Аналитический разбор «загадочных процессов» внушения при дрессировке

Аналитический разбор «загадочных процессов» внушения при дрессировке.

Мысленно проходя через всю мою долголетнюю работу с животными, и стараясь как можно осторожнее подходить к какому-либо выводу, я заранее, не предрешая вопроса о «загадочных» явлениях, делаю следующий разбор: считая, что чудес в общепринятом смысле этого слова на свете не существует, никогда не существовало и не будет существовать, я утверждаю, что то, чего мы не знаем – мы иногда называем чудом. В данном случае «загадочные» явления— это пока неизвестные нам явления природы. К этим интересующим нас «загадочным» явлениям из области психологии животных я и подхожу. Мои дрессированные животные, в особенности собаки (обезволенные воспитанием, с установившимся у них со мною контактом), обладающие особенно развитой способностью, подмечают и понимают часто по не заметным для меня самого моим движениям (которые, однако, связаны с моими мысленными желаниями), угадывают, предугадывают, как бы предчувствуют эти мои желания и в свою очередь, зачастую, желая скорей освободиться от требуемых навязанных им действий, исполняют их. Острое зрение, необыкновенный слух, и тонкое обоняние и вкус, а может быть и особенно развитое осязание (они чувствуют даже влияние атмосферных явлений на кожу) и своеобразная память, все эти особые чувства, в некоторых случаях, надо полагать, помогают предугадке. Предугадка есть сложный психологический процесс – процесс мышления. Предугадывая и угадывая, собака должна соображать, вспоминать, запоминать чуть заметные произвольные и непроизвольные мои движения, сопоставлять их и т. д. Эти, особо обостренные чувства ее наталкивают, как бы подсказывают предугадку ею задания. Вот это наталкивание, подсказывание со стороны человека и есть, по-моему, то действие, которое называют внушением. Проявление последствий предугадки, т.-е. исполнение заданий может быть и на далекое расстояние¹. Отсюда надо предполагать у людей зародилось понятие о внушении на расстоянии, т.-е. о так называемой телепатии.

Когда я стал заниматься изучением рефлексологии, часть загадочных явлений для меня уже перестала являться загадочной. Строго анализируя факты – я делаю следующие предположения, например, я возьму один менее сложный опыт с мало обезволенной (сравнительно с прежними уже погибшими моими собаками), молодой немецкой овчаркой – Марсом. Допустим задание такое: собака должна соскочить с кресла, пойти в другую комнату и взять один блокнот с телефонного столика, где постоянно стоит телефонный аппарат и лежат еще два блокнота и алфавитная книжка. Обычным порядком, фиксируя взглядом, я представляю в своем воображении полуоткрытую дверь, в которую он должен войти; весь путь, по которому он должен пойти, всю обстановку комнаты, особо закрепляю, в памяти телефонный столик с лежащими там книжками и усиленно думаю о том блокноте, который указал мне, задавая это задание, профессор Г. А. Кожевников. «Марс», сидя на своем кресле, не хочет смотреть в глаза, развлекается, т.-е. он поворачивает голову в разные стороны. Тогда я беру его голову в руки, фиксирую, представляю в своем уме картину со всеми деталями и выпускаю «Марса», который быстро соскакивает с кресла. Благодаря большому прыжку, он автоматически удаляется от мысленно намеченного мною пути. Я вновь сажаю собаку и более энергично думаю о двери. Пускаю «Марса». Марс спокойнее сходит с кресла, берет правильное направление, делает нужный полукруг и подходит к двери. Я вижу, что он намеревается ее закрыть (собака выдрессирована закрывать дверь). Я предполагаю, что мое последовательное мысленное представление прервалось усиленным напряжением представления о двери. Я вновь внушаю «Марсу» более последовательно, напирая главным образом на представление о другой комнате и о книжке в ней, тогда «Марс» исполняет задание. (См. прот. 68).

Что касается остановки – торможения лая или дутья в рожок (внушенное торможение на расстоянии), то оно имеет сходство с внушениями двигательных сложных действий животных только в первоначальной стадии установления этих сложных эмоциональных рефлексов.

Так, в начале тормозится лай пантомимой, интонировкой и вкусопоощрением. Дрессировщик, движением своего тела, или резким опусканием, или подниманием руки с мясом, прерывает ее лай и закрепляет этот момент вкусопоощрением. Впоследствии, в период известного времени, во время опытов, собака лает и останавливается уже без всякого сознательного подсказывания и лает очень часто безошибочно, верно заданное число раз. Получается впечатление, что только благодаря мысленному напряжению экспериментатора останавливается лай. При этом я должен заметить, что ошибки происходят чаще всего у меня тогда, когда я либо потороплюсь сделать мысленное напряжение во время лая, либо опоздаю в этом. Цифры, отмечающие, сколько раз лает, или дует в рожок собака, показывают ошибки так: например, задание – лаять восемь раз. Собака лает девять или десять. Значит я, не успел сделать мысленного напряжения. Получается, по моему предположению, развитие автоматизма в лае. Другое задание – лаять пять раз. Исполнено четыре, значит, недолай, т.-е. я поторопился сделать очередное мое нервное напряжение. Это часто происходит с моей стороны непроизвольно. Эти опыты лая и дутья в рожок за экранами, т.-е. внушение из другой или третьей комнаты при закрытых плотно дверях еще раз подтверждают, что мимика, пантомима и т. д. здесь не при чем. Что касается участия при торможении слухового чувства собаки, то оно исключается после особых изоляций звуковых. В начале экспериментов с лаем мы прибегали к следующему приему: собака помещалась на стуле близ рояля, на котором сотрудник играл бравурный марш. Я находился за закрытыми дверями на расстоянии 12 – 15 шагов от собаки в другой комнате со стоящим рядом со мной ассистентом и мысленно тормозил лай. Опыты были удачны¹. Впоследствии опыты с лаем были произведены в присутствии проф. Н. К. Кольцова (который, к сожалению, посетил нас только два, три раза). Он предложил нам углубить опыты и строго контролировать их и тщательно изолировать экспериментатора от перципиента. То же самое посоветовал нам, сделав некоторые указания, приехавший из Петрограда и присутствовавший у нас на заседании проф. Г. И. Зеленый.

В начале мы ставили опыты, сопровождая их шумами, заглушавшими всякие другие нам неизвестные звуки, но могущие наталкивать животное, а затем ставили опыты со звуковой изоляцией. Я или В. М. Бехтерев помещались в особо устроенной деревянной будке, обитой железом. Впоследствии будка накрывалась ватным чехлом, а позднее обертывалась еще и толстым ковром. Из третьей комнаты, разделенный от первой двумя плотно закрытыми дверями, внушалось Марсу лаять известное количество раз. Мне было вполне ясно и доказательно, что слухового рефлекса тут не могло быть. Биение моего сердца или шум моего дыхания ни в каком случае не могли достигнуть слуха собаки. Понятно, что обоняние, осязание и остальные известные нам чувства тут не при чем, остается предугадка, но и от нее приходится отказаться.

Является мысль, не имеют ли здесь место случайные совпадения, а потому мы решили сделать точный подсчет лая и дутья покойной «Дэзи» и передать проф. Лахтину этот материал для анализа при помощи статистической обработки с точки зрения теории вероятности (см. пр. № 47).

Имея все эти данные я вновь возвращаюсь к психике животных. Имеет ли какое-либо отношение во время внушения моя психика к психике животного? Неоднократно я замечал, углубляясь в самого себя, что, держа все время животное, так сказать, в нематериальных руках, я замечал, что оно, то уходило духовно от моего «я», то вновь сливалось со мной в полном контакте, т.-е. по всем движениям—выражениям животного я вижу сам, что эмоциональный рефлекс то тормозится и гаснет, то вновь устанавливается и проявляется в прежней мере. Допускаю предположение, что моя мысль может в этом факте играть какую-нибудь роль¹. Я пробовал, следя за самим собой, следующим образом поступить: замечаю по наружному виду собаки, что она свежа, бодра и возбуждена, сидит по обыкновению на своем кресле с поднятой кверху головой и торчащими ушами, виляя умеренно хвостом и чуть сгибая голову вкось (выражение особого сосредоточивания), и не сводит взора с моих глаз, которыми я ее фиксирую.

Ярко, до малейших оттенков я представляю в уме задуманный предмет и последовательно рисую путь, которым она должна пройти к задуманному предмету. Собака чуть-чуть больше склоняет голову, как будто спрашивает: «повтори, не поняла», я вновь рисую ту же картину, собака вильнула чуть хвостом, или же нетерпеливо двигается вперед, а я ее глазами не пускаю, затем мысленно приказываю: «алле», и отодвигаюсь от нее, давая ей дорогу. Собака моментально соскакивает, чтобы исполнить задание, но силой прыжка по инерции она попадает на путь, не соответствующий заданию. Я приказываю ей вновь садиться на ее место, опять, фиксирую, внушаю и отпускаю.

Собака в этот раз спокойно сходит с места и прямо направляется к задуманному предмету, просто и уверенно подходя к нему.

Задание исполнено. Теперь проследим дальше. Марс получил вкусопоощрение, сел и сидя на кресле облизывается. Я делюсь впечатлениями с сотрудниками. Завязывается дискуссия. Собака сходит с кресла, подходит к не обращающим на нее внимания присутствующим и, постояв в нерешительности на одном месте, идет под стол и ложится на пол. Поводив носом в направлении к мясу, облизывается и, подождав немного, кладет голову на вытянутые передние лапки. Уши все еще напряжены и чуть заметно поворачиваются в стороны, особенно когда она слышит повышенную интонацию моего голоса.

Подождав немного, собака вздыхает и опускает уши. Намечено новое задание. Я зову «Марса» и приказываю сесть на место. Собака не спеша встает, вяло садится в кресло и уже не машет хвостом, как прежде, уши то опускаются, то поднимаются. При фиксации моих глаз «Марс» смотрит в сторону. Я беру голову собаки в руки и вновь фиксирую. Приказываю: «алле», собака на минуту останавливает глаза на моих глазах, но, помимо моей воли, в мои мысли врывается отголосок продолжающегося спора. Я заставляю себя вновь сосредоточиться на задании. Собака основанием хвоста прижимает свой зад, уши поставлены в стороны. Я выпускаю голову ее из рук, глажу и вновь фиксирую. Марс дольше останавливает свой взор на моих глазах. Я улавливаю его взор и уже не мысленно, а громко, вслух приказываю: «алле»; собака вяло, нерешительно слезает с кресла. Я угадываю желание «Марса» уйти под стол. Вторично громко приказываю: «алле»; собака делает движение и сначала идет по нужному направлению, но не доходит до цели и сворачивает в сторону, поджав хвост, уходит под стол, видимо избегая моего взгляда. Контакт нарушен, и все последующие задания получают неудачное исполнение (см. прот. № 41).

Итак, варьируя в различных случаях различно, я замечаю, что состояние моего перципиента и мое одинаково действуют на результаты опыта, или положительно, или отрицательно. Одно время я усиленно проверял, действуют ли на предугадку только моя мимика, без участия в этом моих мыслей, и сам действовал при этом следующим образом. Я делал все движения, соответственно мимике моего лица, но сам при этом думал о постороннем – и получались такие явления в этих случаях: собака большей частью подбегала к двери и просилась с визгом из комнаты, или если она при этом была возбуждена, то хватала тогда первую попавшуюся ей на глаза вещь, чтобы только апортировать. Без сомнения мысль моя, как возбудитель, так или иначе, участвовала во всех этих экспериментах.

После того, как с моими обезволенными собаками стали производить опыты внушения и другие лица, как-то: акад. В. М. Бехтерев, доктор Флексор и др., и должен сказать с довольно удачными результатами, я больше не сомневался в наличии в этих явлениях внушения, тем более, что мыслительный процесс был у нас у всех почти одинаковый, т.-е. и другие, внушая, также последовательна представляли в своем воображении весь ход и картину исполнения заданий, как и я.

Что касается непроизвольных мыслей, проходящих в мозгу экспериментатора во время внушения в то время, когда первоначальное задание отменяется, отпечаток от прежней мысли остается в подсознании экспериментатора, и это отражается на ходе действий перципиента, проходящем вполне соответственно протеканию мыслительного процесса в мозгу экспериментатора. Эти часто встречающиеся, якобы, ошибки перципиента, показывают, что моя мысль, мысль экспериментатора, руководит действиями перципиента, как возбудитель последующих эмоциональных рефлексов.

В этих случаях предугадывание не имеет места.

Даже если допустить, что собака, при постановке задания, понимает человеческий разговор, то и тогда невозможно было бы ей выполнить задание только на этом одном основании, ибо задания часто решались в отсутствии перципиента. Здесь надо искать другое начало.

Если мысль есть сложный рефлекс, то он должен иметь свой возбудитель, и когда мы найдем этот возбудитель, тогда в наших руках будет ключ к объяснению загадочных явлений телепатии. Очень и очень затрудняют отыскание возбудителей эмоциональных рефлексов следующие обстоятельства.

Прочная дрессировка ярко подчеркивает, что раз установленный сложный эмоциональный рефлекс с течением времени уже не нуждается в первоначальном возбудителе, создавшем его.

Получается такое впечатление, что сначала упрощение возбудителей, а потом и полное прекращение их не мешали установленному сложному рефлексу продолжать проявляться в жизнь.

Много лет тому назад я установил у собаки сложный рефлекс на апортировку листков из картона, обозначенных цифрами, со звуком бывшей в то время в моде игрушки «кри-кри». При звуках «кри-кри» собака брала эти цифры, лежащие в виде круга на арене. Постепенные переходы от «кри-кри» к простому щелканью пальцами и впоследствии прекращение всяких звуков, не помещали собаке исполнять заданий. От воспитанных у собаки сложных эмоциональных рефлексов, мне кажется, след долго остается в нервной системе ее, после того как причина следа удалена.

Характерный случай, но понятый иначе, произошел три года тому назад в цирке. С репетиции, не заходя обедать, пришел ко мне артист Том Белинг. Он тоже выдрессировал свою собаку апортировать цифры под звук.

С ним случилось по его словам «чудо», собака вдруг стала решать задачи, т. е. складывать, якобы, в уме цифры – без его подсказывания.

Я, шутя, посоветовал ему во время заданий собаке, не думать о той цифре, которую она должна подать, а думать о буфете, в котором он любил сидеть, или. о трубке, которую он любил сосать, и собака сама не будет решать задачи, т. е. я дал ему понять, что это не арифметические способности собаки, а его бессознательная передача мысли. Еще укажу на профессора А. Циглера, который по глубокому моему убеждению тоже ошибался, приписывая способность своей собаке складывать в уме цифры, или буквы посредством которых она выражала свои мысли. Мне вполне ясно, что дрессируя свою собаку, профессор, сам того не замечая, усиленно думал о той последующей цифре или букве, которую по смыслу задания собака должна указывать и тем самым он внушал, т.-е. сам наталкивал ее на нужное ему, Циглеру действие.

Сначала (как сам пишет профессор Циглер), он помогал знаками, но скоро и в этом не стало нужды... Понятно, со знаками у собаки прочно установился условный рефлекс, а затем животное и без знаков исполняло задуманное (см. прот. № 45).

В подобных случаях я несколько раз проверял сам себя, думая о чем-нибудь отвлеченном и собака подавала первую попавшуюся ей на глаза цифру. Аналогичные явления я нахожу и у автора большого труда, о дрессировке, у Руэт, который, как он пишет, внушал лошади апортировать платок, энергично концентрируя свои мысли на платке. (Прот. № 44).

Не буду долго останавливаться на пресловутых эльберфельдских лошадях, наделавших так много шуму в Германии, но скажу только: если там не было внушения, то есть непроизвольного наталкивания, то остается только сознательное наталкивание, что всего вероятнее¹.

После этих нашумевших тогда лошадей «умных Гансов» артисты в цирке стали дрессировать также своих лошадей, при чем некоторые из этих артистов довели подсказывание этим лошадям до минимума своих движений.

Особенно прекрасно были выдрессированы для этого номера лошади известными у нас в России дрессировщиками В. Труцци, Девинье и Шумиловым. Я предполагаю, что со временем им удалось бы довести свой номер до полного установления условного рефлекса без наталкивания².

Вызывать нужные действия у подготовленных животных внушением по моему очень легко, гораздо легче чем у человека, но вызвать нужные действия у совершенно диких, только что пойманных животных, это гораздо трудней. Например, в последнюю мою поездку заграницу в 1923 г. я приобрел между прочими животными совершенно диких зверей Коипу – бобровую крысу (болотного бобра) и оцелота – американскую дикую кошку.

Последние мои опыты с внушением совершенно необезволенной бобровой водяной крысы, были четвертым опытом в моей жизни этого рода I – ланинская собачка, II – медведь и III – лев. (Первоначальные результаты опытов с Коипу смотреть в протоколе № 86 рис. № 59).

Относительно установления эмоционального рефлекса на переживание мне удалось установить таковой у оцелота, довольно, скоро.

Не видя ни откуда подозрительных движений, нападений, оцелот разыгрался до такой степени, что даже не обращал никакого внимания на поставленную у моих ног пищу. В таком игривом настроении оцелот осторожно был посажен в клетку, где и стал с аппетитом лакать молоко. Через пять дней сиденья в клетке он снова был выпущен при соблюдении старых обстоятельств и в прежней окружающей обстановке. Повторилась та же самая игра, но кроме того, оцелот играл с бумажкой, привязанной к веревке. Я дергал, за шнурок, бумажка взлетала наверх, за нею оцелот так легко и грациозно подпрыгивал, как не могла бы этого сделать ни одна из домашних кошек. Снова в таком игривом настроении оцелот был посажен в свою клетку. Третий раз, будучи выпущен через два дня, он повторил то же самое. Так продолжалось почти каждые два три дня, в течение месяца, с некоторыми вариациями, т.-е. я уже под конец месяца пускал оцелота ходить на шнуре дальше от клетки.

Таким образом, закрепился эмоциональный рефлекс свободы, связанной с игрой. Частое совпадение этих чувств есть причина образования этого рефлекса.

Впоследствии я выпускал уже на длинной бечевке оцелота на арену цирка, где он бегал и прыгал кругом по барьеру играя с привязанной к концу шамбарьера бабочкой, сделанной из каркаса обтянутого марлей. Чтобы сохранить этот установившийся эмоциональный рефлекс на игру и чтобы продолжать дрессировать, научая чему-нибудь дальше, я должен был из боязни затормозить рефлекс, переносить терпеливо укусы и ласки дикаря. Ослабляя постепенно шнурок, я дал возможность оцелоту влезать в саду на дерево, сначала по толстому стволу, а затем, приманивая игрою с бабочкой, я приучил его лазить по тонкому шесту, обкрученному плотно бичевой, в конце шеста я устроил площадку, на которую ставил маленькую пушку. Привязанный к курку кусок мяса служил ему после игры ужином. Благодаря длительному закреплению эмоционального рефлекса на игру,, я добился того, что оцелот безбоязненно стрелял из пушки и, слезая с шеста, продолжал играть. После нескольких репетиций я вставлял нижний конец шеста себе в пояс, или ставил шест на плечо и когда оцелот быстро карабкался на него, я, балансируя для большего эффекта, вертел шест вокруг оси. Игры животных помогают мне создавать интересные номера для пополнения моего репертуара и служат для выработки нужного мне характера у животных. Впоследствии я пробовал фиксировать взглядом оцелота и должен признаться, что очень выразительные глаза кошки и какая-то зловещая глубина ее взгляда действовали на меня самого угнетающе. Поразительная дикая красота его глаз и фосфорический свет их действовали на мою психику как-то особо (см. глаза оцелота на рисунке обложки, воспроизведенном с натуры худож. Ватагиным).

Укажу еще на вызванное мной почесывание у собаки «Марса», как и у других моих собак, настолько со временем этот эмоциональный рефлекс укреплялся, что переходил буквально в привычку. Сначала на зевоту, на чиханье и потягиванье собаки действовали как возбудители интонировка и вкусопоощрение, затем оставалось одно вкусопоощрение, которое теперь мною прекращено и «Марс» например при малейшем моем секундном мысленном напряжении потягивается и почесывается в любое время. Считаю долгом еще раз утверждать, что собака при этих своих видимых действиях переживает и чувство неги и раздражение кожи и т. д. Точно так же, как околевший Пики переживал чувство чистоплотности при отбрасывании задними ногами воображаемой¹ земли (исполнение номера с географической картой).

Точно так же как у оцелота я установил рефлекс игры, также у Пики устанавливались мною посредством вкусопоощрения и интонировки злоба, выражающаяся рычанием и кусанием камня, страдание с особым воем и слезами и т. д. Напоминаю мою картину «И мы как люди».

Чесательный рефлекс у «Марса», перешедший в привычку, заставляет собаку нервно, постоянно искать у себя и у других животных блох. Один раз я заставил «Марса», внушая ему, искать блох и у меня в голове. Собака, при первой встрече с выпущенным мною из клетки барсуком, тотчас же начинает искать в его длинной щетине блох и делает это так заразительно, что барсук охотно ему отвечает тем же. (Смотреть рисунки с натуры художника Ватагина. №№ 77 и 78). При последних моих проверочных опытах, т. е. когда я упорно доискивался тайного возбудителя чесательного эмоционального рефлекса у собаки, я невольно предполагал, что этим возбудителем могла быть секундная тишина, обыкновенно наступающая перед тем, как Марсу надо было чесаться, но это пока мое предположение.

Рис. 60. Собака «Марс» и Барсук «Борька» ищут друг у яруга блох. Рисунок сделан с натуры худ. Ватагиным.
Последнее время неотступно преследует меня мысль, что происходит при многочисленных установлениях вновь заданных эмоций, не действуют ли на проявление их какие-либо тайные мне неизвестные возбудители, которые при установлении вышеупомянутых рефлексов ассоциативно присоединялись бы к моим известным мне возбудителям. В этом случае можно было бы поставить такую гипотезу: условные движения, или звуки экспериментатора, как возбудители при установлении эмоцио нальных рефлексов, могут помимо сознания экспериментатора ассоциироваться между собою, образуя таким образом новые возбудители, По удалении известных, остаются неизвестные возбудители, которые и продолжают вызывать эмоциональный рефлекс в жизнь. Эту гипотезу можно допустить только до опытов с экранами и изоляциями. Все больше и больше я убеждаюсь в правоте моих предположений, что видимые нами, как будто непроизвольные выражения ощущений

Рис. 61. «Марс» и «Борька» взаимно оказывают друг другу услуги. Рисунок с натуры худ. Ватагина.
у животных, имеют аналогию с приведенными мною выше примерами. (Смотри ассоциацию зевоты с тиканьем часов, описанную дальше).

Отсюда, понятно, вытекает уверенность в том, что все наши эмоциональные переживания, связанные с соответствующими нашими поступками – есть сложные эмоциональные рефлексы, возбудители которых неизвестны нашему верхнему сознанию и если бы, мы люди, могли найти эти тайные возбудители, то тогда проникли бы в новые области человеческих знаний и достижений.