Тексты для изложений

И тогда, когда, проснувшись от зимнего сна, светло и взволнованно шумят молодой листвой деревья, а зелено-изумрудный цвет земли, обласканной синекрылым ветром, поражает своей необъятностью и великой жаждой жизни.

И тогда, когда едва ли не в каждом цветке на густо-травных лугах заботливо и деловито трудятся пчелы, когда набираются силы нивы, а песни птиц соединяются в неповторимую мелодию жизни, заполняющую собой луга, поля, леса.

И тогда, когда незаметно становится тихо вокруг, когда на полях по-осеннему пахнет свежей соломой и новым зерном, которое щедро высыпают комбайны и кузова машин, когда под ногами шуршат опавшие листья, а желтый цвет, полинеенный паутинками бабьего лета, царит уже там, где совсем недавно было так многоцветно, шумно, весело.

И тогда, когда земля становится белой-белой, когда метели спешат укрыть от морозов каждый корешок, каждый росток, когда промерзают до последней пушинки в голых сучьях гнезда, которые летом прятались в густой листве, а теперь одни только и остались на раздетых деревьях.

В холод и в жару, в дождь и после дождя, днем и ночью, с ветром и без ветра, в новолуние и полнолуние, летом и зимой он всегда красив, наш родной, наш любимый край.

Прилетают ли домой птицы или улетают на юг, с грустью прощаясь с родиной; ложится ли на луга пушистый снег, или его сгоняют в реки и озера поласковевшие на исходе зимы лучи; рождаются ли из набухших почек листья, или они, прожив свой год, свою жизнь, тихо кружась, слетают на землю, - нас всегда радуют такие знакомые и дорогие каждому с детства пейзажи.

Наш родной белорусский край. Он красив и своеобразен на севере и на юге, на востоке и на западе. Там, где течет Двина, в которую по-северному задумчиво смотрятся ели и сосны; где петляет меж полей Березина; где струится, набирая силы, Неман и ширится, выбираясь из болот, Припять; где беседует с высокими берегами Днепр и трется волнами о лодки ласковый Сож.

Беловежская пуща и Браславские озера, Полесье и Свитязь, Налибоки и Нарочь, Березинский заповедник и маленькая речка Проня – все это наш край, наше наследство, которое однажды и навсегда дается человеку вместе с жизнью и которому нет цены. Но кто и когда считал, кто и когда задумывался над тем, сколько же на душу населения, на душу каждого из нас выпадает цветов, бабочек, деревьев, птиц, родников? Всего этого мы, занятые вечными заботами, ежедневной работой, чаще всего не замечаем. Это чудо природы такое же привычное и будничное, как и воздух, которым мы безразлично, равнодушно дышим.

Да, мы привычно всем этим пользуемся. Иногда даже забываем, что природа – не только для нас одних. Забирая у нее все, чем она так щедро с нами делится, надо думать о будущем и обязательно оставлять в нем место и той же речке, и тому же аисту, и той же травинке, и тому же муравью. Оставлять, потому что все мы на этой земле соседи – речка и аист, дерево и травинка, цветок и пчела, муравей и человек. Земля у нас одна. И мы наделены такой радостью – сосуществовать на ней со всем живым во взаимном уважении. Поэтому, если мы берем у природы, то обязаны и сохранять ее богатства, приумножать их. Забирая – отдавать.

Однажды ночью, заслышав вокруг какой-то шум, Денис проснулся первым и, как был в длиной белой рубахе, вымахнул наружу. Тут творилось что-то необычное: весь полк уже сидел на конях, палатки сняты, кроме их, детской, в зыбком синем воздухе раскатисто пели кавалерийские трубы, позвякивали шпоры и амуниция, слышались отрывистые и быстрые выкрики офицерских команд. Потом разом дрогнула загудевшая под копытами земля, и полк, взметнув облако невидимой в ночи и лишь ощутимой на зубах пыли, куда-то умчался. Одно и успел узнать Денис: из Херсона прибыл Суворов и остановился в десяти верстах отсюда, в Стародубском лагере, куда и затребовал спешно для смотра и маневров кавалерийские полки.

Теплая волна радости захлестнула сердце: Суворов здесь, Суворов по соседству, и уж теперь-то Денис с Евдокимом его непременно увидят.

Уговорить матушку не составило труда, ей и самой не терпелось взглянуть на прославленного генерала. Приказав заложить коляску, Елена Евдокимовна, прихватив сыновей, рано поутру пустилась вслед за полком к Стародубскому лагерю. Но и здесь никого, кроме караульных, не оказалось... Сколь ни напрягали зрение Денис с Евдокимом, ничего им рассмотреть не удавалось. Матушка велела поворотить коляску к лагерю, сказав сыновьям в утешение, что там ныне повстречать Суворова куда надежнее.

Так оно и случилось. Едва они возвратились и разместились в отцовской палатке, как заслышали снаружи приближающийся шум и крики. Денис с Евдокимом проворно выбежали на волю и саженях в ста увидали группу офицеров, скачущих к лагерю, среди которых они сразу же узнали округлую и плотную фигуру отца. Во главе же группы на так хорошо знакомом саврасом калмыцком коне, на котором постоянно езживал Денис, стремительно мчался Суворов – в белой распахнутой рубашке, в узких белых же полотняных штанах. Никаких лент и орденов на нем не было.

Этот момент первой встречи с великим полководцем навсегда запечатлеется в сердце и памяти Дениса. Разом и навсегда отпечатается в его памяти и прямая, быстрая, сухощавая фигура Суворова, и его изрезанное резкими морщинами обветренное и загорелое лицо, живое, открытое, с быстро меняющимся выражением, чего впоследствии он так и не сможет разглядеть в виденных им многочисленных живописных и скульптурных портретах славного полководца.

Разогнав саврасого коня, Суворов чуть было не проскочил мимо, направляясь к своей командирской палатке, и тут, на счастье ребят, позади послышался голос его бессменного ординарца, казачьего вахмистра Тищенко:

- Граф! Что Вы так скачете? Посмотрите: вот дети Василия Денисовича!..

- Где они? Где они? – живо откликнулся Суворов и тут же, заметив мальчиков, остановился.

Подскакали и прочие офицеры и адъютанты, с которыми был и отец.

- Гляди-ка, какие молодцы у тебя, Василий Денисович, - кивнул ему Суворов с улыбкою. – Помилуй бог, молодцы!..

Узнав имена ребят, он подозвал их поближе и уже с серьезным видом благословил каждого.

- Любишь ли ты солдат, друг мой? – быстро спросил у Дениса.

- Я люблю графа Суворова! – со всею пылкостью и непосредственностью воскликнул тот. – В нем все: и солдаты, и победа, и слава!

- О, помилуй бог, какой удалой! – сказал Суворов с радостным удивленьем. И тут же добавил: - Это будет не иначе как военный человек; помяните меня, я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот, - он испытующим проворным взглядом окинул более толстого и медлительного Евдокима, - пойдет по гражданской службе.

По Г.Серебрякову

СИЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЛОВА
В 1880 году в Москве состоялось давно жданное открытие памятника Пушкину. По оживлению населения, по восторженному настроению представителей литературы, искусства и просветительных учреждений, по трогательным эпизодам, сопровождавшим это открытие, оно представило незабываемое событие в памяти каждого из сознательно на нем присутствующих. Участники этих дней горячо любили Пушкина, многие подолгу простаивали перед его памятником, как бы не в силах наглядеться на бронзовое воплощение «властителя дум» и виновника общего захватывающего одушевления.

Три дня продолжались празднества, причем главным живым героем этих торжеств являлся, по общему признанию, Тургенев. Но на третий день его заменил в этой роли Федор Михайлович Достоевский. Тому, кто слышал его известную речь в этот день, конечно, с полной ясностью представилось, какой громадной силой и влиянием может обладать человеческое слово, когда оно сказано с горячей искренностью.

Сутуловатый, небольшого роста, обыкновенно со слегка опущенной головой, с усталыми глазами и тихим голосом, Достоевский совершенно преобразился, произнося свою речь. На эстраде он вырос, гордо поднял голову, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергичным и повелительным. С самого начала речи между ним и всей массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь, сознание и ощущение которой всегда заставляет оратора почувствовать и затем расправить свои крылья. В зале началось сдержанное волнение, которое все росло, и когда Федор Михайлович окончил, то наступила минута молчания, а затем, как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг. Рукоплескания, крик, стук стульями сливались воедино и, как говорится, потрясали стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями, многие бросались к эстраде. У ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно…

После Достоевского должен был говорить Аксаков, но он вышел перед продолжавшею волноваться публикой и, назвав только что слышанную речь «событием», заявил, что не в состоянии говорить после Федора Михайловича. Заседание было возобновлено лишь через полчаса.

Речь Достоевского поразила даже иностранцев. Профессор русской литературы в Парижском университете, Луи Леже, приехавший специально на пушкинские празднества, говорил, что совершенно подавлен блеском и силой этой речи, весь находится под ее обаянием и желал бы передать свои впечатления Виктору Гюго, в таланте которого, по его мнению, так много общего с дарованием Достоевского.

По А.Кони

ГВОЗДИКА НА СНЕГУ
9 февраля, как обычно, за несколько минут до полудня, к орудию, установленному на одной из площадок бастиона Петропавловской крепости, подошли два пушкаря. Приведя в действие специальное устройство, произвели традиционный, давно привычный ленинградцам пушечный выстрел.

Одновременно с этим выстрелом, который воспринимается сейчас как салют великому городу, произошло событие, которое войдет в историю: открылись двери дома Александра Сергеевича Пушкина на набережной Мойки. Это случилось в канун стопятидесятилетия гибели поэта.

Кажется, не было газеты или журнала, которые не рассказывали бы о ходе реставрационных работ. И вот теперь здесь все станет таким, каким было в те трагические дни, когда в кабинете, выходящем окнами во двор, лежал, умирая, Пушкин. Передняя была полна людей, пришедших осведомиться о его здоровье, и число приходящих сделалось так велико, что дверь прихожей беспрестанно отворялась и затворялась.

Усилия ученых-энтузиастов позволили группе архитекторов создать исторически верный проект реконструкции здания.

…Никто специально не устанавливал этой традиции, но каждый год 10 февраля на Мойке, у дома 12, собирается народ. Люди приходят, движимые любовью к поэту. Поразительно, что традиция эта не прервалась даже в блокаду. Даже в самые тяжкие, непредставимо тяжкие дни блокадной зимы!

Тому, кто представляет себе топографию Ленинграда, этот факт покажется невероятным. Мойка, 12 – в самом центре города. Черная речка в военные времена – далекая окраина. Как смогли добираться сюда пешком люди, для которых краткий путь до булочной за кусочком хлеба, до проруби за водой часто оказывался непосильным?

Журналист Э.Аренин каждый февраль повторял трагический преддуэльный путь поэта. 10 февраля 1941 года он шел медленно, очень медленно. Мела метель. Находил вечер. И он, уже угадав в сумерках высокий гранитный обелиск, возведенный на месте поединка Пушкина с Дантесом незадолго до войны, почувствовал: впереди кто-то идет. Трудно было понять: следы перед ним сразу заносило поземкой. Потом Аренин увидел, как человек, приблизившись к обелиску, положил на снег гвоздику. Гвоздика блокадной зимой? Невозможно. Через минуту выяснилось, что это самодельный цветок из ярких красных лоскутков. Принесла его женщина, закутанная так, что трудно было угадать ее возраст… Обратно шли вместе вдоль набережной до Кировского проспекта. Здесь начался артобстрел, и пути женщины и журналиста разошлись.

Аренин долгие годы потом корил себя за то, что не успел узнать имени женщины. Может, потому и не узнал, что в блокаду, испытавшую многих на предел сил, люди не удивлялись подвигам человеческого духа.

Реставрировали дом Пушкина добровольцы, среди которых было очень много школьников. Это была поистине народная стройка. Никто никем не командовал, и все друг другу помогали…

Всякий человек, кому дорог Пушкин, может ныне прийти в дом Поэта. Тропа к нему не бывает пустынной ни в какое время года. Нет, весь он не умер. К его заветной лире обращаются молодые и старые, чтобы жить добрыми чувствами.

В шесть часов утра Лена встала, быстро умылась, оделась, позавтракала. Покончив с завтраком, она стала втискивать мину в поношенную дамскую сумочку. Поверх мины положила надушенный носовой платок.

У калитки дома Кубе стоял обычный часовой, а рядом прогуливался дежурный офицер. Офицер преградил ей путь.

- Покажи, что несешь.

- Ах, боже мой, обычная дамская мелочь, что же еще может быть в женской сумочке!

В это время подкатила легковая машина, и офицер кинулся к ней.

Лена не помнила, как она вошла во двор, и пришла в себя лишь тогда, когда увидела у входной двери второго постового. Но Лена не хотела больше испытывать судьбу. Она не пошла сразу в дом, а, миновав часового, направилась к дровянику. Тут положила на землю сумочку и стала отбирать дрова для топки печей. Лена вложила сумочку в середину охапки дров, навалила охапку на плечи и направилась к подъезду.

Так завершился первый этап выполнения задуманного плана.

Лена сложила дрова в коридоре. Оглянулась, прислушалась – где ее спрятать? Сдернула с головы косынку, завернула в нее мину и спрятала под блузку. Оправив блузку, надела фартук и приступила к работе.

Раз десять спускалась Лена вниз за водой, за дровами. Когда ей случалось споткнуться на ходу, она замирала на месте и секунду не двигалась ни жива ни мертва.

Наконец она набралась мужества и решилась пройти мимо спальни. Дежурный офицер бросил ей вслед какую-то фразу, но не остановил. «Не заметил!» - обрадовалась Лена, и это ободрило ее.

Сказать, что она успокоилась, - значит сказать неправду. Да и кто на месте Лены смог бы чувствовать себя спокойной? У сердца лежит заведенная мина, и нет уверенности, что она взорвется именно через столько-то часов, а не в любую минуту.

Лена вспомнила, что офицер, который стоял у спальни, поручал ей однажды присмотреть за спальней, пока он спускался вниз выпить чашечку кофе. Как только она это вспомнила, у нее моментально созрел план: повторить этот случай.

Но приступить к осуществлению этого плана можно было лишь после того, как гауляйтер и его супруга уйдут из дома.

Прошло три часа. После завтрака Кубе с женой уехали. Для Лены наступил самый ответственный момент – найти возможность пробраться в спальню Кубе и заложить мину.

Она сбегала вниз, на кухню, и, возвратившись, сказала вполголоса офицеру:

- Скажу вам по секрету, господин гауптман, я только что из кухни. Какие там сегодня пирожки, просто прелесть!

Успевший с утра проголодаться, капитан глотнул слюну и не выдержал.

- Ты побудь здесь, в коридоре, а я спущусь на минутку в кухню. Да смотри, не входи в спальню!

- Что вы, господин гауптман! Идите и не волнуйтесь!

Как только шаги офицера замерли, Лена быстро вбежала в спальню, извлекла из-под блузки мину, сунула под перину Кубе. Легкими проворными движениями поправила покрывало и опрометью выскочила вон.

«Теперь только бежать отсюда! Бежать как можно скорее!»

Покончив с уборкой, она сбежала вниз, сбросила фартук и, сказав часовому, что ей разрешили сходить к зубному врачу, торопливо вошла за калитку.

Взрыв в спальне жестокого временщика показал, как непрочно положение немцев и как велико бесстрашие людей, борющихся за освобождение своей Родины.

29 октября 1943 года Елене Мазаник было присвоено звание Героя Советского Союза.

По И.Золотареву

ВОЗВРАЩЕНИЕ С ФРОНТА
Я приехал в город, когда его уже одевала весна в свой наряд. Не такой пышный и красочный, гораздо более скромный, даже бедный в сравнении с тем, что я видел в среднеазиатской долине. Но какими родными показались мне блеклые желтые цветы одуванчиков на земле скверов, как трогательно и мило зеленела наша простая, игольчатая, даже не имеющая названия травка среди камней и обломков развалин!

Город был согрет слабым весенним солнцем. Я оставил его закованным в стужу, заледенелым, занесенным снегами, а сейчас ничего этого не было и в помине, и я осматривался, водил глазами вокруг себя с таким чувством, как будто прошла вечность, безмерная бездна времени, пока меня не было здесь.

По-прежнему разбитый, в нагромождениях обломков, город все-таки стал другим, преображенным и украшенным новой, самой лучшей порой года. Горожане заметно его прибрали. Тротуары на всем протяжении были расчищены от каменного мусора, нижние окна выгоревших зданий – заложены кирпичами, чтобы не зияли так провально и страшно. Я тоже вернулся в него другой – как будто бы проживший еще одну человеческую жизнь и на целую эту жизнь сделавшийся старше.

На привокзальной площади шел оживленный торг подснежниками. С десяток старушек продавали ультрамариновые букетики, и идущие мимо люди всех возрастов их охотно, наперебой раскупали. Всех радовала их яркая синева, а больше то, что они появились, эти букетики, эти торгующие ими бабки. Так было каждую весну до войны, но про это уже забыли. Купить не хлеб, не картошку, а цветы – это совсем ушло из быта, и теперь этот цветочный базарчик выглядел и воспринимался как предвестник всего остального, исчезнувшего и полузабытого, что тоже должно еще вернуться в мир, к людям.

Остановившись в стороне, я долго смотрел на бойкую распродажу, завороженный ее необычностью, новизной, праздничностью, вспоминая, когда я видел подснежники в последний раз. Это тоже было вечность назад, в самый канун войны, холодной, дождливой, ветреной весной, с мокрым снегом чуть не до мая, обещавшей по приметам старых людей богатый урожай на все, а прежде всего на хлеб. Потом он и вырос на полях, но прошлись по нему не жатки и комбайны, а гусеницы немецких танков… Подснежники, конечно, как всегда, росли и в другие весны, военные, но глаза людей их уже не видели…

Мне остро захотелось в лес, на старые наши городские места. Сколько же я не был в лесу – так, как бродил когда-то, просто ради прогулки. И я подумал: в первый же свободный для нас с Кирой день мы обязательно пойдем за город, на весеннее тепло.

Наверное, Кира будет рада, если я предложу ей такую прогулку. Где-нибудь на обрыве над полноводной рекой мы разведем маленький костер. Потянет сизым дымом… Древнее, кочевое живет в душе каждого человека, почему, вероятно, и приятен так огонь и запах костра, его сизый, горьковатый дым… А у меня еще и столько фронтовых костров позади…

По Ю.Гончарову

АЛЬФРЕД НОБЕЛЬ
Альфред Нобель был выдающимся шведским изобретателем, промышленником и бизнесменом. Он сделал немало открытий в химии, ему принадлежит ряд изобретений в области промышленной технологии. Его компании работали в двадцати странах. Всего он достиг сам, не имея никакого начального капитала: его отец, промышленник, обанкротился…

Нобель никогда не учился ни в университете, ни даже в школе. Все свои знания он добыл самостоятельно, изучая научные труды и читая книги. К двадцати годам он уже был выдающимся химиком и лингвистом, владел русским, немецким, французским и английским языками. Нобель не был односторонним, ограниченным человеком. Он интересовался литературой и философией, много размышлял о смысле жизни. Он мечтал о том времени, когда прекратятся войны и между всеми народами наступит вечный мир. Ученый изобрел динамит, чтобы облегчить труд горняков и строителей. Взрывая горные породы, рабочие освобождались от тяжкого ручного труда. Однако вскоре динамит стал использоваться как оружие. Изобретение, сделанное во имя человека, было направлено против человека. Узнав об этом, изобретатель был потрясен.

Альфред Нобель был бескорыстным и щедрым человеком. Он был очень богат, но жил скромно. Почти все свои деньги он тратил на различные научные исследования и на помощь беднякам. Когда ему предложили финансировать работы над его собственным грандиозным памятником, он ответил: «Я лучше позабочусь о желудках живых людей, чем о своей посмертной славе». Нобель вообще был очень скромен, он всячески избегал известности и искренне недоумевал, почему о нем так много говорят и пишут. «Я ничем не заслужил славы и не имею никакого желания быть знаменитым», - говорил он.

Личная жизнь Нобеля не сложилась. Он никогда не был женат, не имел детей. Всю силу своей нерастраченной любви он отдал человечеству.

Альфред Нобель умер в 1896 году. Все свои сбережения и проценты с них он завещал на премии за выдающиеся научные открытия, литературные достижения и успешную деятельность, направленную на защиту мира. Нобелевская премия – самая почетная премия в мире. Когда мы читаем в газетах о ее очередном лауреате, то всегда с благодарностью вспоминаем скромного и великого человека, именем которого названа эта премия.

По И.Кленицкой


ВО ИМЯ ЛЮБВИ
В 1825 году первые русские революционеры – декабристы – подняли восстание против царя. Они хотели свергнуть самодержавие, отменить крепостное право, дать стране Конституцию. Восстание было подавлено, а его руководители повешены. Большинство декабристов было сослано в Сибирь, на каторжные работы. И вот одиннадцать мужественных женщин, жен ссыльных декабристов, решили последовать за своими мужьями и разделить их участь. Это был настоящий подвиг любви. Молодые, красивые женщины, дворянки, привыкшие к роскоши, к балам и светским развлечениям, решились оставить все это и отправиться в далекий суровый край, где придется жить в простых крестьянских избах, в отрыве от всего, к чему привыкли, от родных и друзей.

Первой отправилась в Сибирь княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая. Начался долгий и томительный путь. На тысячи верст потянулись перед глазами молодой княгини безбрежные сибирские просторы, безлесные и безрадостные. Нужно было проехать десятки верст, чтобы добраться от одного селения до другого. Дорога была полна опасностей. Лошади часто сбивались с пути. Время от времени встречались стаи голодных волков.

В Иркутске губернатор всячески убеждал Трубецкую отказаться от своего намерения и вернуться в Петербург, к родителям. Он сообщил ей, что, по распоряжению царя, жены «государственных преступников», приехавшие к мужьям, лишаются всех своих прав и званий. Но ничто не остановило мужественную женщину…

Вслед за Трубецкой к мужу отправилась княгиня Мария Николаевна Волконская. Она была еще совсем молода, и отец ни за что не хотел отпускать ее. Но, поняв, что решение дочери твердо, он вынужден был примириться с ним и молча благословил ее в далекий путь.

Перед ее отъездом друзья устроили скромный прощальный вечер. Среди них был и Александр Сергеевич Пушкин, хорошо знавший семью Волконской. Он подсел к ней и сказал: «Вы, пожалуй, не поверите мне, если я скажу, что завидую вам, княгиня. Впереди вас ждет жизнь, полная лишений, но и полная самопожертвования, подвига. Вы будете жить среди лучших людей нашего времени…»

Двадцать дней тянулись по сибирским просторам кибитки Волконской, пока добрались до Иркутска. Губернатор пытался отговорить княгиню, как отговаривал раньше Трубецкую. Но безуспешно. На другой день Мария Николаевна прибыла в деревню, где находился рудник, в глубине которого работали декабристы.

На рассвете следующего дня Волконская подошла к входу в рудник. Стоявший у входа вооруженный сторож удивился, увидев хорошо одетую женщину. Он не имел права никого пропускать, но не мог устоять против отчаянной просьбы женщины и даже дал ей свечку. Волконская прошла уже половину пути, как вдруг раздался громкий голос: «Эй, остановитесь! Сюда ходить не разрешается!»

Это кричал догонявший Волконскую офицер охраны. Но она не растерялась и, потушив свечу, бросилась бежать вперед. Вдали она увидела тусклые огоньки – там работали заключенные.

С изумлением смотрели декабристы на неожиданно появившуюся из мрака фигуру.

- Господа, да ведь это княгиня Волконская! – раздался чей-то голос. Через минуту Мария Николаевна оказалась среди друзей и знакомых. Муж бросился к ней, лязг его цепей поразил княгиню. Она не знала, что он был закован в кандалы. Молодая женщина была так потрясена, что бросилась на колени перед мужем и поцеловала сначала его кандалы, а потом и его самого.

Жены декабристов скрасили не только жизнь своих мужей – они, чем могли, помогали и другим каторжникам. Шили им одежду, пекли свежие калачи, помогали деньгами. Иногда даже добивались от начальства смягчения режима для больных и ослабленных. Когда женатым декабристам было разрешено жить в избах со своими женами, те изо всех сил старались сделать эти скромные жилища уютными и удобными. Все каторжане, даже самые закоренелые уголовники, относились к этим самоотверженным женщинам с почтением и любовью.

Как ни трудна была жизнь в Сибири, ни одна из них никогда не пожалела о своем выборе.

Однажды он отправился с утра на охоту. Под вечер Варваре Петровне захотелось осмотреть поля, и она отправилась в карете, в сопровождении бурмистра.

В сумерках разразилась небывалая по силе гроза. В помещичьем доме все были в смятении и тревоге. Верховых разослали по всем дорогам.

Первым появился Тургенев, весь мокрый. К нему бросилась рыдающая воспитанница. «Варвару Петровну убило громом!» - бормотала она. Сначала Иван Сергеевич не мог ее понять. А узнав, что Варвара Петровна уже несколько часов как уехала и не возвратилась, он ринулся на конный двор. Вскочил на первую попавшуюся лошадь и уже готов был махнуть за ворота, в бурю, ливень и тьму.

Но тут же появился бурмистр и успокоил всех сообщением, что Варвара Петровна успела добраться до сторожки лесника и сейчас в полной безопасности.

А когда наконец послышался стуке колес, Тургенев на руках вынес мать из кареты и непрестанно целовал ей руки.

И перед чужими людьми Иван Сергеевич не таил пылких сыновних чувств.

В Москву приехал на гастроли Ференц Лист. Варвара Петровна редко выезжала из дому. Ей трудно было ходить, ноги опухали, ее возили в кресле. Но прославленного пианиста и композитора ей хотелось послушать и повидать.

Лестница, ведущая в концертную залу, была высокая. А лакеи, на грех, забыли захватить из дому кресло на ремнях. Варвара Петровна разгневалась не на шутку, но Тургенев спас положение.

Высокий, хорошо сложенный, физически закаленный охотой, он схватил мать на руки, как ребенка, понес по лестнице и внес в залу. Среди публики поднялся шепот удивления и умиления. Многие подходили к Варваре Петровне, поздравляя ее со счастьем иметь такого внимательного, любящего сына.

И мать не чаяла души в своем младшем сыне. Когда Тургенев был долго в отсутствии (он учился тогда в Берлинском университете), она занесла в дневник по-французски: «Иван – мое солнышко, я вижу его одного, и, когда он уходит, я уже больше ничего не вижу…» На письменном столе Варвары Петровны всегда стоял акварельный портрет любимого Ванечки.

Но настал день, когда нежно любящая мать подошла к письменному столу и швырнула «великую драгоценность» на пол. Стекло разбилось вдребезги, портрет отлетел к стене. На шум вошла горничная и бросилась поднимать портрет. Варвара Петровна закричала: «Оставь!» Так портрет и пролежал на полу несколько недель.

Сын посмел упрекнуть ее в жестокости к крепостным, деспотизме, выступил в защиту крестьян.

С того времени Варвара Петровна наотрез отказалась принимать Ивана Сергееваича. До самой ее смерти все попытки Тургенева повидаться с ней разбивались о решительный отказ.

Чем ближе подходил он к родному дому, тем радостнее было на душе. Это ощущение всегда появлялось перед тем, как встретиться с матерью. Сколько он передумал о ней, живя вдалеке от родных: вечером, перед сном, она склонялась над ним, она являлась ему днем, на уроках, стояла рядом во время церковных служб. И там, в отдалении, в одиночестве, он любил ее до мучительной тоски, и в такие минуты он ощущал себя маленьким, в разорванной рубашонке, в синяках и царапинах, и пронзительно ясно чувствовал прикосновение ее рук, нежных и исцеляющих…

А вот и дом. В избе было пусто. Вдруг выбежала сестренка Катя, босая, в длинном платье, увидела брата, вскрикнула, округлив в изумлении глаза:

- Ой, Сережа! – бросилась назад и там же, за двором, в саду, опять закричала: - Мама! Сережа приехал! Иди скорее!..

У Есенина не было силы дожидаться, пока появится мать, и он быстро пошел ей навстречу. Отворил калитку, шагнул в садик. Цвели вишни, стоявшие вдоль изгороди сплошной гривой. При легком ветерке лепестки, отрываясь, плавали в воздухе, сверкая на солнце, медленно устилали землю. Мать стояла у вишен, ждала.

- Сереженька, сыночек! - сказала она, обнимая его. – Приехал!

Он целовал ее в щеки и в глаза, поднес к губам ее руку с вздувшимися венами. Они направились к дому. Проходя мимо амбара, Есенин спросил:

- Как мой особняк, в порядке?

Мать бегло взглянула в открытую дверь амбара.

- Прибралась к твоему приезду. А может, в избе спать станешь, сынок? Хоть тут лучше, тише.

Есенин перепрыгнул через высокий порог амбара. Знакомый полумрак и прохлада. Между ларями приткнулся деревянный топчан, на нем матрас, набитый соломой, подушка, одеяло из лоскутьев, похожее на вечернюю лужайку. Ближе к двери, к свету, стол, сколоченный из досок, рядом – табуретка. Пахло зерном, зеленью веток, накиданных на выскобленные половицы. Здесь было уединенно и уютно, и этот уют будил воспоминания детства. Есенина потянуло тут же сесть и писать. Он положил перед собой неспокойные свои руки, судорожно пошевелил пальцами: дайте карандаш – и сейчас же побегут строчки:

Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.

Губы его беззвучно шептали слова.

Мать с тревогой следила за сыном: он, кажется, позабыл, где находится. Ее пугал его незнакомый, отрешенный взгляд, как бы чужой. Катя тихонько подергала мать за юбку, недоумевая, что с братом.

- Сынок, - позвала мать, - ты так и не бросил баловство это, стихи свои?

Она смотрела на него с состраданием, как на больного. Он порывисто обнял ее за плечи, прижался щекой к ее виску:

- И не брошу, мама. Никогда!

Мать поняла, что сына уже не зауздать, не стреножить, что он поступит так, как захочет, и погладила его голову: «Ну, да ладно, на все воля Божья».

Однажды возвращались мы вместе из гостей по одной из линий Васильевского острова. Над Невой поднималось чистое, омытое морской свежестью утро. Весь противоположный берег колыхался в светлой дымке. Дышалось легко и весело. Глаза Есенина отражали сияющее июльское небо.

Где-то у Академии художеств к нам пристал бездомный пес. Он шел робко, виновато, волоча понурый хвост. Есенин обернулся к нему и тихо свистнул.

- Что, собачка, колбаски хочешь?

Пес понимающе шевельнул хвостом. Сергей толкнул меня под локоть: «Смотри, улыбается!» И я действительно увидел подобие улыбки на унылой собачьей морде.

Мы проходили в это время мимо мелочной лавочки. Продавец только что снял болты со ставней. Есенин легко взбежал по ступенькам и потребовал целый круг дешевой колбасы и порядочную горбушку белого хлеба. Колбасу разрезали на аккуратные мелкие кусочки.

Пес ожидал нас у крыльца, заранее облизываясь. Сергей присел перед ним на корточки, и началась непередаваемая беседа. Трудно сказать, кто из них был более доволен. Пес, несмотря на весь свой голод, брал кусочки деликатно и не отказывался от промежуточных ломтиков хлеба. С той же, видимо, охотой выслушивал он и шутливые есенинские поучения. Затем мы двинулись дальше. Собака не отставала ни на шаг. Скоро к ней присоединилась другая. Не успели мы дойти до моста, прибавилась третья. Все они получили свою долю и бежали за нами, весело облизываясь. Милиционер покосился на нас подозрительно, потому что теперь мы шли в сопровождении шести-восьми собак разных пород и темпераментов.

- Ну, однако, довольно, - сказал Есенин, разделив остатки хлеба и колбасы. – Позавтракали – и ладно. А теперь по домам!

И он, остановившись, свистнул каким-то особенным образом. Не отстававшие до тех пор псы сразу же рассыпались в разные стороны.

Сергей, довольный, сдвинул картуз на затылок и улюлюкнул им вслед.