В. Л. Дуров Дрессировка животных Психологические наблюдения над животными, дрессированными по моему методу

Доместикация.¹

Я изложил основные приемы моего способа дрессировки. Теперь я хочу еще указать на одно условие, которое в высшей степени облегчает работу дрессировки, и при котором мои приемы приводят к наиболее значительным результатам. Условие это— доместикация, одомашнивание, которое приводит к обезволиванию животного и делает его послушным выполнителем желаний хозяина.

Доместикация есть постепенное, длительное приучение животного к человеку, благодаря чему происходят очень существенные изменения его психики, помогающие дрессировке, которых нельзя добиться одним применением вышеизложенных приемов.

Постепенно у животного создаются ассоциации, на чем затем будет строиться дрессировка.

Весьма важно, чтобы животное стало объектом дрессировки с самого раннего его возраста. Понятно, что для одомашнивания самое лучшее, когда животное, в первый раз открывая глаза, видит ту окружающую его обстановку, при которой ему придется продолжать свою жизнь. К сожалению, с некоторыми животными этого сделать невозможно; например, ластоногие (за очень редкими единичными исключениями) не плодятся в неволе, другие же, так называемые дикие животные в зоологических садах и зверинцах плодятся, но отделить детенышей от матери в нужные моменты для полной доместикации редко удается. Например, львица, тигрица, леопард, рысь и вообще звери кошачьей породы в неволе при малейшем неумелом обращении со стороны ухаживающих за ними, затаскивают своих детенышей и даже поедают их. Когда мне приходилось получать норниковых животных и класть их под суку, то все – таки впоследствии наблюдалась резкая разница между норниковыми, принесенными с воли, и зверями, родившимися во втором, третьем поколении, в зверинце. Например, волчонок, принесенный мне из Муромских лесов в Ярославль, был выкормлен одновременно с Тещей (так звали волчицу, которую я получил из зверинца от волчицы, родившейся в том же зверинце). Оба они росли в одинаковых условиях, но разница в этапах дрессировки резко проявлялась. При первоначальном приручении повадко-приманкой волчонок на целых полтора месяца отстал от Тещи. Теща ласкалась уже и играла со мной на четвертом месяце от рожденья, а волчонок, несмотря на то, что я ему уделял больше времени, чем Теще, долго забивался в угол и боялся ко мне подходить. По прошествии трех лет, когда я уже выезжал на паре моих волков в санях по улицам Самары, Теща весело бежала, подняв кверху хвост, а волчонок прижимал уши и поднимал хвост при встрече с проезжающими. Теща ездила у меня в цирке на лошади и на северном олене, стоя на панно, а волчка пришлось отставить от этого номера, так как он очень боялся лошади. И так, несмотря на то. что животные однолетки находились в одной обстановке и увидели одновременно мир, разница все – таки давала себя знать. Но если взять животное слепым и воспитать его, то эта разница на много уменьшается, а потому желательно для успешной доместикации брать экземпляры с первых дней их рождения.

С собакой я поступал так. Если у суки имелось несколько щенков, то ради сохранения здоровья самки я с 3-хнедельного возраста начинал прикармливать щенят из рук; если же самка имела одного или двух детенышей, то я начинал применять повадко-приманку на пятой недели их жизни. Повадко-приманку я сопровождал звуком чмоканья, напоминающим им сосанье молока матери. Этот звук впоследствии переходил в короткий, похожий на воздушный поцелуй, общепринятый призывной звук для собак. Чмоканье с присасыванием было первым звуком, который щенок слышал от самого себя, и звук этот ему раньше всех звуков знаком. И вот этот самый звук устанавливал ассоциацию его со вкусом, что и заставляло детеныша идти на повадко-приманку. С птицами я поступаю, понятно, иначе. С голубями, утками, гусями, индюками, павлинами, горными курочками (см. рис. 11) и другими я устанавливаю слуховую ассоциацию со вкусом – постукиванием пальцем по полу или по столу, подражая звуку стучания клювом. Я помню два случая, когда моя горная дрессированная курочка стучала своим клювом по покрытому линолеумом чистому полу, призывая своих цыплят к месту, где должен быть по обыкновению насыпан корм. Мои вороны и галки на этот звук не реагировали. Только что взятые из своих гнезд птицы были мною кормлены особым способом.

Первая в жизни объекта слуховая ассоциация остается у животного до конца его жизни, если она вначале же умело закреплена в памяти его. Но бывает и обратное. Общепринятым чмоканьем люди зовут молоденьких щенят, протягивая к ним руку, как бы маня пищей, но обманывают животное, не давая пищи. Этим они заставляют животное через несколько таких опытов не реагировать на этот призыв и делают о собаках ложное представление, говорят, что они нелюдимые, приписывая им дикость, глупость и т. д. Я не позволяю себе никогда этого делать, зная, что это вредит доместикации.

Приманивая животное призывным звуком и пантомимой, я немедленно даю ему приманку; если же животное не идет на приманку, я во что бы то ни стало добьюсь того, чтобы оно подошло ко мне. Это и есть начало воспитания обезволиванием. Со звуком родного чмоканья ассоциируется и слово, предположим,, «иси», и если животное проявляет упорство, то. мое слово «иси» переходит не в призывной звук, а в приказательный, и я настойчиво повторяю его в различных интонациях до тех пор, пока животное не подойдет.

Собака, предположим, подойдя ко мне, хотя и неохотно, не принимает пищи; я все – таки лаской и поглаживанием выражаю ей одобрение и оставляю ее на некоторое время в покое.

Прогрессивное одомашнивание параллельно идет с постепенным обезволиванием¹ (иногда приходится прибегать к механическому способу).

Рис. 12. Аня Дурова приручает ворона «Карпа».
Механический способ применяется в особо исключительных случаях и очень осторожно, по возможности без болевых ощущений, но с насилием. Например, собака, несмотря на то, что уже много раз подходила ко мне по первому слову: «иси», вдруг ни с того, ни с сего уходит прочь. Я, испробовав все средства обращения непосредственно к психике животного, был принужден применить механический. Привязав к ошейнику длинную веревку, снова призывал, подтягивая веревкой к себе. Животное, неохотно и слегка упираясь, все – таки было принуждено подойти ко мне. К таким мерам, повторяю, приходилось прибегать только в крайних случаях, и делал я это по возможности без всякой боли. Вся процедура механического воздействия на животных напоминает меры, допущенные нашей современной педагогикой. Предположим, ребенок не хочет есть и не садится за общий стол; его тащат за руку насильно и заставляют сидеть со старшими. Если ребенок вырывается, то его еще и нашлепывают, чего я не допускаю с животными, так как удары в момент дрессировки притупляют сознание и действуют обратно.

Такое механическое обезволивание применяется очень редко и весьма осторожно – Главное же – это непосредственное воздействие на психику лаской, интонировкой и вкусопоощрением. Применяю к интонировке, как поощрительное слово – «бравшейн» (сокращенное с немецкого – bravschön) и порицательный звук: «тссс»... Вот те два звука, которые в моем несложном лексиконе применяются с самого начала дрессировки и не изменяются до самого конца.

Намеренно играя со щенком, вы все – таки должны играть с ним, как старший с младшим, и быть постоянно на чеку. Предположим, собака, разыгравшись, начинает проявлять очень резко свое «я»; увлекаясь, кусает вас сильнее, чем бы это следовало. Вы сейчас же должны останавливать звуком «тссс», а потом и прекращать совсем игру. Это порицание впоследствии играет громадную роль. У обезволенной собаки короткое «тссс» сразу меняет настроение и из веселой собака сразу становится серьезной и внимательной, а иногда и угнетенной. Звуком «тссс» даже у проголодавшейся собаки во время кормления подавляется аппетит, и она даже бросает пищу. У молодых щенков приходилось вырывать насильно изо рта, разжимая челюсти, пищу, и всегда это механическое действие приходилось сопровождать продолжительным «тсс» Впоследствии обезволенному животному достаточно было короткое «тссс»..., чтобы оно меняло свое намерение. Звук «тссс» производит магическое действие на психику животных. Только в редких случаях это порицание не производит желательного действия, а именно, когда проявляются у животного инстинктивные чувства, как – то: чувство страха, полового возбуждения, при нападении на убегающего. Это последнее чувство особенно проявляется у чистокровных и полукровных животных. Например, такса. Как бы она ни была воспитана обезволиванием, но при виде убегающей дикой крысы, теряет всякое самообладание и никакое продолжительное «тссс» на нее не действует. Даже мои вполне обезволенные собаки – премьеры, как-то: «Запятайка» (полутакса) и «Пик» (чистокровный фокстерьер), в момент пробуждения инстинкта выходят из подчинения и, хотя на короткое время, проявляют свою самостоятельность. Только одна моя дворняжка «Бишка» при звуке «тссс» моментально сокращалась и опускала голову, прижимая уши и поджимая хвост. Самое подавление звуком «тссс» инстинкта есть, по – моему, очень сложный психологический процесс. Моя покойная «Бишка» отличалась от полукровки «Запятайки» (у которой было более крови таксы) и от «Пики» – чистокровного фокстерьера – тем, что была дворняжка, и потому обезволить ее было сравнительно легче. Чистокровные собаки – каждая порода имеет свои характерные особенности и инстинкты, которые при дрессировке доместикацией обезволиванием приходится ломать и идти, как говорится, наперекор природе. Инстинкт бывает в некоторых случаях большой помехой для обезволивания, а в иных и непреодолимым препятствием; например, мой слон «Бэби», купленный мною у Гагеноека в Гамбурге 4 – 5-месячным, в течение 3-летней последующей жизни у меня часто проявлял свое «я».

Так, напр.; сначала слон, не желая идти в свой слоновник, шел, куда не следует, и, как капризный ребенок, упираясь, когда его насильно вели, тянулся хоботом к огню – к электрической лампочке. Несмотря на приказание, упрямо продолжал делать по – своему и, когда приходилось применять насилие, ревел со злости, резко, громко и настойчиво пытался делать по-своему. Потом, с летами, он становился все послушней, терпеливей и сдержанней и только потому, что я не был ему слепой матерью, а был разумным отцом; ни разу не позволил я себе махнуть рукой и предоставить его самому себе – делай, мол, что хочешь, а обязательно ставил себе законом переламывать его упрямство. Один раз я нарочно, как урок, дал ему волю поступить по-своему. «Бэби» было уже три с чем-то года. Проходя из конюшни на арену со мной для репетиции мимо хода под галлереей, «Бэби» вдруг вздумал повернуть налево и пойти в тускло освещенный проход под галерку. Я успел загородить собой дорогу, но он не смотрел на мои замахивания и на мое громкое приказание: «алле!», отворачивая голову в разные стороны, стоял, как вкопанный, и сделал попытку сдвинуть меня лбом. Я был принужден взять его за ухо и с силой тянуть в сторону. «Бэби» заревел и, вырвав ухо, опять повернулся к проходу. Я снова схватил за ухо более крепко и, громко приказывая, повернул его назад. Но «Бэби» упрямо стоял на своем. Я, не выпуская из рук уха, уговаривая, сунул ему в рот сахар. «Бэби» сильнее заорал, выбросив языком изо рта Сладкий кусок. Что будешь делать? Очень не хотелось применять насилие, хорошо зная, что боль может отозваться на моей дрессировке губительно и надолго затормозить ученье. Но тут мне пришла мысль, что боль должна происходить, по крайней мере, не от меня. От служащего – тоже не хотелось бы, ибо слон будет бояться его; да и вообще очень и очень не желательно, если «Бэби» будет пугаться людей, между которыми ему приходится жить и перед которыми ему надо работать (давать представления). К моему счастью и несчастью, под галереей в это время топилась железная печь, которая отходила от стены приблизительно на 1½ аршина и «Бэби», с его толстым и надутым, как пузырь, животом, не мог пройти под галерею, не задев боком горячей печки. Я и пустил его, предварительно выпустив ухо, когда он менее сильно тянул его из моей руки, затем, отступив два шага назад, я отошел в сторону, давая ему дорогу. Я стоял молча и неподвижно. Слон, не ожидая такого исхода, на минуту постоял на одном месте, а затем упрямо двинулся вперед. Сунувшись между стенкой и печкой, слон сразу попятился назад – он обжег правый бок. Я пошел на арену, и мой «Бэби», поджав свой короткий и толстый хвост, побежал за мной, как ребенок. Я стоял молча. Бедный «Бэби» остановился около меня, опустив хобот, как плеть, и, тихо качая его, гудел, как бы жалуясь. Я не спеша погладил ладонью его глаз и, потрепав за ухом, начал репетицию.

Но вот был случай в Елизаветграде такой. Наш летний цирк стоял на возвышенном месте, на площади. Крыша на временном здании цирка была парусиновая. После представления, когда публика вышла из цирка, поднялся сильный ветер. Рванул шквал один раз шапито¹, затрещали кругом доски, к которым оно было привязано. Другой раз налетел сильнее и, разорвав парусиновую крышу пополам, перервал электрические провода. Наступила сразу тьма. Крики людей, топот лошадей, треск ломающихся досок, весь этот хаос покрыл собой оглушительный, резкий рев моего «Бэби». Я, пробираясь ощупью в конюшню, как-то случайно попал в уборную и руками нащупал керосиновую лампу. Зажечь ее была одна минута и, я бросился в конюшню. Осветив ту часть, где было стойло и где был прикован «Бэби», я увидел следующую картину: столбы, за которыми лежала раньше балка, служившая для удержания цепи, валялись, вырванные из земли вместе с досками, а «Бэби», подняв высоко хобот и растопырив уши, ревел и рвал ногу с цепью, желая ее освободить от балки. Разбив стойло и протащив на цепи несколько шагов за собой балку, которая, к счастью, застряла между денником и уборной, слон продолжал донельзя натягивать цепь, рваться вперед, ревя во все горло. Лошади в стойлах становились на дыбы и били задними и передними ногами во что попало. Я, рискуя быть убитым, подошел с тускло светившейся закоптелой лампой в руке к слону и, крича во все горло «Бэби», «Бравшейн», – старался заслонить собою брыкающихся лошадей и бегущих мимо людей. Я гладил слона на все манеры, чесал ему живот и за ухом. Обнимая его, как это делал при игре, целовал в хобот – ничего не помогало. Он рвал ногу, причиняя тем себе еще сильнее боль. Цепь впивалась в кожу все глубже и глубже. Упав на колени передних ног и, чуть не задавив меня, слон загребал хоботом землю, выворачивая камни... Постепенно цирк стал наполняться слабым светом запасных ламп. Ветер, хотя тише, но все еще рвал и бил брезентом по жидким доскам цирка. Мои служащие, боясь подойти близко к слону, издали бросили ему хлеб, овощи и подставили ему ведро с отрубями. Слон ничего не замечал. С большим трудом удалось освободить ногу от цепи и «Бэби», почуяв сразу облегчение, стоял и дрожал всем телом. Долго не мог слон успокоиться: поминутно вздрагивая, поворачивал по сторонам голову, топырил уши и с шумом выпускал воздух из хобота. Хорошо, что Зайка застряла удачно. Много было бы несчастья. Ломая на своем пути все, что ни попало, и, таща тяжелую балку по земле, обезумевший от страха слон натворил бы так много бед, что его пришлось бы только пристрелить.

Чувство страха затемняет рассудок, и слепой инстинкт самосохранения в этих случаях ведет к гибели самого животного. Обезволивание пасует, и доместикация остается не при чем. Животное делается невменяемым.

Чувство безумного страха, сильных болевых ощущений, полового возбуждения и т. д. – все эти чувства, как бы животное ни было одомашнено, мешают в сильной степени моему третьему способу дрессировки. Устанавливать в такие моменты сложные сочетательно – условные рефлексы, ассоциации идей, совершенно невозможно. Успех дрессировки зависит от настроения животного и дрессировщика.

Очень часто в моей странствующей артистической деятельности мешали мне дрессировать частые административные высылки из города в город. Неприятности с полицией и столкновения с губернаторами, не говоря уже о том, что заставляли отрываться среди процедуры установления контакта с животными (что очень вредило цели), так подавляли мое настроение, что оно отражалось вредно и на животных. Мое психическое состояние передавалось, помимо моей воли, животным. Едва заметное мое движение улавливалось ими. Мое скрытое от всех волнение как-то воспринималось зверями и заражало их. Не говоря о моих солистах, премьерах моей труппы, но и на статистов – животных действовали мои скрытые переживания.

Я помню, как в Одессе, во время царствования Каранкозова, когда я показывал в цирке номера с животными под названием – «Пожар гостиницы «Старый режим», где пожарных изображали свиньи и обезьяны, лошадей – собаки, появился в переднем проходе пристав с портфелем, в котором лежала бумага о запрещении мне играть и о моем аресте (мне заранее дали знать, чего надо было каждую минуту мне ждать). Я, не останавливаясь и не показывая вида, продолжал говорить мою сатиру и командовать животными. Но одно появление пристава, взволновавшее меня и передавшееся животным, заставило животных спутаться и разбежаться во все стороны: поросята полезли в первые ряды, а обезьяны на галерею, собаки, запряженные в пожарные бочки и линейки, лезли друг на друга, ломая свой реквизит.

После этого случая в другом городе с большим трудом пришлось восстанавливать прежний порядок действия. Животные, если раз собьются и испугаются, то долго не забывают. У них память великолепная, совершенно недооцененная людьми. Прекрасная память животных одновременно опасна и полезна при доместикации и обезволивании. Вот почему необходимо, в особенности при опытах установления сложных условных рефлексов, заставлять животных частым повторением зазубривать их вплоть до привычки. Привычка – главный враг угасанию условных рефлексов, а потому ею надо дорожить.

Главное подспорье в доместикации – обоюдная жизнь человека с животным, постоянное общение, игры, ссоры, в которых дрессировщик должен одерживать всегда верх, что в высокой степени помогает обезволиванию животных (см. рис. 13). Но надо и не пересаливать. На это требуется опять внутреннее чутье дрессировщика. Настаивая всегда на своем, не надо доводить животное до того, чтобы оно теряло рассудок. Ибо тогда мы получим все недостатки механического способа. Этот последний тоже обезволивает животное, но он настолько подавляет психику, что животное превращается в машину. И о творчестве животного тогда не может быть и речи.

Из дикого животного можно сделать домашнее, как из домашнего сделать дикое. Пойманное, запуганное и озлобленное животное, поставив в особые исключительные условия и затратив на него максимум своей энергии, можно в довольно непродолжительное время доместицировать и отчасти обезволить. Акклиматизированное и привыкшее к обстановке, животное привыкает к совершенно несуразным якобы действиям, противным его инстинктам. Например: пойманная с трудом в лесу пустельга была мною так выдрессирована, что, когда я стрелял в нее из ружья, она тотчас же слетала с дерева и летела на выстрел, садилась на дуло ружья, которое еще дымилось, и преспокойно чистила клювом свои перышки¹ (см. протокол № 17). Варан, пойманный в Закаспийском крае² и привезенный ко мне в Москву, через 7 недель брал у меня с вилки мясо, а под конец года настолько привык к виду белых мышей (которые жили в одной клетке с вараном, но перегороженной сеткой), что потом они лазили по нем смело и даже, был случай, играли на его спине. Тут сила привычки сказалась как на варане, так и на мышах. Мой волк настолько был одомашнен и так привык к козлу³, что мне без особого труда удалось подавить его инстинкт и заставить их проводить долгие ночи в одной клетке в моем зверинце (см. рис. 14). Мой лев и львица – «Принц» и «Принцесса», хотя и родились в неволе, но содержались в бродячем балагане зверинца, как и все дикие звери. Живя у меня в особых условиях, они очень скоро привыкли к обстановке, к другому обращению, к моей семье и в особенности ко мне. Я часами сидел у них в клетке на стуле и читал газеты, совершенно покойно, забывая о их присутствии.

Полной доместикации с дикими, крупными животными нельзя добиться, по – моему, лишь потому, что сами люди из ложного страха не допустят этого. Уже, кажется, что может быть добродушнее молодого медведя, нашего российского муравейника, который не знает даже вкуса мяса, а и то публика трусливо бежит от него, когда я веду его по улицам на цепи. Своим любопытством и пугливым отбеганием от него они, в отношении одомашнивания, очень портят животное, давая право медведю догонять трусов. Как вам покажется ни странно, но я не признаю существования диких животных. Звери не дикие по существу, а дикими их делают обстановка жизни, человек и голод. И, прежде всего тех зверей, которых мы видим, дикими сделал человек. Не диким ли делается человек, когда он сидит в клетке голодным, и притом его поминутно злят (испытал на себе, когда сидел за мой язык в тюрьме)?

Рис. 13. Доместицирование поросенка и крысы В. Л. Дуровым.
Когда мне случилось высадиться на Новую Землю, мне пришлось увидать стадо лисиц, которое подходило к нам на самое близкое расстояние, совершенно нас не дичась. (Книга В. Л. Дурова II часть). Обстановка, все окружающее почти такую же роль играют в приручении, как и голод. Звери на свободе разве не меняют место и не попадают в различную обстановку? Не проходят ли мимо их поминутно разнообразные картины – лес, поле, море, рвы и т. д.?

Видя что либо в первый раз, звери сначала боятся, а потом привыкают. Так и город, сад, комнаты, арены, театр – сначала пугают зверей, а потом привычка делает свое дело. Разве крестьянин, попавший первый раз в город, не боится всего? Не будь борьбы за существование в лесах, морях и т. д., не гони царь – голод зверей друг на друга, мы смело остались бы со зверями и жили бы, как с младшими братьями.

Изменились бы со временем все их привычки и инстинкты, и мы, люди, живя с ними в городах, эксплуатировали бы те их природные способности, которых у нас нет, на благо всего трудящегося человечества, а подавлять вредные инстинкты у животных куда легче, чем у человека. Да и у человека их больше, чем у зверей. У животных инстинкты держатся долго, благодаря тому, что они, ничем не подавленные, переходят в привычку, например: посмотрите на моих дрессированных животных. В настоящее время, когда я пишу эти строчки, у меня имеется группа лисиц, пойманных в разное время и в разных местах. Я их приучил к домашней обстановке и к рукам и выдрессировал проделывать различные упражнения совместно с другими дрессированными животными, вплоть до апортировки. Номер этот заканчивается общим пиршеством: ставится стол с яствами; садятся за ужин, каждый на свое место, кот рядом с собакой, собака со свиньей, затем кролик с лисицей. Все они спешат наполнить свои желудки. Кот ест из своей тарелки мясо сдержанней, чем бульдог; свинья, погрузив свое рыло глубоко в миску, забыв все на свете, чмокая, спешит пожрать все сразу – в этот момент не оттащить ее от стола; кролик с чувством, с толком, спокойно жует свою морковку, а лисица, не смотря на то, что сидит рядом бок о бок с любимым, вкусным, живым мясом (с кроликом), жадно хватает кусок за куском сырую лежалую конину из своей миски и только зрачками вращает на всех едящих, в том числе и кролика, вздрагивая и боясь, чтобы у нее не отняли куска. Я поминутно подкидываю в миску конину, постоянно пополняя порцию. Лиса первые куски проглотила целиком, вторые стала спеша пережевывать, а затем, насытившись совсем, она забрала остальные куски в рот, напихивая их, на сколько позволяла пасть, затем с полным ртом, метнув зелеными глазами на соседей, соскочила со своего стульчика и бросилась по углам искать, куда бы спрятать остатки. Видя, что за ней никто не следит, она положила мясо к стенке и стала носом водить по полу к мясу, как бы зарывая его. Потом, вздрогнув, подхватила снова мясо в рот и, перенеся на другое место в угол, опять поспешно завозила носом по полу, по стенкам к мясу. Не смотря на то, что каждый день лисица питалась вволю и постоянно, живя у меня, была сыта, привычка голодать раньше оставила по себе настолько яркие воспоминания, что она уже не верила действительности.

Набегавшись вволю и полакав воды, лиса улеглась на мясо, прикрывая его туловищем. При приближении к ней, она, не вставая, тявкала, показывая свои зубы. Прошу прочитать газетную заметку и сделать сравнение.

В «Известиях» от 16 декабря корреспондент пишет, что сам видел крестьянина, который жадно глотал сырые куски мяса своей лошади, павшей от голода по дороге в Самару.

Вы видели, с какой жадностью мои хищники глотали сырое мясо дохлой лошади. Все делает голод. Он дрессирует все живущее на свете – и людей и животных.

Вы видели, как у меня кошка с собакой, лисица с кроликом пируют за общим столом. Отнимите от них пищу, и царь – голод заставит их съесть друг друга и человека.

Мои лисы, наголодавшись на воле и зная по опыту теперь, что кто работает, тот и ест, утолив свой голод, заботятся о завтрашнем дне и прячут недоеденное мясо в землю, боясь, что его отнимут.

Подобное рассказывает нам тот же корреспондент:

На койке в углу – девочка, лет 7 – ми. Вздувшийся горой живот.

– Ты сыта? – спросили ее.

Испуганно взметнулся взгляд и в ответ какое – то нечленораздельное, полуживотное слово: угу!

– Смотрите, – говорит заведующий детским домом. Поднимает подушку, а там корки хлеба, каша, еще что-то.

Наголодалась и теперь не верит, что завтра будет тоже сыта.

Девочка поспешно собрала в кучу свой запас и легла на него грудью.

Мы, сытые, не понимаем голодных.

Так встряхнитесь же, люди, делитесь, кто, чем может, с голодными.

Не удовлетворяйтесь тем, что, купив сегодня билеты в театр, вы принесли свою лепту голодающим. Не только для очистки совести, но и для своего спасения мы должны делиться с голодными.

Злейший и сильнейший из царей – царь – голод...

Кого он боится? Кто его может победить?

Единственный опасный для него враг – это любовь. Во имя этой любви, во имя нашего чувства будем делиться с голодными. Этим мы намного ослабим зло царя – голода: и если искренне будем любить друг друга, и если любовь восторжествует, то царь – голод будет на веки побежден.

Человек ест мертвого человека, а лисица лисицу есть не будет. Я бы много привел примеров, но остановлюсь на этом. Повторяю, что привычка – большой друг доместикации и от нее зависит к успех доместицирования.

В заключение приведу выдержку из газеты «Новь» от 6 апреля 1914 года, № 70, где рисуется впечатление, произведенное достигнутыми мною результатами на комиссию, которая пожелала ознакомиться с моим «Уголком».