ГЛАВА  IX История и диалектика

В данной работе мы позволили себе, не без задней мысли, несколько заимствований из словаря Жана Поля  Сартра. Мы  хотели таким образом подвести читателя к постановке проблемы, обсуждение которой послужит подходом к теме нашего заключения: в какой мере мышление, умеющее  и желающее  быть одновременно  анекдотическим и геометрическим, может быть названо еще и диалектическим? Неприрученная мысль  —  тотализирующая, действительно стремится пойти гораздо дальше в этом направлении, чем то допускает Сартр для диалектического разума. Ибо, с одной стороны, диалектический разум позволяет чистой сериальности исчезнуть (а мы только что увидели, как классификационным  системам удается ее интегрировать), а с другой — он исключает схематизм, в котором эти системы находят свое завершение. Мы  думаем, что как раз в этом непреклонном отказе неприрученной мысли  считать чуждым себе что бы то ни было человеческое (и даже вообще живое) диалектический разум проявляет свой подлинный принцип. Но мы  выдвигаем совершенно  иную сравнительно с Сартром идею относительно него.

При чтении "Критики"(45) трудно избавиться от ощущения того, что автор колеблется между двумя концепциями диалектического разума. То он противопоставляет аналитический и критический разум как ложный и истинный, если даже не как дьявола и доброго бога, то два разума выступают  взаимодополнительными, как различные пути, приводящие к одним и  тем же истинам. Первая концепция, помимо того что она дискредитирует научное познание и завершается даже внушением мысли о невозможности  какой-либо биологической науки, заключает в себе также любопытный  парадокс, поскольку работа, озаглавленная "Критика диалектического разума", есть результат использования автором собственного аналитического разума: он определяет, различает, классифицирует и противопоставляет. Этот философский трактат — не иной природы, чем  те работы, что он обсуждает и с которыми  вовлечен в диалог, даже если лишь с целью их заклеймить. Как же аналитический разум мог  бы применяться к диалектическому разуму и намереваться его обосновать, если бы они определялись взаимно исключающими характеристиками?    Второе  решение дает повод к иной критике: если диалектический и аналитический разум достигают в конечном счете одинаковых результатов и если соответствующие им истины сливаются в единую истину, то в силу чего можно их противопоставить и, что главное, на основе чего можно  заявить о превосходстве первого над вторым? В одном случае затея Сартра  кажется противоречивой, в другом же она выступает ненужной.

Каким  образом объясняется этот парадокс и как его можно избежать? В обеих гипотезах, между которыми Сартр колеблется, он приписывает диалектическому разуму реальность sui generis*; он существует независимо от аналитического разума либо как его антагонист, либо как дополняющий   его.

* Своего рода, особого рода (лат.). — Прим. перев.

Хотя наше размышление о том и о другом отправлялось от Маркса, мне представляется, что марксистская ориентация приводит к отличной точке зрения: оппозиция между двумя разумами относительна, а не абсолютна; она соответствует тому напряжению в глубине человеческого мышления, которое, возможно, будет существовать действительно бесконечно, но без законного обоснования. Для нас же диалектический разум всегда является учреждающим: это мостик, бесконечно продолжаемый и  улучшаемый, перебрасываемый  аналитическим разумом над пропастью, другой край которой недоступен для восприятия, но при этом известно, что он существует и, должно быть, постоянно отдаляется. Термин "диалектический разум", таким образом, покрывает те постоянные усилия, которые должен совершить аналитический разум, чтобы реформировать себя, если он намеревается дать отчет о языке, обществе и мышлении.

Различие двух разумов основывается, на наш взгляд, на временном разрыве, отделяющем аналитический разум от понимания жизни. Сартр называет аналитический разум бездеятельным разумом; мы называем тот же разум диалектическим, но мужественным: изогнутый от осуществляемого им усилия, чтобы превзойти себя.

В  словаре Сартра мы находим по отношению  к нам определение: трансцендентальный материалист и эстет. Трансцендентальный материалист (р. 124), поскольку диалектический разум для нас не нечто иное по сравнению  с аналитическим разумом, и именно  на этом, вероятно, основывается абсолютная   оригинальность человеческого  порядка,  а нечто большее внутри аналитического разума: необходимое условие,  чтобы осмелиться взяться за превращение человеческого в не-человечес- кое. Эстет, поскольку Сартр применяет этот термин к тому, кто желает  изучать людей так, как если бы это были муравьи (р. 183). Помимо  того что  такая установка, кажется, свойственна любому  человеку  науки, лишь только он становится агностиком, она вовсе не компрометирует, ведь муравьи, с их искусственными тоннелями, социальной  организацией и их химическими сообщениями, представляют собой уже  достаточно жесткое противодействие затеям аналитического разума...  Итак, мы принимаем  квалификацию  эстета, поскольку полагаем, что  конечная цель наук о  человеке не в том, чтобы  конституировать  человека, но в том, чтобы  растворить его. Выдающееся   значение  этнологии состоит в  том,  чтобы соответствовать первому  этапу  процедуры, включающему  и другие этапы: за эмпирическим разнообразием человеческих обществ этнографический анализ стремится добраться до  инвариантов, расположенных,  как показывает  данная  работа, порой в самых непредвиденных точках. Руссо (Rousseau 2, chap.  VIII) со своей обычной прозорливостью предчувствовал это: "Когда  мы желаем изучать людей, следует посмотреть около себя, но, чтобы  изучать человека, следует научиться относить точку зрения в отдаление;  прежде всего надо пронаблюдать различия, чтобы открыть свойства".  Однако недостаточно поглотить  отдельные человечества всеобщим  человечеством. Это первое начинание, взятое как наживка для других,  которые Руссо не столь охотно принял бы и которые приходятся на  долю точных и естественных наук: реинтегрировать культуру в природу  и, в конечном счете, жизнь —   в совокупность физико-химических  состояний*.

* Оппозиция между природой и культурой, на которой мы  некогда настаивали (I, chap. I et II), сегодня, нам кажется, имеет особую методологическую значимость.

Но  несмотря на намеренно огрубленный поворот, приданный нашему тезису, мы не должны терять из виду, что слово "растворить" не  подразумевает никакого разрушения конститутивных частей тела, подверженных действию другого тела (и даже исключает его). Превращение  твердого тела в жидкость изменяет расположение молекул первого; оно  часто дает действенный способ оставить их про запас, чтобы пополнять  их по мере надобности и чтобы лучше изучить их свойства. Рассматриваемая нами редукция будет законна и возможна при соблюдении двух  условий. Первое из них — не обеднять феномены, подвергаемые редукции, и быть уверенным, что по поводу каждого из них предварительно  собрано все, раскрывающее его отличительное богатство и самобытность: ибо не к чему хвататься за молоток, если стучать им в стороне от  гвоздя.

Во-вторых, следует приготовиться увидеть, как любая редукция переворачивает сверху донизу предвзятую идею, на каком бы присоединяемом уровне ни попытались ее осуществить. Идея всеобщности человеческого, к чему ведет этнографическая редукция, не будет иметь никакого отношения-к той идее, что волновала прежде. И в тот день, когда мы  достигнем понимания жизни как функции инертного вещества, это произойдет для того, чтобы открыть, что оно обладает совершенно отличными  свойствами  от тех, что мы  ему  прежде приписывали. Поэтому  уровни редукции невозможно  классифицировать на высшие и низшие,  поскольку, наоборот, следует ожидать, что в результате редукции уровень, считавшийся высшим, передает обратным действием кое-что из своего богатства низшему уровню, к которому он будет вновь приведен. Научное объяснение состоит не в переходе от сложности к простоте, а в замене менее умопостигаемой  сложности на более умопостигаемую.

Поэтому,  в нашей  перспективе, мое "я" более не противостоит другому, как и человек —  миру: познанные через человека истины суть "от мира", и поэтому  они важны*. 

*Это  верно и относительно математических истин, по поводу которых, однако, современный логик пишет: "Сегодня можно считать почти общей для математиков идею, что формулировки чистой математики ничего не выражают относительно реальности" (Heyting, р. 71). Но формулировки математики, по меньшей мере, отражают свободное функционирование ума, то есть деятельность клеток коры головного мозга, относительно свободных от любого внешнего принуждения и подчиняющихся  лишь собственным законам. Поскольку ум есть также вещь, функционирование этой вещи позволяет нам  постигать природу вещей, даже чистая рефлексия сводится к интериоризации космоса. В символической форме она иллюстрирует структуру того, что вовне: "Логика и логистика суть эмпирические науки, скорее принадлежащие этнографии, чем психологии" (Beth, р. 151).

Итак, мы  понимаем, что нашли  в этнологии  принцип  любого исследования, тогда как для Сартра она лишь поднимает проблему —  в виде затруднения, которое требуется преодолеть, или сопротивления, которое надо редуцировать. И  действительно, что же можно создать из народов, "не имеющих истории", когда человека определили через диалектику, а диалектику —  через историю? Порой Сартр  пытается различить две диалектики: "истинную"  —  диалектику исторических обществ и  диалектику повторяющуюся   и краткосрочную, предоставляемую  так называемым первобытным   обществом, при этом  помещая  ее весьма близко от биологии. Таким  образом  высвечивается вся его система, так как посредством  обращения  к этнографии  —  бесспорно, человеческой науке, посвящающей  себя изучению  этих обществ, —  мост  между человеком и природой, с таким остервенением разрушенный, окажется тайком  восстановленным. Либо  Сартр  уступает тому, чтобы причислить к  человеку "заскорузлую  и уродливую"  человечность (р. 203), но не без намека, что ее бытие в человеческом ей, собственно, не принадлежит,  и является функцией  принятия о  ней заботы со стороны исторического человечества; либо, как в колониальной ситуации, первое начало бы интериоризировать историю второго; либо, благодаря самой этнологии, второе наделяет в каком-то смысле благословением первочеловечество, которому этого недостает. В обоих случаях допускается исчезновение необычайного богатства и разнообразия нравов, верований и обычаев; забывается, что в своих собственных глазах любое  из десятков или сотен тысяч обществ, сосуществовавших на Земле либо следовавших одно за другим с момента  появления человека, на  его  собственный  взгляд, с моральной  убежденностью кичилось — заявляя, подобно тому, к чему мы сами  можем  взывать, — что в нем, уменьшенном  до маленькой, кочевой  группы или до поселения, затерянного в глубине леса, конденсируются  весь смысл и все достоинства, на какие способна человеческая жизнь.  Но  будь то  у них  или  у нас,  требуется много  эгоцентризма  и наивности, чтобы полагать, что человек целиком уместился лишь  в одном из исторических или географических видов своего бытия, в то  время как истина человека пребывает в системе их различий и их  общих свойств.

Кто начнет с того, что устроится в мнимой очевидности своего "я",  из этого уже не выйдет. Знание о людях кажется порой более легким  тем, кто позволяет себе быть пойманным в  ловушку персональной  тождественности. Но они  таким  образом закрывают  себе доступ  к познанию человека: любое этнографическое исследование имеет своим  началом "признания", зафиксированные на бумаге либо невысказанные.  Действительно, Сартр становится пленником своего Cogito; оно позволило Декарту добраться до универсального, но при условии, что оно  остается психологическим и индивидуальным. Социологизируя Cogito,  Сартр лишь меняет тюрьму. Отныне группа и эпоха каждого субъекта  заступят у него место вневременного сознания. И прицел, взятый  Сартром относительно мира и человека, настолько узок, что им могли  бы традиционно  довольствоваться лишь  закрытые  общества. Его  настойчивость в выискивании безосновательных контрастов между  первобытным  и цивилизованным   отражает с едва ли не большей  нюансировкой фундаментальную оппозицию, которую  он постулирует  между "мной" и "другим". И, однако, эта оппозиция в работе Сартра  формулируется так же, как  это было  бы сделано  меланезийским  дикарем, тогда как анализ практико-бездеятельного попросту восстанавливает язык анимизма*.

* Именно потому,  что все эти аспекты  обнаруживаются  в философии Сартра, она нам кажется неспособной их разрешить: сам факт, что она представляет собой их эквивалент, исключает это. Для этнолога, напротив, эта философия (как и все другие) —  этнографический документ первого порядка, изучение которого необходимо, если мы желаем понять мифологию нашего времени.

Декарт, желавший обосновать физику, отрезал Человека от Общества. Сартр, намеревающийся обосновать антропологию, отрезает свое  общество от других обществ. Окопавшийся в индивидуализме и эмпиризме, Cogito — желающий быть  наивным  и грубым —  теряется  в тупиках социальной психологии. Ведь поразительно, что все ситуации,  отталкиваясь от которых Сартр стремится выявить формальные условия социальной реальности: стачка, боксерский бой, футбольный матч,  очередь на автобусной остановке, — все это вторичные эпизоды жизни  общества: они не могут служить выявлению его основ.

Для этнолога эта (столь отдаленная от его собственной) аксиоматика  является тем более разочаровывающей, что он ощущает себя очень  близким Сартру всякий раз, как она применяется с несравненным искусством, чтобы уловить в своем диалектическом движении актуальный или прежний социальный опыт, но внутри нашей культуры. Осуществляется то, что любой этнолог пытается осуществить для  различных  культур: поставить себя на место тех людей, которые там живут, понять  их замысел, в его основе и в его ритме, воспринять какую-либо эпоху  или культуру как значащую  целостность. С этой точки зрения мы  нередко можем у него поучиться, но это имеет практический, а не  теоретический характер. Возможно, для некоторых историков, социологов и психологов осуществление тотализации могло показаться значительной новизной, тогда как она является сама собой разумеющейся для  этнологов, начиная с Малиновского, преподавшего ее. Но недостатки  Малиновского научили нас также, что нет предела объяснению: оно  начинается лишь тогда, когда мы можем  уже конституировать наш  объект. Роль диалектического разума состоит в том, чтобы предоставить в распоряжение гуманитарных наук некую реальность; лишь он  способен их ею снабдить, но так, чтобы собственно научное усилие  состояло в декомпозиции, а затем в рекомпозиции, следуя другому  плану. Отдавая все же дань уважения сартровской феноменологии,  попытаемся в ней обнаружить отправной пункт, а не пункт прибытия.  Это не все. Не надо, чтобы диалектический разум уносился в своем  порыве и чтобы демарш, приводящий  нас к постижению некой иной  реальности, определял бы ей, помимо ее собственных диалектических  характеристик, те, что зависят скорее от этого демарша, чем от объекта:  из того, что всякое познание другого является диалектическим, не  проистекает, что все в другом целиком диалектично. Принудительно  делая из аналитического разума антипостижение, Сартр часто приходит  к тому, чтобы отказать ему в какой бы то ни было реальности как  составной части объекта понимания. Этот паралогизм выступает уже  в его способе отсылки к истории, по поводу которой с трудом можно  понять: то ли это история, которую делают люди, не подозревая о том;  то ли это история людей  —  такая, какой ее сознательно делают  историки; то ли, наконец, это интерпретация философом человеческой  истории или истории историков. Но трудность становится еще более  значительной, когда Сартр пытается объяснить, как живут и мыслят уже  не нынешние или прежние члены нашего собственно общества, а члены  экзотических обществ.

Он  полагает, и не без основания, что его постигающее усилие  имеет шанс достичь цели лишь при условии, что будет диалектичным.  И ошибочно  заключает, что  отношение к  туземному  мышлению  того знания, которым оно  располагает, такое же, как отношение  конституируемой к конституирующей  диалектике, восстанавливая,  таким образом, все иллюзии теоретиков первобытной ментальности.  Какими  бы  "сложными   познаниями"  ни  обладал  дикарь,  как  бы ни был  способен  к анализу  и доказательству, Сартру представляется это еще менее переносимым, чем какому-то Леви-Брюлю.  О туземце Амбрим, ставшем знаменитым  благодаря работе Дикона, сумевшем   наглядно объяснить  исследователю  действие брачных правил  и  системы  родства  туземцев, начертив  диаграмму  на песке (нисколько не исключительная  способность, ведь  этнографическая литература содержит много подобных наблюдений), Сартр утверждает: "Само собой разумеется, что это построение не есть мысль: это ручная работа, контролируемая синтетическим знанием, которое не выражается"  (р. 505). Допустим, но тогда надо будет то же сказать о профессоре в Политехнической Школе, приводящем доказательство на доске, ибо всякий этнограф, способный к диалектическому пониманию, глубоко  убежден, что ситуация в точности та же в обоих  случаях. Следовательно, условимся, что всякий разум является диалектическим, что мы, со своей стороны, готовы признать, поскольку диалектический разум  выступает для нас как  аналитический разум в действии; но различие между двумя формами, лежащее в основе затеи Сартра, станет беспредметным.

Нам  следует сегодня признать: не желая и не предвидя того, мы поспособствовали этим ошибочным  интерпретациям, приводя их слишком часто в "Элементарных структурах родства" при отыскании бессознательного генезиса брачного обмена. Придется внести большее различение между  обменом —  таким, как он спонтанно и настоятельно выражается в  праксисе групп, и сознательными и преднамеренными правилами, посредством  которых  те же самые  группы —  либо  их философы  —  стараются кодифицировать и контролировать  его. Если есть что-либо поучительное, что можно извлечь из этнографических исследований двадцати последних лет, так это что второй аспект гораздо  более важен, о чем наблюдатели — жертвы  той же иллюзии, что и Сартр, вообще и не подозревали. Итак, мы должны (за это и ратует Сартр) применить диалектический разум к познанию обществ, наших и других. Но  не теряя из виду, что аналитический разум занимает значительное место во всех них и что, поскольку он там есть, процедура, которой мы следуем, должна позволить его обнаружить.

Но даже  если бы его там не было, вряд ли  положение  Сартра улучшилось бы;  ибо, согласно этой гипотезе, экзотические общества противостояли бы нам более общо, чем другие, только в бессознательной телеологии, которая, хотя и исторична, совершенно ускользает от человеческой истории: некоторые ее аспекты приоткрывают нам лингвистика и психоанализ, она покоится на игре сочетаний из биологических механизмов (структуры мозга, повреждений его, внутренней секреции) и психологических. Здесь, как мне кажется, находится "кость" — заимствуя выражение Сартра, — которую ему не удается сломать. Впрочем, ей нет до того дела, и это наиболее серьезный упрек, который ей можно адресовать. Ибо язык не коренится ни в аналитическом разуме древних грамматистов, ни в диалектике, созданной структурной лингвистикой, ни в конституирующей диалектике индивидуального праксиса, выставленного против практико-бездеятельного, поскольку все три диалектики предполагают  язык. Лингвистика подчеркивает присутствие диалектического и тотализирующего существа, но вне (либо ниже)  сознания и воли. Нерефлексивная тотализация — язык есть человеческий разум, имеющий  свои основания, которых человек не знает. И если нам возразят, что он является таковым лишь для субъекта, интериоризирующе-го его, отправляясь от лингвистической теории, мы ответим, что относительно этого субъекта, являющегося говорящим субъектом, следует отвергнуть этот обходной маневр. Ибо та самая очевидность, которая обнаруживает для него природу языка, обнаруживает также, что язык  был таков, когда субъект и не познавал его, поскольку он уже сделался  понятным и останется таким завтра, даже если его не познают, поскольку речь никогда не проистекала и никогда не будет проистекать из  сознательной тотализации лингвистических законов. Но если, как говорящий субъект, человек может обрести свой неоспоримый опыт в другой  тотализации, то нам неясно, почему тот же опыт для него как живого  субъекта непостижим в других существах — не обязательно человеческих, но живых.

Этот  метод, вероятно, также потребует названия "прогрессивно- регрессивный"; на деле метод, описываемый Сартром под этим названием, не что иное, как этнологический метод, используемый этнологами  уже долгие годы. Но Сартр ограничивает его предварительным демаршем. Ибо наш метод — не просто прогрессивно-регрессивный: он таковой дважды. На первом этапе мы наблюдаем  данное в переживании,  анализируем его в настоящем, стремимся уловить его исторические  предшествования (настолько далеко, насколько мы можем погрузиться  в прошлое), затем выводим  на поверхность все эти факты, чтобы  интегрировать их в значащую целостность. Потом начинается второй  этап, обновляющий первый в другом плане и на другом уровне. Ин- териоризованная человеческая вещь, которую мы постарались снабдить  всем ее богатством и всей ее оригинальностью, фиксирует в аналитическом разуме лишь дистанцию, которую необходимо осилить, прыжок,  который надо совершить, чтобы преодолеть разрыв между непредсказуемой сложностью этого нового объекта и находящимися в нашем распоряжении интеллектуальными средствами. Итак, требуется, чтобы диалектический разум, как таковой, трансформировался в надежде, что  однажды станет эластичным, расширится и укрепится. Посредством  него этот непредсказуемый объект будет выведен к другим, первоначальная целостность будет отлита в другие целостности, и таким образом  мало-помалу истощенный грузом своих завоеваний диалектический разум воспримет иные горизонты и иные объекты. Несомненно, он бы  сбился с пути, если бы на каждом этапе, в особенности когда он считает  себя достигшим своего предела, не был бы в состоянии вернуться назад  и сосредоточиться на себе, чтобы удержать контакт с проживаемой  тотальностью, служащей одновременно и целью, и средством. В этом  обращении на себя мы видим скорее верификацию, а не, как считает  Сартр, демонстрацию, поскольку, на наш взгляд, бытие, осознающее  бытие, ставит проблему, для которой нет решения. Открытие диалектики подчиняет аналитический разум императивному требованию: учитывать также диалектический разум. Это постоянное требование обязывает  аналитический разум беспрерывно расширять свою программу и преобразовывать свою аксиоматику.  Но диалектический разум не может учесть ни сам себя, ни аналитический разум.

Нам  возразят, что это расширение иллюзорно, поскольку оно всегда сопровождается переходом к наименьшему значению. Таким образом, мы выпускаем добычу ради тени, светлое ради темного, очевидное ради предположительного, истину ради научной фантастики (Sartre, р. 129). Потребуется еще, чтобы Сартр смог доказать, что сам он избегает этой дилеммы,  присущей  всякой попытке объяснения. Настоящий вопрос состоит не в том, чтобы, стремясь к пониманию, знать, приобретаем ли мы  смысл или утрачиваем его, а в том, более ли ценен смысл, который мы  сохраняем, чем тот, что имеем мудрость отвергнуть. Нам кажется, в этом отношении, что из совместного урока Маркса и Фрейда Сартр извлек лишь одну половину. Они научили нас тому, что человек обретает значение лишь при условии, что помещает себя в перспективу значения; вплоть до этого момента мы согласны с Сартром. Но следует добавить, что  это значение никогда не является верным: суперструктуры суть неслучившиеся акты, которые "удались" социально. Тщетно осведомляться о  наиболее истинном значении поблизости от исторического сознания. То, что Сартр называет диалектическим разумом, — не что иное, как реконструкция, посредством того, что он называет аналитическим разумом, тех гипотетических демаршей, знать о которых невозможно —  кроме как совершившему  их, не размышляя, —  имеют ли они какое-то отношение к тому, о чем речь, и которые в утвердительном случае будут определяться лишь в терминах аналитического разума. Так мы  приходим  к парадоксу системы, которая призывает критерий исторического сознания для различения "первобытных" от "цивилизованных", но в противоположность тому, на что претендует сама, антиисторична: она предлагает нам не конкретный образ истории, а абстрактную схему людей, делающих  историю, — такую, какая может выявляться, в их становлении, в виде синхронной совокупности. Следовательно, этот критерий располагается vis-a-vis с историей, как примитивы — vis-a-vis с вечным прошлым: в системе Сартра история как раз играет роль мифа.