В. П. Григорьев Паронимическая аттракция Из книги "Поэтика слова" [Две значительные по объему публикации

[Две значительные по объему публикации - Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977 - позволяют в этой главе не останавливаться на ряде вопросов, подробно освещенных там, и ограничить иллюстративный материал. О роли паронимии в языке см. Критенко А. П. Паронимия и ее роль в языке. Автореф. канд. дис. Киев, 1974]

В истории поэзии бывают удивительные пересечения с наукой о ней. К 1909 г. Ф. де Соссюр, после нескольких лет усиленных занятий анаграммами в поэзии на древних индоевропейских языках, почти разуверился в том, что занимавший его объект — истинный, что поэты древности сознательно использовали прием подбора слов текста в зависимости от звукового состава ключевого слова (см. Иванов В. В. Очерки по истории семиотики в СССР. М.: Наука, 1976, 251—267). Как большой ученый, Соссюр не опубликовал свой труд, доказательность которого осталась проблематичной для самого автора. (К сожалению, даже гипотеза эта стала известной лишь спустя несколько десятилетий) [См. в этой связи Nava Giuseppe: Lettres de Ferdinand de Saussure a Giovanni Pascoli. // Cahiers Ferdinand de Saussure, 1968, t. 24]. Но как раз в 1908 г., на другом конце Европы, состоялся поэтический дебют Хлебникова, с именем которого в русской поэзии связано интенсивное распространение особого типа анаграмматических построений — различных способов паронимической аттракции [Параллель между Соссюром и Хлебниковым см. и в работе Jakobson R. Structures linguistiques subliminales en poesie. // Poetique, 1971, N 7. Параллель (тоже специально анаграмматическую) между Соссюром и Малларме подробно анализировал Вундерли - Wunderli P. Ferdinand de Saussure und die Anagramme: Linguistik und Literatur. Tubingen, 1972, 141—150 (эта работа — фундаментальный комментарий к соссюровским анаграмматическим идеям, — к сожалению, не использует опыт русской филологии и поэзии)].

Когда сейчас лингвист анализирует почти рядовые — в некотором смысле — для современной русской поэзии строчки типа “В наемной своре вспыхивает свара” (Е.Долматовский) и “В солдатском сердце замер зуммер” (М.Дудин) или более редкие случаи “паронимических композитов”, например, “Баклажаны бока отлежали” (Н. Матвеева), приходит и такая мысль: опубликуй Соссюр эти свои материалы и сомнения еще при жизни — и, может быть, уже в конце 10-х годов О.М.Брик, В.М.Жирмунский или другой отечественный филолог обратил бы внимание не только на традиционные звуковые повторы, а лингвистика в наши дни менее заметно отставала бы от живых процессов в поэтической мысли и слове.

Интерес лингвистической поэтики (ЛП) к поэтической древности вполне актуален и способен повлиять как на общую филологическую теорию, так и на “стилевую политику” и “языковую критику”, поскольку условная синхрония современного поэтического языка (ПЯ) в скрытом или явном виде, в свернутой или распространенной форме, в преобразованном или почти неизменном качестве всегда содержит в себе, пусть функционально и идеологически переосмысленный, но уже пройденный этим ПЯ путь исторического развития. То, что “открытия повторяются”, что парономасия, например, принадлежит к кругу давно известных риторике и поэтике приемов, нисколько не мешает ни очередному обогащению приема в новую литературную эпоху, ни конкретным эстетическим достижениям идиостиля, исповедующего или отрицающего данный прием (“плюс- и минус-приемы”). Позиция филолога или критика, провозглашающих “это уже было!”, видящих в новациях ПЯ лишь эпигонство и отказывающих эксперименту в праве на одну из самых глубинных традиций искусства и науки, а себе — в интересе к нему, была бы недостойна исследователя и участника процессов развития культуры.

Как известно и как не раз увидим ниже, для паронимии существенна коллизия между фонетикой и орфографией. Между тем исследователи считают симптоматичным, что лингвистика по меньшей мере до 40-х годов обнаруживала очень мало понимания письменного языка, как до известной степени самостоятельно развивающейся системы (см. Vachek J. Written language. The Hague; Paris: Mouton, 1973, 9 и др.).

Если мы соотнесем эти работы с работой О.М.Брика, то обнаружим возросшее внимание именно к исследованию связей между звуковыми повторами и их смысловыми функциями в тексте. Уже в статье Иванов В.[И.] К проблеме звукообраза у Пушкина. // Московский пушкинист. М.: Федерация, 1930, кн. 2 легко заметить почти “соссюровский” подход к звукообразам Пушкина. Анализ некоторых звукообразов у Маяковского подтвердил важное значение для его идиостиля так называемой “поэтической этимологии”, которая, по не совсем удачному выражению исследователя, “играя на случайном звуковом сходстве слов, наводит на мысль о их мнимом (!) родстве по корню” (Фаворин В.Н. Заметки о языковом новаторстве Маяковского. // Изв. Иркутск, пед. Ин-та. Иркутск, 1937, вып. 3, 99; см. также развитие этих наблюдений в работе Ханпира Эр. Окказиональные элементы в современной речи. // Стилистические исследования: На материале совр. рус. языка. М.: Наука, 1972, 280 и след.) [Ср. также существенные наблюдения в работе Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М.: Искусство, 1970, 222—227].

Помимо всего прочего перечисленные выше работы 60—70-х годов характеризовало в целом более настойчивое обращение к фактам современного ПЯ. Рецензируя в 1919 г. два первых сборника по теории ПЯ, объединенных названием “Поэтика”, В.М.Жирмунский отметил, оценивая статью Брика, “чрезвычайно важное открытие звуковых повторов” и приветствовал интерес авторов (среди которых были Е.Д.Поливанов и Л.П.Якубинский) к звуковой стороне стиха, “столь плодотворный по своим результатам” (Жирмунский В.М. Вопросы теории литературы. Л.: Academia, 1928, 342; см. там же позднейшее примечание автора). Но работа Брика строилась исключительно на материале поэзии XIX в., в основном — его первой половины. Ни он сам, ни его рецензент не обратили тогда же внимания на новые семантические и собственно художественные функции звуковых повторов в современной поэзии. Этот факт нуждается в объяснении.

Для В.М.Жирмунского, возможно, некоторым препятствием послужило то предпочтение, которое он отдавал поэзии акмеистов перед “будетлянами”. Даже у Мандельштама, на которого в отношении паронимической аттракции сильно повлиял Хлебников (как и в некоторых других важных аспектах ПЯ), то, что сейчас называют “анаграмматическими построениями”, появляется не сразу, а главным образом начиная с 20-х годов [Ср., впрочем, и в стихотворении 1919 г. “В хрустальном омуте какая крутизна!..” сопоставление сочетаний “хрусталь высоких нот” и “с христианских гор” (в соседних строчках). К 1920 г. относится строчка Невероятные свои варьянты (“Феодосия”)]. Тем более уводило исследователей от фактов функционального преобразования звуковых повторов творчество Ахматовой, для которой паронимическая аттракция никогда не была особо значимым в ее идиостиле художественным приемом.

Еще труднее объяснить исследовательскую позицию Брика. Ведь он сам выделил в кругу проанализированных им звуковых повторов несколько “звукообразных повторений” типа темно — туман, клонить — колени, а также плач — печаль, гусли — глас (голос) [Все эти и другие подобные сложившиеся “формульные” сближения (или еще только становящиеся устойчивыми; это требует специального исследования) в целом почти не использовались поэтами первой половины XIX в. в той функции, которая стала доминирующей у “будетлян”, а опробовали которую уже старшие символисты, Блок и некоторые другие поэты на стыке веков]. Почему же и он не соотнес свои наблюдения с художественной практикой столь близких ему “будетлян”, если не Хлебникова, то Маяковского, если не в этой своей работе, то хотя бы позднее, уже после некролога “В.В.Хлебников”, в котором Маяковский четко противопоставил поэтическую норму Хлебникова поэтической норме Бальмонта как раз по признаку семантизации звуковых повторов? [См. об этом Григорьев В. П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977] Почему он довольствовался общей догадкой, остановившись перед наиболее существенным, как сейчас кажется, в его материалах: “Построение образов по принципу формального сочетания (близкозвучных слов. — В.Г.), по-видимому, также существует. <...> Однако эта область поэтического творчества еще настолько мало исследована, что приходится пока воздержаться от широких обобщений” (Брик О. М. Звуковые повторы. — В кн.: Поэтика. Сборники по теории поэтического языка. Пг.: Опояз, 1919, вып. 1-2, 97, ср. с. 76—79)?

Можно — в общей форме — дать несколько, недостаточных тем не менее, ответов на эти вопросы. Несомненно, прав был поэт, утверждая: “Большое видится на расстояньи”. Но Маяковский уже в 1922 г. осознал (если не теоретически, то заостренно-полемически) то новое в этой области, что принесло в поэзию его собственное творчество и творчество Хлебникова. Блок еще в 1911 г. отмечал, что “Бальмонт и вслед за ним многие современники вульгаризировали аллитерацию” (цит. по Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М.: Искусство, 1970, 223; курсив Блока). А замечание Хлебникова в его письме к А.Е.Крученых, относящемся к началу 1913 г. (Хл V, 298), о том, что в русской поэзии “созвучия имеют арабский корень”, обобщало и практику “будетлян”, что называется, по горячим следам (ср. глубокую догадку: “аллитерация — понятие морфологическое” — Белый А. Жезл Аарона: О слове в поэзии. // Скифы. СПб., 1917, кн. 1, 179).

Эти факты подсказывают и другой ответ. Академическая филология не накопила еще опыта оперативного анализа и осмысления процессов в развитии современного ПЯ [И вне ее острые характеристики, содержащиеся, скажем, в работе “Творчество и критика” (Иванов-Разумник Р.В. Творчество и критика. Статьи критические. 1908—1922. СПб.: Колос, 1922), при всей меткости отдельных наблюдений, не опирались на анализ ПЯ в специфике его развития. Ср. также участие Р.Ф.Брандта в сб. Критика о творчестве Игоря Северянина. М.: В.В.Пашуканис, 1916], очень слабо осознавалась необходимость разработать теоретические основы актуальной “языковой критики” (но ср. Винокур Г. Культура. языка. М.: Федерация, 1929), редкими оставались и квалифицированные обзоры типа замечательного “Промежутка” (1924; см. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977, 168—195). Критика ОПОЯЗа — в обоих смыслах этого словосочетания — не привела здесь к принципиальной переориентации ЛП и филологии в целом, так что лингвисты и литературоведы, можно сказать, все еще “воздерживаются от широких обобщений” в этой области.

Наконец, следует обратить внимание и на те последствия, к которым привело существенное расширение предмета традиционных филологических исследований именно в первые десятилетия нашего века (см. выше, главу I). Эта все еще расширяющаяся “филологическая вселенная” (прежде всего — лингвистическая) выявила столько новых объектов и новых стыков между известными, казалось бы, областями, что тот же Брик, например, предпочел вскоре обратиться к проблеме взаимоотношений между ритмом и синтаксисом, а не развивать свою работу о звуковых повторах (см. Леонтьев А.А. Исследования поэтической речи. // Теоретические проблемы советского языкознания. М.: Наука,1968). В целом “нормативная точка зрения” на однокорневую “паронимию” до сих пор подчиняет “объективную точку зрения” на “парономасию”.

Повторим, что эти ответы, очевидно, недостаточны. Тем не менее они позволяют отметить и значительную группу исследований в области “звукового символизма”, которые в последние годы были обобщены в работах Левицкий В.В. Семантика и фонетика. Черновцы, 1973 (Чернов, ун-т) и Журавлев А. П. Фонетическое значение. Л.: Изд-во ЛГУ, 1974, но, естественно, будут продолжаться и независимо от отдельных соприкосновений с занимающей нас проблематикой паронимической аттракции [Существенны, в частности, как увидим далее, такие понятия, используемые в этом психолингвистическом направлении исследований, как “звукобуквенный психический образ” и “звукобуквы” (Журавлев А.П. Фонетическое значение. Л.: Изд-во ЛГУ, 1974, 36 и 99), утверждение, что аллитерации поэты всегда строят с учетом не только звуков, но и букв (с. 99), а также форма термина “квазислова”, значение которого относится лишь к единицам, специально сконструированным экспериментатором (с. 118). Показателен устанавливаемый психолингвистами — в случае корреляции в языке между фонетическими и семантическими связями слов — “закон семантического сближения фонетически подобных слов” (Быстрова Л.В., Левицкий В.В. Фонетическое сходство семантически связанных слов. // Zeitschrift fur Phonetik, Sprachwissenschaft und Kommunikationsforschung, 1973, Bd. 26, N 6, 598)]. Даже полемика между московской и ленинградской фонологическими школами должна быть учтена в том широком контексте, в котором реально существует, развивается и осмысляется сейчас паронимическая аттракция, например, спор по поводу так называемых “минимальных пар”, которые получили характерное название “квазиомонимов” (см. Зиндер Л.Р. О “минимальных парах”. // Язык и человек. М.: Изд-во МГУ, 1970). А это в свою очередь прямо или косвенно указывает на проблему рифмы (см., например, Жирмунский В. Теория стиха. Л.: Сов. писатель, 1975; Самойлов Д. Наблюдения над рифмой. // Вопр. лит., 1970, № 6 и Самойлов Д. Книга о русской рифме. М.: Худож. лит., 1973; материалы и литературу в сб. Slavic poetics: Essays in honor of Kiril Taranovsky. The Hague; Paris: Mouton, 1973), которая была и остается доминирующим филологическим объектом среди звуковых повторов, оттягивая на себя едва ли не основные стиховедческие силы, но пока слабо связывается с проблематикой “звукообразов”.

Нет необходимости приводить многочисленные свидетельства постепенного осознания того, что “проблема о значении эвфонических конструкций почти совсем не разработана в теоретической поэтике” (Никитина Е.Ф., Шувалов С.В. Поэтическое искусство Блока. М.: Никитинские субботники, 1926, 107), и продолжающихся колебаний: кто же в конце концов — литературовед или лингвист должен повести этого коня в “стойло филологии” (ср. Виноградов И. Вопросы марксистской поэтики. Избр. работы. М.: Сов. писатель, 1972 / Вступ. статья М.Полякова 1972, 324—325 [И.Виноградов приводит здесь свои наблюдения над строчками Асеева (“Со сталелитейного стали лететь”) а Пастернака (“<...> плеснув, уплывает звоночек | Сплошным извиненьем <...)”), комментируя: “Звуковой комплекс звоночек — звн — повторяется в слове извиненъем не только звуковым, но как бы и смысловым отзвуком”] и предисловие М.Полякова — с. 31—32)? Характерен в какой-то мере и комментарий лингвиста к ответам П.Валери и А. Мейе на вопрос Л.Кледа о правомерности поэта по-своему осмысливать фоно-морфологическое членение слова (Будагов Р.А. Литературные языки и языковые стили. М.: Высш. школа, 1967, 103—105) — комментарий, оставляющий неясным, имел ли все-таки поэт право, с точки зрения лингвистики (и, может быть, ЛП), членить в стихе некоторое слово по-своему, вопреки исторической и современной грамматике литературного языка.

Между тем естественно-положительный ответ вытекает хотя бы из многочисленных бытовых и полемических шуток 10-х годов типа Семен просеменил в просеминарий (о С.А.Венгерове; см. Эйхенбаум Б. Мой временник: Словесность, наука, критика, смесь. Л.: Изд-во писателей, 1929, 38) [Ср. там же, с. 17 сопоставление ВРУ (Воронежское реальное училище) — ЛГУ] или “Мы не развенчиваем старое искусство, мы его развинчиваем для анализа” [Как “говорили в ОПОЯЗе” (по словам В.Шкловского в кн.: Юрий Тынянов. Писатель и ученый. Воспоминания. Размышления. Встречи. М., 1966, с. 54). Ср. там же метафору-сравнение (СрМтф) в могилу ссылки (с. 56). Каламбур о Венгерове приводится и в “Египетской марке” Мандельштама.]. Опоязовцы-литературоведы, даже специально занимаясь вопросом о звуках и звуковых повторах в стихе, в ранних своих работах все же чаще всего останавливались перед вопросом: “Надо найти смысл этих повторов — но где его искать?” (Эйхенбаум Б. Сквозь литературу. Л.: Academia, 1924. [Гл. “О звуках в стихе”.], 202) [Но опять же ср. Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Статьи. М.: Сов. писатель, 1965, 145—156, где давался ответ, возможный для филологии тех лет (1924), еще до полного осознания соссюровской дистинкции языка и речи, а также вывод Тынянова (1928) о том, что Хлебников открыл в ПЯ несколько новых семантических систем (подсистем), в частности, касающихся звукосмысловых связей (там же, с. 292—293)]. Позднее, после работы Тынянов Ю., Якобсон Р. Проблемы изучения литературы и языка. // Новый ЛЕФ, 1928, № 12, когда понятие системы ПЯ получило, казалось бы, новый и мощный импульс, занятия “звуковыми метафорами”, “звукообразами” по существу прекращаются, поскольку в филологии надолго восторжествовала та точка зрения, что язык в его “эстетической функции” не может быть предметом поэтики, почему для поэтики 30-х годов в целом и был характерен “резкий отход от лингвистических и стилистических проблем” (см. и ср. Кожинов В.В. Поэтика за пятьдесят лет. // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1967, № 5, 436 и 438) [Обратим попутно внимание на две разноплановых параллели: 1) между “Глоссолалией” и будущим анализом по четырем элементам (см. Белый А. Поэзия слова. Пг.: Эпоха, 1922 [Гл. Пушкин, Тютчев и Баратынский в зрительном восприятьи природы ], 26—29 и др.; ЛП и в этом отношении предвосхитила лингвистику, но без ее претензий — см. с. 9—10); 2) между дикой истиной звука, которую наукообразно и прозаично “рассказывал” Белый (там же, с. 37), и заключительным монологом Зангези с его призывом “Конницу звука взнуздай!” (Хл III, 360); в этом отношении различий между Белым и Хлебниковым, конечно, тоже не меньше, чем сходств]. Однако и в ПЛК паронимическая аттракция не привлекла к себе того внимания, которого она заслуживает.

Вообще методы структурной лингвистики и семиотические идеи сами по себе сравнительно слабо затронули исследование “звукообразов”. С некоторым удивлением будущий исследователь истории ЛП обнаружит у видного ученого в 1947 г. оправдание того, что не только, звукоподражание, но и звуковая метафора в ПЯ вызывают минимальный интерес лингвиста, так как (!) они возникают по тем же творческим замыслам, что и в разговорном языке, а к тому же редки и спорадичны (см. Курилович E. Очерки по лингвистике. М.: ИЛ, 1962. [Гл. Поэтический язык с лингвистической точки зрения], 422—423). С другой стороны, напомним также идею, касающуюся преобразования фонем в стихотворной речи (Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике. Вып. 1: Введение, теория стиха. // Труды по знаковым системам. Тарту, 1964, кн. 1, 98—99 и Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970, 176—177; см. выше § 12). Сама идея представляется весьма перспективной и кое-что в этой главе может рассматриваться как ее развитие. Однако генерализация выдвинутого Ю.М.Лотманом закона, как уже говорилось, с лингвистической точки зрения никак не обоснована и противоречит реальной истории русского ПЯ.

В конце 60-х годов вышло в свет фундаментальное исследование аллитерации на широком материале европейской поэзии (Valesio P. Strutture dell’allitterazione: Grammatiсa, retorica e folklore verbale. Bologna: Zanichelli, 1967). Хотя термин парономасия встречается в этой работе достаточно часто, потребовалось еще несколько лет, чтобы автор специально обратился к парономасии и в очень интересном сообщении на XI Международном конгрессе лингвистов пришел к следующим поучительным выводам (Valesio P. Paronomasia and the articulation of phonological rules. // Proceedings of the XI Int. congress of linguists. Bologna: II Milano, 1974):

(1) Фонологическая теория должна считаться с фактами типа amor:amōrem:amārum, так как они составляют неотъемлемую часть структуры языка (с. 1007—1008);

(2) потенциальные (парадигматические) отношения, обнаруживаемые парономасией, — объект грамматического описания лингвиста (1008); необходим особый род правил, которые представляли бы структуру парономасии как парадигматическую структуру (1012);

(3) для выявления парономастических парадигм нет необходимости дожидаться их появления в конкретной фразе (1013) [Здесь и в других местах работы Валесио содержится в неявном виде идея создания с помощью ЭВМ словаря паронимов. Автор выступает против попыток разделить и противопоставить парадигматические и синтагматические фигуры речи (1013; ср. Скребнев Ю. М. Очерк теории стилистики. Горький, 1975 (Горьк. пед. ин-т ин. яз.)) и высоко оценивает работу Брика, в которой он справедливо видит предвосхищение идеи парономастической парадигмы (1014). Ср. также замечания о метатезах (1006) и аналогии из грамматики семитских языков (1009—1010)];

(4) как кажется, парономастические парадигмы в основном опираются на субституцию гласных в рамках фиксированной консонантной модели (1014);

(5) отсутствует одно-однозначное соответствие между морфологическим и семантическим аспектами парономасии (1015).

Вероятно, было бы полезно сравнить эти выводы с теми, к которым мы пришли независимым путем, например, в работах Григорьев В.П. О некоторых проблемах лингвистической поэтики. // Теория поэтической речи и поэтическая лексикография. Шадринск, 1971. Уч. зап. Свердл. и Шадринск. пед. ин-тов, вып. 161; Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т); Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977 и Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973, 64 и др. Важнее, однако, обратить внимание на общую для ряда исследователей устремленность к анализу особых “семантических парадигм” (см. также Невзглядова Е.В. О звукосмысловых связях в поэзии. // Филол. науки, 1968, № 4; Невзглядова Е.В. Явление семантического осложнения в поэтической речи. // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1969, № 2; Невзглядова Е.В. О звуке в поэтической речи. // Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти акад. В.В.Виноградова. Л.: Наука, 1971) или эпидигматических отношений в языке (Шмелев Д.Н. Проблемы семантического анализа лексики. М.: Наука,1973, 191 и след.). Критикой некоторых из положений Валесио может быть и конструктивное рассмотрение конкретных фактов паронимической аттракции в современном русском ПЯ. Примечательно, что одновременно со статьей Валесио появилось специальное исследование звуковых метафор и способов их мотивации (Pszczolowska L. Metafory dzwiekowe w poezji i ich motywacia. // Tekst i jezyk: Problemy semantyczne. Wroclaw...: Ossolineum, 1974).

К работам Валесио примыкает и монументальная работа Gauthier М. Les equations du langage poetique. These. Univ. de Lille, 1973, в которой тщательно описаны на материале французской поэзии различного рода группировки “эвфонем” (с. 113) независимо от взаимодействия звука и смысла. В отличие от Соссюра с его анаграммами автор придерживается “формальной линии” (590). В конце своей работы Готье, однако, выделяет отдельные “эвфонические этимоны” типа PRS, которые могут генерировать у поэтов различные слова (esprit, paresse, serpent и т.п.) как в их эвфонической, так и семантической связи (585—590). Материалом при этом служат отдельные строчки из произведений Бодлера, Малларме и Валери, например, такая бодлеровская, как “D’acheter au bazar ananas et bananes” (570). Любопытно, что Готье усматривает в этих “эвфонических этимонах” нечто подобное тому новому поэтическому синтаксису, тем “заумным” структурам, которые, как он полагает, искали русские формалисты (598) [Ср. ряды tempter — tempest, pallid — Pallas — placid, beast — bust у Э. По (“Ворон”) и esprit — Esperance — Espoir у Бодлера (“Сплин”, IV), прокомментированные в свое время Якобсоном (Jakobson R. Questions de poetique. Paris: Seuil, 1973, 216 и 487; ср. Структурализм: “за” и “против”. Сб. статей. М.: Прогресс, 1975, 222 и след.; Style in language / Ed. Th. A. Sebeok. Cambridge; Mass.: MIT Press, 1960, 357 и др.)].