки, которые издают коровы на бойне, почувствовав, что их сейчас будут резать. Это я репетировал свою роль. Я был уверен, что от этих звуков публика в зале будет плакать горькими слезами…

Из-за другой двери раздавались ещё более страшные звуки. Можно было подумать, что там, по меньше мере, десять человек умирает от неудержной икоты. Это Олесь репетировал свою роль, полагая, что издаваемые им звуки есть ничто иное, как страшно весёлый смех, от которого публика в зале будет в изнеможении хохотать сама. Изредка мы показывали свои достижения друг другу и оба оставались очень довольны. Наши партнёры – товарищи и подруги – игравшие другие роли старались изо всех сил быть грустными, когда я издавал свои вопли и быть весёлыми, когда Олесь истошно икал. Это были хорошие товарищи и честные актёры. Они хорошо старались, и иногда им удавалось достигнуть неплохих результатов…

Однажды, это было за два дня до спектакля, нас едва не постигла катастрофа. Мы решили устроить генеральную репетицию. Когда все актёры, участвовавшие в обеих пьесах, собрались в классе, где мы репетировали – мы с Олесем решили запереть дверь, чтоб нам никто не мешал. Однако ключа от двери не оказалось. Это нас не смутило и мы дружными общими усилиями устроили в дверях мощную баррикаду из парт и стульев. Всё было в порядке и репетиция началась. Всё получалось отлично. Но когда я, узнав от директора цирка о случившемся несчастье, стал издавать свои ужасные, душераздирающие вопли, раздался стук в дверь. «Не мешайте нам работать», – закричал я ещё более страшным голосом. Стук повторился ещё и ещё. «Мы пожалуемся директору школу», – закричал Олесь, и в этот миг от сильного рывка баррикада со страшным грохотом рухнула и дверь отворилась…

В дверях, среди развалившихся парт и стульев стоял директор школы. У него был такой грозный и величественный вид, что Олесь, только что грозивший «пожаловаться директору», остался стоять с открытым ртом, а я почувствовал, как у меня что-то тихо булькнуло в горле – это был, вероятно, очередной, уже приготовленный, но ещё не изданный клоунский вопль. «Что это значит?» – угрожающе спросил директор. Мы молчали. «Я спрашиваю, что это значит?» – ещё более угрожающим тоном повторил директор свой вопрос. «Ре-пе…», «Пе-пе…», «Пе-ти…», «Ти-ти…», жалобно бормотали мы с Олесем, забыв о том, что мы великие актёры и превратившись в струсивших школьников. «Репетиция… клоуны… Леночка…» – пояснил один мальчик похрабрее. «Репетиция? – сказал директор. – А уже парты ломаете? Этак вы на спектакле всю школу перевернёте! Запрещаю и отменяю ваш спектакль»…

Прежде, чем мы успели довести до сознания – какое стряслось с нами несчастье – директор вышел из класса также стремительно и неожиданно, как и появился в нём. Несколько секунд спустя мы уже обсуждали (теперь уже шёпотом!) создавшееся положение. А ещё несколько секунд позже мы с Олесем уже стояли перед директором в его кабинете. Преодолев смущение, я начал свою речь: «Иван Григорьевич (так звали директора), извините нас, пожалуйста!». Иван Григорьевич посмотрел на нас ещё суровым, но уже чуть-чуть добрым взглядом. «Иван Григорьевич, ведь правда, что у нас с Олесем по всем предметам «отлично»?» – продолжал я. Иван Григорьевич кивнул головой. «Ведь правда, у нас по поведению тоже «отлично»? Ведь правда, мы хорошо выполняем свою общественную работу?» Тут уж глаза Ивана Григорьевича стали совсем добрыми, потому что вообще он был хоть и строгим, но очень справедливым и добрым директором. А нас с Олесем он любил не только за то, что мы хорошо учились, но и за то, что всегда помогали ему во всех школьных делах. «Ну, вот что, друзья мои», – сказал он…

…вы хорошие школьники и славные ребята. Вы подняли на своей репетиции невообразимый шум и едва не переломали в классе все парты и стулья. Это очень нехорошо. Но вы сами это поняли, и я не хочу омрачать ваши каникулы. Обещайте мне в дальнейшем репетировать без такого шума, а я уж приду на ваш спектакль – готовьте его получше. Мне ребята говорили, что вы хорошие актёры!» Мы с Олесем, довольные и счастливые, переглянулись: «Ага, все начинают понимать, что мы великие актёры!..» Радостно поблагодарив Ивана Григорьевича, мы опрометью бросились к своим друзьям, которые с волнением ждали окончания наших переговоров. Мы рванулись с места так стремительно, что я, конечно, зацепился за угол печки и только каким-то чудом удержался на ногах, едва не растянувшись тут же на глазах Ивана Григорьевича. Но Иван Григорьевич уже не сердился. Ведь он нас любил, а мы были всё-таки хорошие и весёлые школьники…

Итак, недоразумение было улажено. Репетиции благополучно продолжались. Настал долгожданный день. В школе висели большие афиши, обещавшие зрителям много интересного. После спектакля был объявлен концерт, а после концерта – танцы. Все приготовления были закончены. Декорации и костюмы были сделаны, как нам казалось – замечательно. Перед сценой висел розовый занавес, раздвигавшийся при помощи двух верёвок. Спектакль был назначен в шесть часов, но мы с Олесем с раннего утра были уже в школе и проверяли все мелочи. Ночь накануне этого дня мы, конечно, не спали. Наконец, сбегав домой пообедать, и, вернувшись в школу к четырём часам, мы застали всю труппу в сборе. Не было только Ляли Добрушина, игравшего в «Клоуне» директора цирка. Я был в отчаяньи!..

До начала спектакля оставалось около часу, но Добрушин не появлялся. Все актёры были в костюмах и гриме. Они смотрели на меня так, как будто я мог предотвратить эту новую, нависшую над нами опасность катастрофы: ведь если Добрушин не придёт – спектакль придётся отменять. При одной мысли об этом я вспотел так, что капли, крупные капли, текли по моему лицу, густо покрытому клоунским гримом. В зале, отделённом от нас розовым занавесом, шумели зрители, нетерпеливо ожидавшие начала спектакля. До назначенного срока оставалось двадцать минут. Я почувствовал как пот струйками потёк из-под моего рыжего парика. От волнения я хватался всё время за лицо и так размазал весь грим, что трудно было разобрать на нём: где нос, а где глаза. Оставалось пять минут. Вдруг кто-то крикнул: «Ляля пришёл!» Это было верно. Наконец пришёл Ляля. Но когда я взглянул на него, моим глазам представилась страшное зрелище…

Чёрная полоса пластыря пересекала Лялину щёку от левого уха до уголка губ. По обе стороны её виднелись следы запёкшейся крови. Глаза у Ляли были грустные и виноватые. Он боялся говорить, так как когда сильно раскрывал рот – пластырь отклеивался и из раны начинала капать кровь. Я был в ужасе от этого зрелища. Что случилось? Кто посмел наброситься и ранить так жестоко нашего товарища? Две фразы, сказанные Лялей одной лишь правой половиной рта (он как-то быстро приспособился разговаривать так, что двигалась одна правая часть губ), сразу всё разъяснили. Бритва! О, ужас! Ляля, с того, кажется, момента, как родился на свет, мечтал о том, как он впервые в жизни наконец побреется. И надо же было ему попробовать это сделать за час до нашего спектакля. Побриться он не побрился, так как и бороды-то у него не было, а щёку разрезал так, что едва соединил обе половинки вместе…

Однако чувство товарищества и любовь к искусству заставили Лялю преодолеть страдания, и он всё же пришёл и решил участвовать в спектакле. «Как же ты будешь играть? Тебе по пьесе надо громко кричать, выгоняя меня на арену перед публикой (Ляля ведь играл директора цирка), а ты даже шёпотом говоришь едва-едва?» – «Как-нибудь сыграю», – прошипел Ляля правым уголком рта. Публика неистовствовала. Надо было начинать спектакль. «Давай третий звонок!» – сказал я своему помощнику, и при этом у меня было ощущение, будто я сам подписал приказ о своей казни. Ляле мы нацепили большие чёрные усы, скрывшие шрам и пластырь от глаз публики. Я вышел на сцену. «Поднимай занавес», – скомандовал я отчаянным шёпотом. Занавес раздвинулся. Тут только я понял, что произошла непоправимая ошибка. Но было поздно…

Зал замер в ожидании. Не меньше, чем сто пар глаз смотрели на меня. А я – великий актёр, сидел на стуле весь потный и мучительно старался вспомнить первые слова своей роли, с которой начиналась пьеса. Сколько времени я думал – не знаю, мне казалось, что целую вечность. Но это не важно, важно другое: слов этих я так и не вспомнил! Я впал в состояние, похожее на сон. Очнулся я от каких-то странных звуков. Что это? Не может быть? Увы, никаких сомнений не было. В зале кто-то рассмеялся. Потом хихикнуло что-то совсем рядом, отдалось в конце зала и тогда стали смеяться почти все. Какая-то девочка сказала очень спокойным и деловым тоном, видимо объясняя происходящее своей непонятливой соседке: «Забыл роль». У меня закружилась голова и начало тошнить…

Тогда я собрал все свои силы и произнёс какую-то невнятную фразу, смысл которой даже для меня самого оставался совершенно неясным. Зал понемногу успокоился. На выручку пришёл Ляля Добрушин. Не дожидаясь того, когда я произнесу наконец нужные слова – он вышел на сцену и стал говорить то, что ему полагалось по его роли. Однако он говорил, как известно, одним правым углом рта и получалось это так тихо, что в зале раздались крики: «Громче, громче!» Кто-то зашикал. Ляля беспомощно посмотрел на меня, потом на публику и вышел со сцены. Я снова остался один. Положение опять стало невыносимо трудным. Но тут меня опять выручил, на этот раз уже Олесь…

Дело в том, что сцена изображала артистическую комнату цирка, дверь из которой выходила как будто на арену цирка. И вот Олесь, стоя за кулисами, должен был с ещё несколькими ребятами изображать шум публики в цирке, аплодисменты и все прочие шумы. Так вот, он понял, наконец, что у меня на сцене происходит нечто неладное и решил подводить пьесу к концу, как у нас говорят «закругляться». Поэтому он бросил с силой об пол скамейку, что должно было изображать падение моего сына гимнаста из-под купола цирка и вместе с другими ребятами стали испускать крики ужаса. Это сразу привело меня в чувство и я стал быстро и громко произносить свою роль. Ляля тоже взбодрился и выбежал на сцену…

Как полагалось по пьесе я стал суетиться, плакать и произносить всякие грустные слова, а Ляля (директор цирка!) стал требовать, чтобы я выходил на арену развлекать публику, сидящую в цирке. И тогда я истошным голосом завопил: «Выведите конюшню из лошадей» (вместо: лошадей из конюшни). Зал разразился весёлым смехом (в такой-то трагический момент!) и одобрительными криками по моему адресу. Тут уже наши зрители окончательно решили, что им показывают комедию, по ошибке названую в афише трагедией. Ляля вновь появился на сцене и сообщил мне, что лошади готовы. Я должен был (по пьесе) в этот момент кинуть ему в лицо шляпу и убежать на арену с криком: «Я плисол, я плисол!»… И тут-то произошло самое страшное…

Я потянулся рукой за шляпой, но только тут заметил, что её забыли положить, она осталась где-то за кулисами. Тогда я схватил со стола первый попавшийся под руку предмет и бросил его в Лялю. Этот предмет оказался пустой (к счатью!) чернильницей. Прежде, чем я успел крикнуть своё клоунское «я плисол!..» и выбежать со сцены, – закричал Ляля. Однако то, что он закричал не было указано Куприным в его пьесе. Он закричал, впервые за всю пьесу показав свой полный голос: «Митька! Ай! Ай!» Я в ужасе застыл как истукан. Ведь надо же было случиться так, что я угодил чернильницей Ляле в лицо! Мало того: прямо в левую щёку, заклеенную пластырем. Ещё раз вскрикнув: «Ай, Митька!» – Ляля схватился за окровавленную щёку и выскочил со сцены…

Я понял, что ту часть программы, которая состояла из пьесы Куприна «Клоун» в постановке и с участием в главной роли ученика Кабалевского, можно было считать законченной, вернее провалившейся. Чтобы хоть как-то довести пьесу до конца, я, покрикивая «я плисол, я плисол!» и одновременно давая знаки Олесю, чтоб он закрывал занавес, вышел со сцены какой-то корявой, покачивающейся от волнения и напряжения походкой. Однако моих последних слов уже никто не слышал. Зал трясся от неудержимого хохота наполнявшей его публики. Занавес закрылся. «Первое отделение окончено. Антракт», – услышал я как сквозь сон слова нашего распорядителя, пытавшегося перекричать публику…

Я сидел за кулисами на стуле унылый, мрачный и сочувственно смотрел на то, как Ляле делали какие-то примочки, останавливая кровь из пореза на щеке. И в этот унылый момент мне в голову пришла, наконец, умная мысль. Я отчётливо понял, что я очень плохой актёр и очень плохой режиссёр и, что мне никогда больше не следует браться за это дело. Вот Олесь – это другое дело: он действительно замечательный актёр. Я посмотрел на него. В этот момент Олесь шёпотом повторял свою роль. У него был великолепный вид настоящего актёра. Тут я даже поддался очень плохому чувству – зависти. Прозвонил третий звонок. Начиналось второе отделение: комедия «Именины Леночки». Олесь дал знак поднимать занавес…

Едва поднялся занавес, как Олесь стал непрерывно издавать те звуки, которые, как я уже говорил, напоминали тяжёлую икоту. Однако публика так нахохоталась во время моей «трагедии», что это не производило на неё ровно никакого впечатления. Она сидела молча. Впрочем, надо сказать, что в поведении Олеся, действительно ничего смешного не было. Да и вид у него как всегда был чуть кисловатый, с оттенком меланхолии. Однако я, желая самым искренним образом поддержать своего друга в беде (а я то уж знал теперь хорошо, что такое беда на сцене!), сидя в своём укрытии за кулисами и поглядывая в дырочку, проковырянную пальцем в декорации, начал громко и неестественно смеяться…