Вагнер Георгий Карлович Из глубины взываю

Моя жена гордилась своим шотландским прапрадедом, но кем был этот Вильям Оуэн — для меня так и осталось неизвест-

ным. Довольно заметной фигурой своего времени был дедушка жены — Александр Николаевич Левашов. Замешанный в студенческом движении 1860-х годов, он отсидел срок в Петропавловской крепости, был членом «Земли и воли», затем выслан в Рязанскую губернию и до конца жизни проработал в Земстве города Спасска, в котором я родился. А. Н. Левашов оставил после себя «Записки земца» и «Записки охотника», рисующие его как почитателя С. Т. Аксакова.

Скажу несколько слов еще об одной краткой генеалогической ветви, могущей представить интерес для историков русской культуры.

- 99 -

Дедушка и бабушка мои (Кожины) отличались гостеприимством и хлебосольством. В Исадах у них летом жили почти все дети со своими семьями. Кроме того было немало других гостей из Спасска, Рязани и иных мест.

Я, конечно, не могу перечислить всех, так как из старшего поколения никого уже нет в живых и мне не с кем «проконсультироваться». Но, пользуясь семейными альбомами, я приблизительно могу назвать большинство лиц.

Кроме дедушки и бабушки в Исадах, по-моему, постоянно жил Иван Иванович Окороков, кажется, племянник их, бывший военный, очень высокий, уютный, молчаливый человек (после 1918 г. он жил у нас в Спасске, где и умер в 1920 г. Могила его, увы, забыта). Иван Иванович был добр, и, видимо, чем-то страдал, у него постоянно немного тряслась голова и дрожали пальцы, которыми он неловко скручивал папиросы. Помню, что дедушку это очень раздражало.

В Исадах летом жили: наша семья (папа, мама и мы, трое сыновей); семья Кашкаровых (родители и трое детей: Тарас, Инна, Юрий). Имение Кашкаровых было в соседнем Муратове, так что в Исадах они бывали наездами; семья Лихаревых (родители и четверо детей: Леля, Паша, Наташа, Володя). Их имение было в Плуталове, поэтому и они бывали в Исадах не постоянно и не все вместе; семья Кожиных (дядя Ваня с тетей Марусей и их дочь Наташа); семья Лызловых (тетя Нина и ее муж Борис Николаевич).

Кроме того в Исадах гостили: моя бабушка по отцу, Шарлотта Васильевна, братья отца, Отто и Куно, сестра Эльза. Пожалуй, с папиной стороны в Исадах бывало больше всего родных. В этом, несомненно, проявилась симпатия дедушки к людям покладистого характера, «немецкой натуры». Ведь предками его были шведы. Да и сам он был примерный «аккуратист». Почему-то мой отец не поддерживал связи со своими братьями. О дяде Куно я совсем ничего не знаю, кроме того, что он жил в Саратове. Дядя Отто находился в Германии, и у меня есть некоторые основания предполагать, что известный архитектор Отто Вагнер, предшественник конструктивизма, это и есть мой дядя. Отец что-то говорил об этом, но что? Я не помню.

В Исадах гостили: барон Дельвиг (на фото он на лодке с веслом; кажется, он ухаживал за тетей Ниной), Александра Петровна Стерлигова из Старой Рязани (она была подругой моей

- 100 -

мамы, но особенно тети Нины). С А. П. Стерлиговой приезжали ее брат и его товарищ — Леня Марсов, молодой офицер. Оба они тоже ухаживали за тетей Ниной. Конечно, никаких подробностей в отношениях гостей я не то, что не помню, я просто их не знал. Особенно жалею, что не расспросил в свое время тетю Нину о бароне Дельвиге. Кем он приходился знаменитому «пушкинскому» Дельвигу? Не знаю.

Из Спасска в Исады приезжал предводитель уездного дворянства Смольянинов. Приезжал спасений исправник. Конечно, я назвал не всех.

Помню, что в Исады приезжал молодой москвич, будущий поэт-имажинист Коля Дементьев с матерью. Но они жили не у дедушки, а в селе, в избушке Барановых, что у нижней околицы. Коля Дементьев верховодил среди нас, молокососов. Позднее в Спасске он много играл («импровизировал) на нашем «Rathke». Коля рассказывал нам о московских поэтах-имажинистах, из которых я запомнил Мариенгофа и Шершеневича. Стихи Коли мне не нравились, чайник у него хрюкал и т. п. Умер он молодым.

Если я не ошибаюсь, в Исады приезжал из Москвы Борис Николаевич Водо с сыном Димой. Дима был своего рода вундеркинд, и мы, дикари, не очень с ним сближались. Он, заунывно читая взрослым стихи, говорил о Достоевском, в крокет и футбол не играл.

Конечно, такая исадская компания должна была искать развлечения. Но я не помню ни каких-либо журфиксов, ни танцевальных вечеров. Развлечение находилось в пеших и экипажных прогулках, в катании на лодках. Все это запечатлено на любительских фотографиях. Их у меня много, не все они хорошего качества, но кто фотографировал, я не знаю. Скорее всего Даниил Николаевич Кашкаров. Великая ему благодарность за это!

Я уже писал выше, что на тройках ездили в луга во время сенокоса, где устраивался, конечно, пикник. К дедушкиной белой тройке присоединялась вороная смольяниновская. Молодые офицеры гарцевали верхом. Особенно запомнился один выезд далеко в луга почти под Киструс. Это было что-то в духе Льва Толстого. Тут были и Анна Каренина (Стерлигова), и Вронский (Марсов), и Левин (дядя Ваня), и многие другие герои. Мне все это казалось настоящим счастьем. Очень любили переправляться через Оку на «Дегтянку», где было видимо-невидимо земляники. Мы, дети, любили играть в темном «Детинухе» или бегать прибрежной тропой в Муратове.

- 101 -

Совершенно своеобразны были Исады зимой, когда мы приезжали сюда из Спасска на каникулы. Уже не привлекали ни сад, ни замерзшая река. Зато романтичны были спуски к реке, то крутые, то пологие. К лыжам у нас пристрастия не было, да и лыж, кажется, не было. Любимой игрой было строить снежные крепости, брать или оборонять их, а также без конца скатывать из снега и лепить снеговиков. Родители не очень заботились о наших развлечениях. Я не помню ни коньков, ни катков. Были, конечно, снежные горки (искусственные), но мы предпочитали естественные. Увлечение коньками пришло в Спасске.

- 101 -

4. КТО ЖИЛ И ГОСТИЛ У НАС В СПАССКЕ

Когда бабушку в 1918 году выслали из Исад, то центром притяжения раскалывающейся большой семьи стал отцовский дом в Спасске. Некоторое время дедушка жил у нас (потом снял комнату у Браховича). У нас жил и Иван Иванович Окороков. Во всяком случае и дедушка, и Иван Иванович столовались у нас. Непрошеным гостем был Иван Васильевич Волченецкий — военачальник (что тогда означала эта должность — не могу сказать). Этот довольно приятный старичок очень благоволил маме и выражал ей особое (довольно «конкретное») внимание. Если пребывание Бориса Николаевича Водо с сыном Димой в Исадах представляется спорным, то в Спасске они гостили несомненно. Они снимали квартиру в доме Грачева «на горе», но столовались у нас. После курско-крымской катастрофы у нас появилась тетя Нина (потом она уехала в Москву). Часто наезжал дядя Ваня, который в то время (начало 20-х годов) арендовал бывший дедушкин крахмальный завод. Тетя Маруся, будучи дантистом, раз или два в неделю приезжала из Красильников в Спасск, где рядом с нашим домом устроила зубоврачебный кабинет. Ночевала она, конечно, у нас. В Красильниках же (рядом с селом Троица-Пеленица на Оке) она оказалась потому, что дядя Ваня одно время был заведующим тамошним конным заводом.

Вместе с тетей Марусей у нас в Спасске бывали ее дочери, Наташа, моя ровесница, и маленькая Таня, родившаяся в 1918 году.

В Спасск летом приезжали (из Ташкента) Сережа Вонсовский с матерью. Сережа, тоже мой ровесник, проводил все время у нас. Любимой нашей игрой был крокет. Сейчас Сережа — ака-

демик, возглавлял до недавнего времени филиал Академии наук СССР в Свердловске. Мы изредка делимся воспоминаниями. Я сожалею, что его ухаживание за моей кузиной Наташей Кожиной кончилось ничем. Глядишь, мы были бы родственниками. Но тогда не было бы у Наташи дочери Ксении (Ксюты), которая сейчас разделяет со мной мое старческое одиночество. А это мне очень дорого...

Довольно частым гостем у нас был спасский протодьякон Иван Дмитриевич Некрасов, мощный мужчина с густым басом. Он очень нравился маме, и мы над этим подтрунивали. Его сын Сергей был довольно посредственным малым.

Гостили у нас (и жили в «амбарчике» во дворе) Александра Петровна Стерлигова с мужем Неоном Николаевичем Крюковым. Он был из военных, как потом оказалось — работал в НКВД и был виновником того, что бедного дядю Ваню еще до начала Отечественной войны арестовали (в Москве). Я говорю «бедного», так как дядя Ваня не перенес лагеря (где-то у Котласа) и на обратном пути умер. Наташа, ездившая за ним, похоронила его. Это было в 1942—1943 году.

В отличие от Исад, наш дом в Спасске жил музыкальной жизнью. Мама хорошо играла на рояле. Много импровизировал Коля Дементьев. Играла у нас Анастасия Владимировна Сергиевская (сестра известного московского музейного деятеля Юрия Владимировича Сергиевского), приезжавшая вместе с сыном Шушей и племянницей Надей из Москвы. Часто пели братья Новиковы из Кириц, а также спасские певцы: Гаврилов (тенор) и братья Перовы (басы). Я хорошо помню приезд в Спасск артистов Большого театра — Степановой и Миклашевской. Они репетировали у нас под аккомпанемент мамы. Много танцевали (в те годы в моду входили фокстрот и разные шимми). Иногда веселье продолжалось до утра. В основном все это происходило тогда, когда папа уезжал в командировку. Но, как я уже писал, он не препятствовал этим вечерам. Он тоже начал ухаживать за Александрой Петровной Стерлиговой, даже обрил бороду, и мы над ним подсмеивались.

Надя Сергиевская хорошо танцевала. Она очень нравилась мне, но ей, кажется, больше нравился веселый Орик. Впоследствии Надя стала кинематографистом, но я больше с ней так и не встретился, о чем очень жалею.

Приходили к маме в гости преподавательницы Екатерина Алексеевна Мочало (музыкант), Екатерина Сергеевна Жилинская (литератор) и ее сестра Ольга Сергеевна Суворовская (исто-

- 103 -

рик). Нам было удивительно, что эта пожилая, худая женщина берет у мамы уроки на фортепьяно. Приходу Екатерины Сергеевны я всегда радовался, так как она была очень привлекательна и вела интересный разговор. Я уже говорил, что это она приобщила меня к литературному труду, поэтому я храню о ней светлую память.

Часто навещал наш дом скрипач Осипов, жена и дочь которого тоже брали уроки у мамы.

Если же назвать всех тех, кто участвовал в постановке оперетт «Ночь любви» и «В волнах страстей», то получится целый театр. Ведь все репетиции происходили в нашем доме.

Я чуть было не забыл упомянуть о чудесном человеке Михаиле Сергеевиче Климове, товарище дяди Вани. Он помогал дяде Ване по крахмальному заводу, а его дочь Лена дружила с Алей Терновской.

Аля Терновская почти не бывала у нас, она ведь на десять лет была моложе нашей ребячьей компании. Бывала ее мама, Александра Александровна Терновская, дружившая с моей мамой и с тетей Ниной. С Алей же я встречался в доме Михаила Павловича Казанского, где Александра Александровна устраивала детские спектакли. Это была очень яркая, интересная женщина. В 20-е годы она активно подвизалась на ниве народного образования, в частности и в Спасске. Поэтому дом Казанских тоже был заметным очагом культурной жизни Спасска начала 20-х годов.

Появлялись в нашем доме люди и иного круга, иного мировоззрения. Это были преимущественно губернские ревизоры, приезжавшие к отцу из Рязани. Тогда за столом возникали довольно острые споры, касавшиеся даже вопросов религии. Естественно, они ни к чему не могли привести, каждая спорящая сторона оставалась при своем.

Из разнообразия людей, бывавших у нас в Спасске, и из всего того, что происходило в нашем доме, я вынес влечение к искусству. Не к естественным или математическим наукам, а к рисованию, частично к музыке. Пожалуй, влечение к рисованию помогло мне в самые критические моменты жизни, о которых пойдет речь во второй главе этих воспоминаний. Это первое. А второе состоит в том, что, кем бы я не увлекался из девушек или молодых женщин в Спасске и позднее в Рязани, где-то в глубине души, как бы на самом «дне» жил образ маленькой Али Терновской. Это была не влюбленность (Але было в Спасске 7 лет), а вера в предначертание судьбы. Ведь до меня каким-то путем дошло,

что ее мама и моя негласно видели в нас будущих жениха и невесту. Загадочность этого производила свое действие. Правда, жизнь, как я уже писал, рано разбросала меня и Алю. Я переехал с семьей в Рязань, а Аля — в Москву. Но спасение впечатления и воспоминания оставались жить. Все это вспыхнуло с новой силой, когда произошли события, чуть было не выбросившие меня из жизни.

- 107 -

НА ПРИИСКЕ МАЛЬДЯК

В начале октября 1937 года мы в том же составе, что и на сенокосе, двинулись пешком по заснеженной долине к прииску Мальдяк. Наших лошадей мы оставили на стане (для них-то мы и заготавливали сено). Кое-кто из ловких «бытовиков» сумел уже устроиться в обслуге стана, то есть на работе легкой и открывающей доступ к дополнительному питанию. Лапшин, например, устроился при пекарне, а это в лагерных условиях самое золотое место. Почему-то он был расположен ко мне и сказал: «будет на прииске туго — приходи». Однажды я воспользовался этим его предложением.

Возглавлял нашу бригаду все тот же Клеменчук. Двигаясь по долине, я заметил, что сопки слева и справа были еще покрыты тайгой. Вскоре я понял, что наше спасение не столько в харчах, сколько в дровах. Ведь это было единственное средство отопления.

Прииск Мальдяк был только недавно основан (что значит слово Мальдяк, я так и не узнал, да и не было никакого интереса узнавать), и тайга еще не успела пойти на дрова. На довольно большой площади были разбиты в шашечном порядке длинные брезентовые палатки с одним входом на продольной стороне. Изнутри стены палаток были «утеплены» большими листами фанеры, но между фанерой и брезентом никакого утепляющего слоя, например, торфа, не было. Тепло поддерживалось двумя железными печами из бочек от горючего (справа и слева от входа), огонь в которых нужно было поддерживать непрестанно. Отсюда - острая проблема заготовки дров. Каждый человек, идя с работы, обязан был принести древесины, чем больше, тем лучше. Наблюдение за топкой печей возлагалось на дневальных. В дневальные, конечно, тут же устроились «бытовики». Они же должны были получать и раздавать пайки хлеба. Низовая лагерная адми-

нистрация — УРБ (Учетно-распределительное бюро), КВЧ (Культурно-воспитательная часть), нарядчики, нормировщики, ротные и т. п. — жили в таких же, но более утепленных палатках. Начальник прииска, начальник лагерного пункта, маркшейдерское и геологическое бюро, баня находились в бревенчатых зданиях. Так же и ВОХР (военизированная охрана). Проволока вокруг лагерного пункта была, но не она «охраняла» нас, а охранники на деревянных вышках (их звали «грачами»).

Кухня находилась близ речки Мальдяк. Она не была защищена чем-либо особенным, пища варилась в больших котлах почти под открытым небом. Получив свои порции, мы торопились в свои палатки, где и съедали полученное. Для второго нам раздали железные миски, а для супа пришлось приспособить консервные банки («котелки»). Пища раздавалась по карточкам разных категорий с отрывом талонов, так что «закосить», то есть получить вторую порцию, возможности не было. От этих обедов осталось страшное воспоминание: стоишь дрожащий у окна кухни, бежишь в холодную палатку, наскоро съедаешь остывающую еду, а над тобой, как дамоклов меч, сознание: сейчас будет гудок и надо снова идти на мороз, кайлить проклятую мерзлоту...

В виду наступившей зимы нам выдали ватные брюки, валенки, бушлаты и матерчатые шапки-ушанки. И, конечно, варежки (из простеганной ваты). Пожалуй, от этих варежек все и зависело, но они приходили в негодность через несколько дней.

Утром работа начиналась, когда черное небо еще было усеяно яркими звездами. Нас отрядами выводили к вахте, пересчитывали и отправляли на свои рабочие места. Нашей бригаде сначала было поручено прокопать вокруг лагерного пункта (лагпункта или просто ЛП) обводную канаву, которая могла бы преградить доступ в ЛП весенних вод. Вооруженные кайлами (кирками) и железными лопатами, мы были расставлены по трассе канавы, и я первый раз в жизни вонзил кайло в мерзлую колымскую землю.

Впрочем, надо оговориться: в октябре земля еще не успела достигнуть крепости бетона и к тому же трасса канавы большей своей частью проходила по тайге, где сверху изрядно торфа. Земля отваливалась большими кусками, я, приученный отцом к разным сельскохозяйственным работам, довольно успешно продвигался вперед и даже заслужил похвалу бригадира (он помогал отстающим и, как это было на сенокосе, пытался «навести туфту», то есть ложными замерами увеличить выработку). Не знаю, что руководило мной в моем старании: поддержание «чести»

бригады? Желание хоть что-нибудь получить? Вряд ли. Просто я еще не научился «филонить» (хитрить в работе, создавать видимость).

Василий Виноградский работал хуже, он совсем не был приучен к инструменту, хотя физически (судя по его молодецкой выправке) был сильнее меня. Удивительно, что даже на этой работе я еще мог замечать окружающую таежную красоту. Как и на сенокосе, это в какой-то степени облегчало душу, отвлекало от сознания нашей заброшенности на край света, откуда, может быть, не было суждено вернуться... Но впереди было другое.

После прокладки обводной канавы мы получили задание расставить по всему ЛП столбы для электроосвещения. Для большого столба нужно было выкопать яму более метра глубиной. И вот тут-то я и столкнулся со свойством «бетона». Дальше определенной глубины (менее метра) бетонная земля не хотела поддаваться. Массивным ломом я отколупывал маленькие кусочки, углубляясь буквально на доли сантиметра. Подошедший Клеменчук пытался мне помочь, но и он мало преуспел в этом. Столбы кое-как все же были расставлены. Но самое страшное было впереди.

Сначала нашу бригаду намеревались оставить на подсобных лагерных работах, но пришло распоряжение отправить нас «на общие». Самое тяжелое на Колыме — это «общие работы», то есть вскрыша торфов (зимой) и добыча золотоносных песков летом. Вскрыша торфов (колымское понятие слова «торф», «торфа» не имеет ничего общего с обычным понятием перегнившей растительно-древесной массы, идущей на топливо. «Торфа» — это слой аллювиальных отложений, состоящих преимущественно из мелкой гальки) состояла в снятии верхних слоев отложений, мощность которых могла достигать до 8—10 метров! Чтобы снять хотя бы на небольшой площади эти торфа, приобретшие зимой крепость бетона, надо было прибегать к бурению бурок и закладке аммонала для взрывов. Но и взорванные торфа нужно было дробить кайлом, грузить в короба и при помощи электротяги вывозить их (прицепив к тросу) в сторону («на отвал»). Норма была высокая — 4—6 м³ на брата. До этого наша бригада работала на прокладке руслоотводной канавы. Широкая (метров пять) и глубокая (метра полтора-два), она по трудоемкости ничем не отличалась от вскрыши торфов. Клеменчук поставил меня в передовую тройку, состоящую, кроме меня, из грека, которого почему-то звали Кацо, и из здоровенного парня Ершова. Встав рядом, мы стали отважно вгрызаться в бетон торфов, и вот тут-то я ощутил, что пороху у меня не хватает. Я стал отставать, товари-

- 110 -

щи были недовольны, начались насмешки, и, в конце концов, со мной что-то произошло, все тело обмякло, и я понял, что заболеваю. Заявив об этом, я оставил работу, пошел в лагерь, в лагерный медпункт, где мне дали на два-три дня освобождение. Это было первое мое испытание на Колыме, которого я, увы, не выдержал.

Не помню, как это произошло, но о том, что я художник, и, следовательно, владею чертежным умением, стало известно одному из моих коллег «по этапу», который уже работал в геологическом бюро. Он рекомендовал меня геологам. Начальник геологического бюро, интеллигентный добрый человек (вольнонаемный, конечно) участливо встретил меня и поручил копировать на кальку планы прииска. Я почему-то должен был работать ночью. Вместе с коллегой мы уютно устраивались в бревенчатом доме, топили печь, и работа спорилась. Конечно, после тяжелого физического напряжения с кайлом, руки мои не сразу приобрели твердость, но, видимо, качество моих калек удовлетворяло геологов. У нас завязались добрые отношения. Они даже подкармливали меня. Для меня это были боги. И надо же случиться такому, что я, неблагодарный, не запомнил их фамилии! Это — тяжкий мой грех... Есть, правда, слабая надежда на то, что, прочитав мои воспоминания, кто-нибудь из геологов-богов Мальдяка подаст весть о себе. Это сняло бы тяжкий грех с моей души.

Днем я уходил в свою палатку спать. И тут надо мной разразилась гроза. Ротный, увидев, что я не на «общих работах», пришел в злобный раж, обозвал меня последними словами, и на следующее утро я очутился снова на «общих работах», причем в штрафной бригаде. Бригадир Морозов, какой-то блатарь, конечно, принял меня как лодыря или как отказника, но потом сменил гнев на милость и стал относиться снисходительней.

Нашей бригаде надлежало пробуривать (ломом) вертикальные бурки в бетонных торфах для закладки аммонала. Бурки хотя и были гораздо меньше, чем ямы для столбов, но достигнуть требуемой глубины было также трудно. Со мной в этой штрафной бригаде оказался один уже пожилой человек (дядя Миша), которому помогал молодой парень, очень поднаторевший в проходке этих бурок. Славой наша бригада, конечно, не отличалась. Помню, как на Мальдяк приезжал новый начальник Дальстроя Павлов, как, размахивая наганом, крича, грозя, ругаясь, он обходил забои, что-то кричал и нам, но кто-то (кажется, Морозов) спокойно послал его по-матерному. «Кормить надо!» - добавил Морозов. Конечно, движения мизинца Павлова было

- 111 -

достаточно, чтобы стереть смельчака с лица земли, но, видимо, и до таких заматерелых деспотов доходит правда-матка. Павлов ретировался.

Как штрафники, мы получали по 400 г хлеба вместо 700, 800 и 900.

Обеды и ужины были слабые. На первое — овсяный суп с соленой кетой, на второе — две-три ложки какой-либо каши. Чай был похож на коричневатую бурду. Хлеб хранился в холодном складе, и нам приходилось распиливать буханки двуручной пилой.

Наступили тяжелые морозы, до 40 градусов мы еще работали. Сейчас я не смогу даже объяснить, как я выдерживал 40 градусов при 14—16-часовом рабочем дне на открытом воздухе, т. е. не в штольне, а в забое. При 40 градусах выдыхаемый воздух образует струю пара, шуршащую, как при чистке котлов локомотива. Какое-то время эта струя не исчезает, а как бы стоит в воздухе. Страшно. Весь организм напряжен до предела в усилиях не поддаться ослабе. Стоит только воле ослабнуть, как страшный холод охватывает все тело, возникает желание бросить все и... Трудно сказать, что следует за этим «и». Спрятаться в тихом месте? Негде. Кроме того — кругом вооруженный конвой. Конвоиры в теплых тулупах, им мороз не страшен. Таким образом, спасение только в движении, в отчаянном сопротивлении морозу. От выдержки и силы воли зависит: кончится эта борьба победой или поражением. Поражение равносильно смерти. При 41 ° (или 42 °) день «актировался». В этом пункте некоторые мемуаристы, видимо, в литературно-эмоциональном раже, сильно преувеличивают, доводя первую («рабочую») цифру чуть ли не до 50 ° и даже 60 °. Это неверно.

Впервые мне пришлось видеть, как из ЛП под конвоем привели в забой одетого в одно исподнее какого-то отказника (отказавшегося выйти на «общие работы») и держали его на морозе. Потом я видел, как куда-то вели коня, у которого отмерз детородный член (он был подвязан мешковиной). Это было ужасное зрелище.

Страшных картин, конечно, было очень много, известны попытки их изобразить (см. «Огонек» № 4 за 1990 г.). Но в книжной иллюстрации передать драматизм очень трудно, гротеск может перейти в шарж.

Прииск Мальдяк, видимо, не справлялся с планом. Рабочий день был увеличен до 16 часов. Это касалось и ночной смены. Помню, как уже утром мы все еще содержались под конвоем в забое, хотя никто уже не работал, все сидели где кто мог. Тут я

впервые наблюдал северное сияние. Со всех краев горизонта снизу вверх устремлялись световые всполохи, а в зените небесного купола образовывалась какая-то круговерть. Я еще был способен залюбоваться этим невиданным зрелищем. Но чувства медленно тупели. Начиналась борьба за жизнь.

Давал знать о себе голод. По тяжелым земляным работам питания явно не хватало. Я тогда удивлялся: неужели Дальстрою было выгодно экономить на дешевой еде, когда мы добывали золото? Ведь это золото доставалось задаром! При достаточном питании его добычу можно было резко увеличить. Действовал, однако, примитивный «принцип»: «зэков» надо кормить плохо, чтобы они чувствовали наказание... Я уже начал терять чувство мужского достоинства и не гнушался подбирать кухонные отбросы на лагерной помойке, благо в замершем виде они не грозили никакой заразой. Но от этого только больше распухали ноги...

Началась смертность. На сопке стало вырастать кладбище с очень мелкими могилами, так что весной можно было увидеть часть трупа, торчащего из могилы.

Не выдерживали и лошади, мертвых лошадей (предварительно ободрав с них шкуры) тоже увозили на какую-то сопку. И вот однажды кое-кто из нашей бригады (и я в том числе) решили наворовать себе этой дохлой конины, что мы и сделали. При возвращении к вечеру в ЛП мы побросали мясо в ближайший шурф, чтобы при более удобных обстоятельствах пронести его через вахту в лагерь. Пронесли. Начали варить, с аппетитом поели, а вскоре нас вызвали на вахту, где начальство стало нас обвинять чуть ли не в преступлении, достойном добавочного срока. И меня, как интеллигента, всячески позорили и унижали. Но я уже как-то отупел и ни на что не реагировал- Думалось только об одном: неужели я не выдержу это испытание? Это поддерживало силы, которых, как я позднее читал, не хватило в 1938 году О. Э. Мандельштаму, что и привело его к трагическому концу... Правда, он был на десять лет старше меня и к тому же тяжело болен (как я узнал много позже, не вынес лагеря и Г. Г. Шпет. Место его смерти тоже осталось неизвестным).

Настроение несколько поднялось, когда бригаду Морозова перевели с земляных работ на обслуживание бойлеров. Бойлеры — это громадные «самовары», вырабатывавшие пар для буровых шлангов. Посредством длинных наконечников на шлангах и пробуривались глубокие бурки для взрывчатки.

Чтобы выработать пар, бойлеру нужно было много дров и воды, а с тем и другим на Мальдяке обстояло туго. Если тайга